Пушкин и тайны русской культуры

Анна Керн

В начале лета 1825 года (между 15 и 20 июня) в Тригорское явилась Анна Петровна Керн – наиболее прославленная после Н. Н. Пушкиной из женщин в пушкинской биографии.

Александр Пушкин

В лице Керн навстречу Пушкину шел достойный соперник в «науке страсти нежной» от другой половины человеческого рода, чего он не знал и как будто не предполагал, что такое может быть. Если в первые дни после сближения с ней он еще находил возможным в духе привычного в своем кругу молодечества писать Н. Раевскому, что «у женщин нет характера; у них бывают страсти в молодости; вот почему так легко изображать их», то за какую-то неделю ему пришлось убедиться, насколько прав был его эпиграф к «Онегину» – относительно «чувства превосходства, быть может мнимого», – и признать: «я так наглупил, что сил больше нет», «проклятый приезд, проклятый отъезд», «я вел себя с вами, как четырнадцатилетний мальчик».

В Керн можно было бы видеть предшественницу таких выдающихся женщин в судьбе русской литературы, как Авдотья Панаева – гражданская жена Некрасова, подруга Достоевского и затем на короткое время жена Розанова Аполлинария Суслова, М. Ф. Андреева, баронесса М. С. Будберг и другие, если бы не одно решающее отличие: она была лишена какого-либо честолюбия или претензии на общественную роль или влияние. Сила этого «ангела любви», как Пушкин назовет ее вскоре, многократно умноженная простодушием, искренней добротой и смелостью решений, была сосредоточена в одном. Обладая немалыми талантами, живой душой, чистым и ясным слогом (который вполне мог бы составить ей имя в литературе, о чем можно судить из ее воспоминаний), она была погружена всецело в «странности любви», «другого не знала разговора» и, как выяснилось, не находила себе в нем равных собеседников. Обезоруживало и ставило в тупик то, что, как она выразилась в приписке одного письма к Пушкину, она «любит искренно, без затей», следуя своему выбору бескорыстно и безоглядно. В сорокалетнем возрасте, снова сильно полюбив и будучи практически без средств, она лишила себя пенсии от недавно скончавшегося генерала, вышла замуж за человека, который был на двадцать лет моложе ее, – и оказалась, несмотря на бедность, совершенно счастлива.

Биография Керн, подаваемая обычно с ее слов, рисует ее односторонне как жертву «неравного брака». Это справедливо лишь отчасти.

Керн родилась в 1800 году в Орле, в доме своего деда, губернатора, и была с детских лет окружена довольством и вниманием. Другой ее дедушка, по отцу, начальник Придворной певческой капеллы М. Ф. Полторацкий, принадлежал к тому «украинскому землячеству» в Петербурге, которое вошло в силу при Екатерине, укрепилось с Елизаветой и, сохраняя свои связи и нравы, ценилось в Северной Пальмире за естественность и свежесть талантов. Двоюродной сестрой Керн по отцу была другая Анна – Оленина, к которой сватался Пушкин в 1828 году, а по матери – дочери П. А. Осиповой, среди которых третья Анна, влюбленная в Пушкина Аннета Вульф, была ее неразлучной подругой детства. Девочку отличала страстная впечатлительность, она зачитывалась английскими и французскими романами. Воспитывалась она под руководством очень престижной гувернантки, выписанной из Англии, мадемуазель Бенуа, которая предпочла службе при дворе, куда была рекомендована, жизнь в богатой провинции.

Неизвестно, по какой причине родители выдали ее за генерала, который был старше ее на 28 лет. Это произошло в местечке Лубны Полтавской губернии, имении отца, где квартировал Егерский полк. Офицеры его были поголовно влюблены в шестнадцатилетнюю красавицу, но всех обошел прибывший на смотр дивизионный командир Ермолай Федорович Керн. Сама Керн объясняла это тем, что «батюшка… сторожил меня, как евнух», вообще был очень строг, «я была в ужасе от него» и не посмела перечить, – хотя Пушкин, встречавшийся с Петром Марковичем, находил, что тот был «уморительно мил».

Сохранился ее дневник в форме писем подруге, полный мечтаний о невозвратном прошлом в Лубнах: «…за те упоительные дни блаженства и должна я теперь покорно сносить всё. Да, никто не любил так, как любила я, и ни у кого не было более достойного избранника. Откладываю перо»… и т. п. Она мучительно переживает разлуку с обществом молодых офицеров, один из которых именуется условно Еglantine (шиповник), другой Immortel (бессмертник): «Я уже представляю себе, как вы, мой ангел, беседуете с милым моим Шиповником… поговорите с ним обо мне, скажите ему, что я хотела бы быть его другом»… и т. п.

В 1817 году во время маневров в Полтаве на нее обратил сугубое внимание император Александр I. Он танцевал с ней на балу, сказал, что она «похожа на прусскую королеву», пригласил к себе в Петербург, оговорив, что для этой цели муж «может взять полугодовой отпуск». Восхищенная Керн умолила мужа дать ей «возможность еще раз взглянуть на него» и присутствовала на молебне в полковой церкви, где «имела счастье его увидеть, им любоваться и получить сперва сердечный поклон, потом, уходя, ласковый, улыбающийся». «Я не была влюблена… я благоговела, я поклонялась ему!» Император устоял, – может быть, из сентиментальной привязанности к своей давней фаворитке, жене обер-егермейстера Марии Нарышкиной, которая покорила его с самого дня коронации. Но и Керн он говорил, если верить ее рассказу: «Никогда не забуду первую минуту, когда я вас увидел», пожаловал тогда же генералу пятьдесят тысяч «за маневры», действительно благоволил ей и Е. Ф. Керну до своей кончины, был крестным отцом ее дочери Екатерины (р. 1818), – той самой, которой Глинка посвятил свой равновеликий пушкинскому стихотворению романс (1840).

К моменту встречи с Пушкиным Керн была в расцвете победительной силы и красоты. Иван Сергеевич Тургенев, посетив ее из любопытства в 1864 году, не нашел в ней чего-либо достойного поэтических восторгов. «Мне она показала, – докладывал он Полине Виардо, – полувыцветшую пастель, изображающую ее в 28 лет: беленькая, белокурая, с кротким личиком, с наивной грацией, с удивительным простодушием во взгляде и улыбке… Немного смахивает на русскую горничную вроде Варюши. На месте Пушкина я бы не писал ей стихов». Но он не знал ее в молодости. Современников единодушно поражает в ней нечто небесное; и Пушкин именует ее не иначе как «божественная»; при нем она «небесно поет». Выделяются глаза; А. В. Никитенко, будущий академик, отмечает «лицо молодой женщины поразительной красоты. Но меня всего больше привлекала в ней трогательная томность в выражении глаз, улыбки». Эти большие глаза были даже не карими, а глубоко-коричневыми, и мадемуазель Бенуа оттеняла их с детства коричневой бархатной лентой. Пушкину вскоре и «за 400 верст» была невыносима мысль, что они «остановятся на каком-то рижском франте», и, очевидно, с основанием, так как скрытый в них ум и тонкий такт приводили к поклонению ей самых разных людей. Профессиональный любовник А. Вульф, записавший в дневнике: «женщины —…главный и почти единственный двигатель души моей», сознавался, что «никого я не любил, и вероятно, не буду так любить, как ее»; Дельвиги и Глинка по ее приезде в Петербург не могли без нее обходиться, Льву Сергеевичу она «вскружила совершенно голову». Д. Веневитинов решил писать ее портрет, а сестра Ольга сообщает, что подружилась с ней «настолько…что была крестной матерью ее дочери, которую нарекли моим именем».

Анна Керн

Визит Керн в Тригорское был хорошо подготовлен. Официально она приехала навестить тетку, но намеченная ею цель обозначилась уже за полгода, когда Пушкин запрашивал приятеля Родзянку, «объясни мне, милый: что такое А. П. Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине». Керн жила тогда, оставив мужа, в родовом имении Лубны, в соседстве этого, как называл его Пушкин, «украинского мудреца», и, сблизившись с ним, размышляла, вернуться ли ей к мужу, или требовать развод. Родзянко писал сатирические, «приапические» и другие стихи, был автором сатиры на «либералистов», задевавшей Пушкина и тем не менее ценимой им. Завязалась комическая переписка, обсуждавшая ее планы, куда непритязательно и весело, признавая первенство мужчин, вплелся голос Керн: «Эти стихи сочинены после благоразумнейших дружеских советов, и это было его желание, чтобы я их здесь переписала». Интригуемый на расстоянии Пушкин, помня первую встречу с Керн у Олениных в 1819 году, отвечает стихами в духе тех же «советов»:

Благопристойные мужья
Для умных жен необходимы…

В его куплетах как бы предвкушается нечто легкое и беспечно-приятное своей свободой от обязательств:

Одно другому помогает,
И солнце брака затмевает
Звезду счастливую любви.

Сама Керн в «Воспоминаниях», возможно незаметно для себя, употребляет выражения, близкие тем, в которых рассказывала об Александре I: «Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела увидеть его»; Родзянко разводит руками: «отсутствующий, ты имеешь гораздо более влияния на ее, нежели я с моим присутствием»; и в Лубны идет от Пушкина цитата из Байрона, предваряющая знаменитый стих: «Образ, промелькнувший перед нами, который мы видели и не увидим более никогда».

Обоюдные ожидания разрядились почти мгновенно. Но когда Пушкин с воодушевлением читал в кружке дам своих только что созданных «Цыган» («Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения… я истаивала от наслаждения»), он не думал, что его строчки «кто сердцу юной девы скажет: люби одно, не изменись» не были для Керн поэтическим вымыслом. Едва ли не на следующий день после ее отъезда (19 июля вместе с Осиповой и ее дочерьми) для него становится несомненным, что он не является единственным, кто пользуется ее расположением; что ему, возможно, предпочитают, и кого – студента Вульфа, ее кузена, который слушал поэму не менее восторженно, который считает себя учеником Пушкина в «сердечных завоеваниях» и, более того, ничего от него не скрывает.

Удар был неотразимым. Он шел из желанного направления, обернулся против подателя советов, ему нечего было возразить. Пушкин, сочетавший глубокий расчет с простодушием, был застигнут им врасплох. Мы застаем его в момент поражения, которое он не хочет и не может допустить. Запоздалые признания, летящие вослед Керн в Ригу («я люблю вас гораздо больше, чем вам кажется»), не помогают, как и уверения в сходстве характеров, вдруг обнаруженном в женщине («ненависть к преградам, сильно развитый орган полета и пр. и пр.»), или напоминание о минутах страсти: «прощайте, мне чудится, что я у ваших ног, сжимаю их, ощущаю ваши колени, – я отдал бы всю свою жизнь» и т. п. Керн отвечает весело, беззаботно и интимно-дружески; сама дает благоразумные советы (например, обратиться по поводу ссылки к Александру), то есть выступает по отношению к Пушкину в положении, в котором он привык находиться сам.

Смятение, охватившее Пушкина, не имеет подобия в его жизни. Насмешливый тон с высоты, который он пытается принять (чаще всего в применении к генералу: «постарайтесь, чтобы он играл в карты и чтобы у него сделался приступ подагры, подагры!», или к Вульфу: «Говорят, что Болтин очень счастливо метал против Ермолая Федоровича. Мое дело – сторона; но что скажете вы?»), постоянно срывается. Он перебивается приступами ревности, неутоленной страсти, мольбами: «не обманите меня, милый ангел. Пусть вам буду обязан я тем, что познал счастье» и т. п. Особо уязвляет то, что в нем оценили всего-навсего поэта: «Не говорите мне о восхищении: это не то чувство, какое мне нужно. Говорите мне о любви: вот чего я жажду».