Пушкин и тайны русской культуры

Оценки Керн мечутся от «божественной», «прекрасной и нежной» до «мерзкой». Пушкин начинает терять, наверное, единственный раз в жизни, дисциплину языка; его перо выводит чьи-то иные, еще не явившиеся слова, почти по-горьковски: «ах вы чудотворка или чудотворица»… По мере того как выясняется, что положение проиграно безнадежно, появляются бесконтрольные выпады (например, Вульфу: «что делает вавилонская блудница Анна Петровна?»), сменяемые почтительными поклонами; попытки мстительного снижения ее образа, возвращения к браваде, как – через целых два года – в письме С. А. Соболевскому: «ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о M-me Kern, которую с помощью божией я на днях…». Но изменить случившегося ничто не может. В сцепление обстоятельств входит и то, что по обоюдному счету предъявить какие-либо претензии Керн Пушкин не вправе. Отношения с ней шли, чередуясь с Аннетой Вульф, и если судить по дате рождения его незаконного ребенка, то «неосторожность», о которой он писал Вяземскому, произошла как раз в пору его наиболее отчаянных к ней посланий.

В свою очередь Керн дает совершившемуся свое объяснение. Наверное, понимая, что ей придется отвечать за стихотворение перед потомством, она приберегает эти доводы для «Воспоминаний», но, судя по ответным уверениям Пушкина, она высказывала их и ему – в несохранившихся письмах: «Я думаю, что он был более способен увлечься блеском, заняться кокетливым старанием ему понравиться, чем истинным глубоким чувством любви»… «Я думаю, он никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры». Причиной, как она полагает, было «слишком невысокое понятие о женщине», которое Пушкин, «несмотря на всю гениальность», разделял со своим временем – «печать века». Интересно, что это было написано, когда уже существовали Татьяна, Мария Миронова, Полина из «Рославлева», стихи и письма, обращенные к жене, Е. А. Карамзиной, П. А. Осиповой и др., пушкинские оценки Жерменны де Сталь, Екатерины и т. п. Но суждение осталось типичным для тех, у кого «при сходстве характеров» он желанного, «непоэтического» признания не встретил. Так, Мария Раевская (Волконская) писала: «В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел».

Колебания уравновешиваются лишь тогда, когда вокруг Керн начинает сгущаться облако порицаний. Пушкин немедленно встает на ее защиту. Ее отдельная от вновь брошенного мужа жизнь с трехлетней дочерью на руках поставила ее в положение, о котором лицейский однокашник Пушкина А. Д. Илличевский, увлеченный ею, как многие, писал:

Ни вдова ты, ни девица,
И моя любовь к тебе
После ужина горчица.

Пушкинское стихотворение об этом – уже нешуточное. Его относят иногда к графине А. К. Закревской, но по силе переживаний самого Пушкина оно несомненно ближе его внутренним расчетам и выводам из Михайловской истории. Хотя отсутствие конкретного имени, как всегда у него, говорит об общем значении образа, адресованного жизненному опыту многих.

Когда твои младые лета
Позорит шумная молва,
И ты по приговору света
На честь утратила права;
Один среди толпы холодной
Твои страданья я делю
И за тебя мольбой бесплодной
Кумир бесчувственный молю.
Но свет… Жестоких осуждений
Не изменяет он своих:
Он не карает заблуждений,
Но тайны требует для них.
Достойны равного презренья
Его тщеславная любовь
И лицемерные гоненья:
К забвенью сердце приготовь;
Не пей мучительной отравы,
Оставь блестящий душный круг;
Оставь безумные забавы:
Тебе один остался друг.

В конце концов Керн так и поступила.

Но не забудем: все эти подробности никогда и никого бы не интересовали, если бы не «Я помню чудное мгновенье» – лучшее лирическое стихотворение России (по меньшей мере, самое известное). Оно стало таковым по общему признанию вследствие неизъяснимого, хотя и явного, соединения сил неба и земли. Пушкин написал его перед самым отъездом Керн из «глуши», в высшем подъеме чувства, когда оно еще не расщепилось, но заколебалось на вершине, – что с необыкновенной точностью передано в «Воспоминаниях» Керн: «Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю».

Для литераторов произведение представило свою загадку. Хорошо было известно, что выражение «Гений чистой красоты» принадлежало Жуковскому:

Ах! Не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты.(«Лалла Рук», 1821)

И все-таки было ясно, что ни в какое сравнение с пушкинским образом оно идти не может. Жуковский, казалось бы, все подготовил, уже его создал и в особом «Примечании» разъяснил: «Прекрасное существует, но его нет, ибо оно является нам единственно для того, чтобы исчезнуть, чтобы нам сказаться, чтобы нам оживить, обновить душу… В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, – но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется и что для тебя где-то существует».

Пушкин заботливо переписал для себя эти строки на отдельном листке, и его запись, узнавая знакомую руку, пушкинисты дважды (в 1884-м и 1919 годах) принимали за сокровенное кредо поэта, его «скрижаль».

Разница была, однако, не в принадлежности текста, которую устанавливали легко, а в картине мира. Пушкинский образ убеждал всякого, соприкоснувшегся с ним, и вопреки Жуковскому, по которому прекрасного «нет», – что оно есть, и в том, «что перед тобою», пусть далеко не совпадая с тем, «чем оно произведено». Открывалась возможность существования его не просто «где-то». Эти расстояния под сомнение не ставились; наоборот, они-то и сообщали всему текущему значение; но – значение это угадывалось в нем самом же, по дороге, прямо здесь.

Выяснилось, что поэт-учитель распрощался с ним преждевременно – или напрасно. Жуковский писал:

Я смотрел – а призрак мимо
(Увлекая душу вслед)
Пролетел невозвратимо;
Я за ним – его уж нет.

В 1824 году, то есть буквально за год до пушкинского стихотворения, он подтвердил свой взгляд («Я музу юную, бывало»):

Цветы мечты уединенной
И жизни лучшие цветы, —
Кладу на твой алтарь священный,
О Гений чистой красоты!
Не знаю, светлых вдохновений
Когда воротится чреда, —
Но ты знаком мне, чистый Гений!
И светит мне твоя звезда!

Сумевший «достать звезду с небес», Пушкин совершил нечто неповторимое и не достигнутое с той поры никем. Внутри стихотворения он заранее ответил тем, кто готов был предъявить ему низменные свидетельства «предмета» из жизни Керн и его самого, от чего стремишься, по Жуковскому, «к чему-то лучшему, тайному, далекому». Керн в его образе – не Гений, но «как Гений» – «чистой красоты»; причастна, – что бы ни затемняло ее на этой дороге. А воскресшие с ней «вдохновенье, слезы и любовь» стали действительны, святы и неотменимы. Пушкинская способность извлечь, не покидая реальности, ее благородный смысл, поверить им жизнь сказалась в этом произведении с безусловной наглядностью. Оно установилось в народном сознании как озарение любви, и скромная могила Керн в сельской Прутне (Тверской край), как и «Аллея Керн» в Михайловском стали навсегда законными местами паломничества.

В складе личности Пушкина явление Керн, как и история с Калашниковой (видимо, вместе), произвело неслышное смещение. По возвращении в Москву он, к изумлению друзей, если воспользоваться его выражением, «стал клясться и божиться, что пора ему жениться». Теми же неведомыми путями стали преображаться в его поэзии черты биографии Керн. Так выданная без любви Татьяна – за «важного генерала», который был «в сраженьях изувечен», – вдруг отказалась изменить своему мужу, вызвав ожесточенную полемику двух противостоящих в обществе лагерей. Предполагают без особых преувеличений, что облик Анны Керн дошел, преломляясь, благодаря Пушкину, до Анны Карениной, а может быть (с Аксиньей, Григорием и Натальей) и до «Тихого Дона». Литература училась поднимать сквозь несовершенства жизни ее идеал, и Пушкин дал ей в этом камертон.