Пушкин и тайны русской культуры

В присутствии классика

Среди тех, кто пришел к нам из недавнего прошлого (а они будто специально задержались, чтобы участвовать в наших делах), Булгаков, конечно, первый. Ум у него самый трезвый и ясный, избегающий односторонности; талант самый мощный и одновременно разборчивый, тонкий. Но есть сомнения, так ли мы встречаем его, чтобы получить то, что способен он дать. Особенно среди разыскания источников, которым увлечены многие. Оно начинает мешать пониманию. Писатель поднимается нам навстречу с новой мыслью, а мы возвращаем его туда, откуда он вышел; он предлагает живой образ, а мы растаскиваем его на части, прикрепляем каждую к каким-то иным целям, своими силами монтируем опять… То есть вовлекаемся в интересную интеллектуальную игру вместо насущных дел.

Раскройте маленькую книжку, изданную тысячным тиражом в 1928 году Обществом изучения Московской губернии. В ней собраны легенды о «проклятом доме» со львами, № 14, на Арбате. Читаем: «Слышал – такое тут дело: будто, как полночь, музыка и заиграет похоронный марш… настоящая, взаправдашняя музыка. Ну, играет вовсю… А как дадут свет – нет никого, ни единой души.

Михаил Булгаков

А музыка эта вот откуда – тут происшествие. Кровь человеческая тут пролилась. Один граф ли, князь ли, смерти себя предал. Из полковников был и жил в этом доме. А жена у него – красавица на всю Москву. Вот через нее и пошло: с офицером драгунским сбежала. А полковнику от этого срамота. Вот он и стал скучный. День, другой сумрачный ходит… Все молчит… После того созвал офицеров – пир устроил. Вот и сидят эти господа, пьют, едят. И музыка тут играет. Ну, одним словом, бал. А на дворе ночь. Вот полковник говорит: «Вы на часы смотрите, как будет двенадцать часов, скажите мне»…

И вот стрелка на 12-ти и остановилась… Они и говорят: «Ровно 12, минута в минуту». Тут он шампанского стакан выпил… И как музыка заиграла, он и бабахнул себе в висок». То есть обнаруживаем и «проклятую квартиру», и сбежавшую жену, как у Берлиоза (который, правда, стреляться не стал, как и Степа Лиходеев), и бал, и пир, и кровь, и «12 часов», и шампанское…

А вот еще легенда, записанная от «водопроводчика С. Менкова»: «Слышал еще до войны – будто привидение по ночам ходило по дому. Все в белом, а мужчина или женщина – разобрать нельзя. И был приказ, чтобы полиция подкараулила. Вот стали караулить. Смотрят – идет. Тут давай палить в него из револьвера. Зажгли огонь. Никого нет, а пули на полу лежат».

В других версиях вы найдете и чертей, которые «балы устраивали», и «фальшивые деньги», и даже оттенки выражений типа «говорят», «будто», «правда ли, нет ли» и т. п. По свидетельству старожила Москвы М.И. Чуванова в этот дом в самом начале войны угодила бомба.

Неизвестный человек с немецкой фамилией, может быть, и начинавшейся на дубль-ве, навсегда стер его с московского ландшафта. Теперь там плоскокрыший магазин «Цветы» и таинственный участок за забором. В довершение можно сообщить, что по справочнику Суворина «Вся Москва» дом этот принадлежал в 1917 году купцу-антиквару.

Интересно? Еще бы. Тянется рука объявить найденным (это делается обычно за писателя) «первотолчок романа» (28 год!). Можно написать диссертацию, скажем: «Булгаков и народноречевая культура Москвы конца XIX – начала XX веков. Проблема коннотации», и успешно защитить; я первый буду голосовать «за» в совете Института мировой литературы. Но продвинет ли это мысль Булгакова в нашу жизнь? Скорее задвинет – туда, где эта мысль едва забрезжила.

Или, предположим, мы прочли у Н. Берберовой про «клетчатые брюки В.А. Пяста, знаменитые в те годы в Петербурге. О них было в пародии… – «и клетчатые панталоны, рыдая, обнимает Пяст»… Они назывались Пясты…». Напали, кажется, опять на нужный след. Но разве булгаковская идея, когда во сне Турбина вдруг является первый из тех – «в брюках в крупную клетку», которые разбредутся потом по всему пространству «Мастера и Маргариты» – разве этот образ лжи, двоения, миража, бездонных пустот среди будто бы прочных линий не сообщает нам нечто бесконечно более важное, чем принадлежность кому-то картинных панталон?

Или вот, роясь в каталогах, можно случайно набрести: «Майдель. Э., бар. К вопросу о желудочном секретине. Эксперимент. исслед. в физиологии, лаборатории ун-та св. Владимира. 1917. Киев, 104 ст. Цена не обозн.». Того самого университета, который кончал в это время студент-медик Михаил Булгаков, – вдруг еще, допустим, получивший от барона на экзамене «неуд»… Разъяснит ли это роль и душу провокатора? Только затемнит, а может быть, и оскорбит память почтенного физиолога. Предположим, что ближе к Майгелю романа «неизбежный барон Штайгер», поминаемый в дневниках Елены Сергеевны в связи с посещением ими иностранных посольств. Документальные свидетельства о нем уже собраны. Но опять-таки: ради него ли создан образ, осветивший одной вспышкой всех и разных майгелеподобных, которых мы могли сами встречать?

Есть основания считать, что затемняющую роль, увы, может выполнять и разыскание вариантов, неизбежное в филологии, потому что все усилия писателя были сосредоточены на том, чтобы дать один-единственный, выводящий из тьмы неизвестную мысль. Возвращение читателю отброшенных страниц имело бы смысл, если бы на уровне булгаковской идеи нам было разъяснено, почему они ушли. Если же нас уверяют, что эти варианты, как они есть, «позволяют уточнить», то это, простите, не уточнение, а запутывание того, что писатель для нас с большим трудом распутал.

Конечно, в движении культуры есть большие дороги, и обнаружить их признаки, следы далеких соответствий, бывает важнее, чем выделить насущный момент. Эти общие линии находят тому же моменту его место, дают направление, включают в духовную связь. Но это совсем иное, чем источники.

Каюсь, например, что приведя в статье 69-го года того же «клетчатого» из «Белой гвардии» во сне Турбина (чтобы не забыть рождения идеи), я не вспомнил, откуда взялись его слова: «Россия – страна деревянная, нищая, а русскому человеку честь – только лишнее бремя». Но Елена Сергеевна, следившая за каждой касавшейся Булгакова строкой, заволновалась: «Это цитата! Цитата!». Через три дня звонит и говорит: «Нашла!» (или «нашли», не помню). Это «Бесы»! Достоевский, – слова Кармазинова, который обнаружил для себя оправдание, зачем ему надо бежать в благоустроенную Европу. Ничего современнее не скажешь; этим мгновенно замкнулась дуга от бесов Достоевского к булгаковским, к их аргументам и целям наших дней.

Находить такие соответствия всегда плодотворно. Они ставят ориентиры, поднимают значение текущих тем, и их преемственность любопытна даже на уровне непонятных совпадений. Например, у Чехова в записных книжках встречаем: «Окрестности Патриарших прудов на вид тихи и мирны, но на самом деле жизнь в них – ад». Или что-нибудь поглубже, снова из Достоевского: «Дело в том, что я защищаю (NB! – П.П.) чертей: на этот раз на них нападают безвинно и считают дураками. Не беспокойтесь, они свое дело знают: это-то я и хочу доказать». Это из «Дневника писателя», статья «Спиритизм, нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти». Статья 1876 года. Но для себя Достоевский в это же время записывает: «Если только это черти. Вот как бы только узнать это повернее? Не могу представить сатану». Не можем ли мы сказать теперь, что и этот шаг, благодаря «Мастеру и Маргарите», в русской литературе сделан?

Невидимые нити могут подниматься сюда даже из далекой древности, например, от Нестора-летописца, из «Повести временных лет». Послушаем: «Бесы ведь, подстрекая людей, во зло их вводят, а потом насмехаются, ввергнув их в погибель смертную, подучив их говорить»… И оттуда же, мысль большой глубины: «Бесы ведь не знают мыслей человека, а только влагают помыслы в человека, тайны его не зная. Бог один знает помышления человеческие. Бесы же не знают ничего, ибо немощны они и скверны видом». Несомненно также, что эта традиция не только русская, а православная по преимуществу; вот византийский пример XIV века, Григорий Синаит: «Бесы наполняют образами ум наш или лучше сами облекаются в образы по нам и приражаются (прилог вносят) соответственно навыкновению господствующей и действующей в душе страсти».

Немало таких мыслей звучат почти эпиграфами к страницам Булгакова. Не обязательно по этой теме и, конечно, не обязательно издалека. Сходные идеи могут быть рядом, – возьмите только две строчки раннего Есенина: «Сердце собачье мое… я на тебя… спрятал в рукав лезвие». Но нельзя не повторить: все они – соответствия, разной силы и достоинства, далекие и близкие, имеющие каждое свою идею. Если же попытаться объявить их источником, выводить из них новый образ, и тем более судить по ним этот образ, наступит затемнение, а иногда и катастрофа.

Она становится почти неотвратимой, когда, например, в источники попадает вера и начинают всерьез обсуждать в одном ряду известные главы романа и Евангелие. Но воображать, что согласно Булгакову «на самом деле» не было никакого Иисуса, а был Иешуа, так же нелепо, как и верить, что «раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого… Правый глаз черный, левый почему-то зеленый». Роман – вымысел, сказка. По классическому суждению Пушкина, «сказка ложь, да в ней намек», то есть бесспорная ложь и перед действительностью, и перед верой (которая для верующего есть главная действительность); зато – житейское допущение, фантазия, позволяющая лучше видеть и проверить отношение нашей правды к высшей.

Всего этого как будто не знает статья о Булгакове в парижском «журнале христианской культуры» «Символ» (№ 23,90 г.). В одной руке автор держит ножницы, в другой – Катехизис и перелистывает роман. Нетрудно угадать, что за этим следует. Открытие первое: «не только Иисус, но и Сатана представлены в романе отнюдь не в новозаветной трактовке». Второе: «В нем есть суд, казнь и погребение Иешуа-Иисуса, но нет его воскресения» (как будто кто-либо мог воскресить нищего из Гамалы до Судного дня). Третье: «нет в романе и девы Марии-Богородицы», нет «Бога-Отца и Бога Сына», – и все это «обусловлено сознательным и резким неприятием канонической новозаветной традиции». С изумлением обнаружив, что Булгаков начитан в масонской литературе значительно сильнее, чем он сам, автор решает, что перед ним чернокнижник, масон и теософ. Статью завершает картинка, где кот наставляет в масонской мудрости потерянного Булгакова, совершенно так же, как если бы бес, сидевший в мешке у Вакулы, начал учить Гоголя.

«Символ» – журнал квалифицированный. Он издается влиятельными католическими кругами на русском языке как бы в преодоление разрыва схизмы, и в его редколлегию входят известные специалисты из Москвы. Остается гадать: либо редакция действительно считает, что можно судить роман по правилам богословия, да еще в манере тех статей 30-х годов, которые наклеивала семья Булгаковых в специальный альбом – они были только с обратным знаком. Но в это трудно поверить. Либо статья эта дана некоторым попущением, может быть, из неудовольствия самим фактом присутствия Булгакова там, где существуют иные, безупречно-христианнейшие кандидаты в первые русские писатели. Если так, то прав известный евразиец П.Н. Савицкий, который, перечисляя в работе «Ритмы монгольского века» признаки упадка и подъема России, одним из первых признаков упадка называет «вмешательство папы в русские дела».