Пушкин и тайны русской культуры

Гоголь пишет о литературе

При слове «Гоголь-критик» возникает представление об авторе критических статей. Он действительно был и в этом роде литературы выдающимся деятелем, может быть, более выдающимся – по богатству высказанных им стратегических идей, – чем многие знаменитые критики. Однако это представление недостаточно или даже просто неверно. Критика пронизывает всю деятельность Гоголя-художника. Она неотделима от его художественного мира. Чуть не каждая глава «Мертвых душ» содержит литературную критику, высказанную вдобавок по основным, принципиальным вопросам. У Гоголя целые художественные произведения специально посвящены критике, например «Театральный разъезд» или «Портрет». Различие этих видов деятельности в литературе у него не ощущается, одно переходит в другое, решает одни и те же задачи и выполнено на одном хорошо известном нам уровне.

Николай Гоголь

Критика нужна Гоголю и входит в существо его мысли. Происходит это вследствие того положения, которое он вынужден был занять в литературе. Он наследует Пушкину, клянется его именем, и вместе с тем является основателем принципиально нового направления «натуральной школы». Он начинает как романтик и на протяжении всей жизни сохраняет склонность к романтическому полету и мечте. Вместе с тем и прежде всего Гоголь – несомненный реалист, самый убежденный защитник идеала, и он же первый и лучший изобразитель самой обыденной жизни «со всей ее беззвучной трескотней и бубенчиками». Его деятельность составлена из несовместимых контрастов. Отсюда – очевидная направленность его критики на самого себя, тщательный, безжалостный и непрерывный контроль критики над собственным эстетическим миром, необходимый Гоголю для того, чтобы удержать единство образа, непроизвольную художественную цельность и правду.

Результатом этого напряжения, этой борьбы, не раз доходившей до критики «делом», т. е. до сожжений, явились не только его великие создания, как «Ревизор» или «Мертвые души», но и сложившаяся вместе с ними целая система суждений о литературе. Она имеет, конечно, всеобщее значение, как и все его творчество.

Мировой характер занимавших его проблем Гоголь выделял сознательно. Он отыскивал их везде, начиная с древней литературы. «Сравнивая с Гомером всех других эпиков, видим только, как входят они в частности и, несмотря даже на явное желание захватить и объять много, стесняют пределы своего значения: всемирное уходит у них из вида, и эпопея превращается в явление частное»1. Сам он, как известно, умел показать, как частная, даже захолустная жизнь может быть понята на уровне всемирных типов. В «Предуведомлении для тех, которые пожелали бы сыграть как следует «Ревизора» он настаивает: «Прежде чем схватить причуды и мелкие внешние особенности всякого лица, актер должен поймать общечеловеческое выражение роли»2

Слова о Гомере взяты нами из несбывшегося проекта Гоголя составить «Учебную книгу словесности для русского юношества». С характерной для него склонностью к учительству он перечисляет здесь и кратко оценивает все возможные роды и виды, которые следует знать, чтобы иметь понятие о литературе в целом. Обширность и некоторая даже педантичность этого плана говорят о том, что Пушкин имел все основания предложить Гоголю, как об этом свидетельствует одна его запись, создать историю критики. Однако и здесь Гоголь стремится к всеобщности, и его формулировки, лишенные специальных терминов, классически просты. «Говорится все, записывается немногое, и только то, что нужно. Отсюда значительность литературы. Все, что должно быть передано от отцов сыновьям в научение, а не то, что болтает ежедневно… человек, то должно быть предметом словесности».

Мода – предмет постоянных преследований Гоголя. Он видит в ней силу, способную подменить искусство и подавить духовное развитие человека. Максимализм его в осуждении моды, на многие наивные проявления которой, казалось бы, не стоило обращать внимания, вытекает из его убеждения, что она, как и не раз описанная им «страшная, потрясающая тина мелочей», гораздо опаснее, чем люди предполагают. Его взгляд различает в моде угрозы, которые выглядят совершенно ничтожными в первых проявлениях. Так, например, он уже обращает внимание на разницу между подлинно народным непрофессиональным искусством и тем нарочитым стилем «примитив», который начал свое победное шествие лишь в XX столетии. Вот отрывок из повести «Портрет» – мысль художника Чарткова: «Что русский народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не казалось ему удивительным: изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где покупатели этих пестрых, грязных масляных малеваний? кому нужны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором выразилось все глубокое его унижение? Это, казалось, не были вовсе труды ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие, бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусства, тогда как ей место было среди низких ремесел, бездарность, которая была верна, однако ж, своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло. Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобвыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!..»

Однако наиболее сильные мысли высказаны Гоголем в применении к большим художникам, и прежде всего – к Пушкину. Отношение к Пушкину – центральная часть его критического наследия. Здесь новаторство Гоголя-критика не только по-новому осветило предмет, но и имело далеко идущие последствия для всей русской культуры. Дело в том, что Гоголь решился поставить Пушкина не просто в отношение к литературе, как это обычно делается, и не только в отношение к жизни, но в отношение ко всей русской истории. «Пушкин это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Этот неожиданный ход, которым Гоголь начал свою статью «Несколько слов о Пушкине» (1832), сразу выдвинул Пушкина на то место, откуда его единственно можно было понять.

Гоголь угадал расстояния, которые готовили это явление и которые оно, в свою очередь, призвано было осветить: столетия вперед и назад. Последующие оценки только повторили с разных сторон его открытие. Так А. И. Герцен заметил, что на преобразования Петра I русский народ ответил через сто лет явлением Пушкина; так Ф. М. Достоевский, глядя вперед и уже прямо ссылаясь на Гоголя, заговорил о «пророческом» значении Пушкина.

Стоит заметить, что это было сказано Гоголем при жизни Пушкина, и следовательно, тогда, когда легко ошибиться в оценке друг друга, что не раз случалось с писателями в последующие времена. Гоголь же не просто высоко поставил своего современника, но поднял его надо всеми, вывел из общего ряда – и оказался совершенно прав. Важнейшей здесь выступила идея развития. Пушкин становился, благодаря такому пониманию, средоточием долгих исторических усилий народа найти свой идеал; обобщение этих усилий, достигнутое им, в свою очередь, освещало путь дальше. Такая, выражаясь современным языком, методология освобождала горизонт, выявляла перспективу и одновременно требовала не просто сравнивать поэта с поэтом, но видеть прежде всего их отношение к движению историй, к общественным целям, к совершенствованию человека. В этой идее Гоголь-критик был прямым предшественником Белинского.

Гоголь первым указал на национальную «отзывчивость» Пушкина. И выделена эта черта была им тоже не просто как личная особенность Пушкина, а как необходимый этап, в который вступила мировая литература. В лице Пушкина совершалось движение навстречу этой новой задаче, когда, по словам Пушкина, «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Впоследствии Достоевский определял это свойство как «всечеловечность», придавая ему расширительный или несколько мессианский смысл. Но слова Гоголя остались наиболее точными. «Пушкину определено было показать в себе это независимое существо, это звонкое эхо, откликающееся на всякий отдельный звук… И как верен его отклик, как чутко его ухо! Слышишь запах, цвет земли, времени, народа. В Испании он испанец, с греком – грек, на Кавказе – вольный горец в полном смысле этого слова; с отжившим человеком он дышит стариной времени минувшего; заглянет к мужику в избу – он русский с головы до ног».

Личное знакомство Пушкина и Гоголя состоялось, как известно, в мае 1831 г. на вечере у Плетнева. Оно могло бы произойти и раньше; существует анекдот, что Гоголь по приезде в Петербург никак не мог добраться до Пушкина, так как дворецкий в доме поэта постоянно отвечал ему, что «барин спит». «Да когда же он пишет?» – изумлялся Гоголь. Пушкин между тем действительно напряженно писал. Гоголь смог убедиться в этом несколько позднее, во время их совместной работы в журнале. Известно также, что Пушкин сразу отметил талант молодого автора рецензией на «Вечера на xyторе близ Диканьки», помещенной в «Современнике». В первом же номере журнала Гоголь был опубликован трижды: тут была напечатана «Коляска» (Лев Толстой потом считал ее лучшим из того, что написал Гоголь), небольшая комическая сцена «Утро делового человека» (также признанный шедевр), и наконец, уже без подписи, Пушкин дал задиристую статью Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 гг.».

Эпизод столкновения Гоголя с текущей литературой оказался очень показательным для высоты его требований. Пусть требования эти были несоразмерны предмету; пусть они были высказаны в форме, которая вынудила Пушкина оправдываться затем перед раздраженными литераторами, – они напомнили об уровне, о котором литература не имеет права забывать. Гоголь буквально размел в пыль тогдашнюю коммерческую беллетристику. Причем он заговорил о ней не со снобистских высот, а на всем понятном демократическом языке. Об издателе «Библиотеки для чтения» Сенковском, давно привыкшем к безнаказанности, он сказал: «Неизвестно… почему назвал он некоторые статьи свои фантастическими. Отсутствие всякой истины, естественности и вероятности еще нельзя считать фантастическим». По поводу только что начавших тогда складываться приемов рекламы он заметил: «Это в самом деле… странно. Случалось, что литераторы иногда похваливали самих себя, но все же с некоторой застенчивостью, и после сами старались все это как-нибудь загресть собственными руками, чувствуя, что несколько провинились. Но никогда еще автор не хвалил себя так свободно и непринужденно…».

Не ограничившись общей статьей, Гоголь предложил «Современнику» целую программу борьбы с рыночной профанацией литературы. Это были краткие, в несколько строк, рецензии, непревзойденные в своем роде. Мерой оценки таких книг Гоголь смело согласился принять ими же выставленную продажную цену. Так про роман «Он и она», прототип нынешней «Love story», он написал: «Разбираемый роман принадлежит к первому ряду, то есть к романам пятнадцатирублевым… Ничего не осталось в голове после прочтения половины первой части. Помнится только, что какой-то граф и какой-то студент таскаются по улицам в каком-то городе, чуть ли не в Москве, берут Катю и увозят; потом опять берут Катю и, кажется, опять увозят. Впрочем, кто охотник, тот может прочесть сам и узнать, что делается дальше…». Сложившиеся обстоятельства помешали Гоголю продолжить его деятельность в текущей критике. Однако его выступления остались примером суда, которого долго потом недоставало всей подобной литературе.