Полузвери

* * *

— Ты должна рассказать.

Мы уже несколько минут как сидели в салоне, и Нольд подал голос, мягко сделав ударение на слове «должна».

— Ты уверен, что хочешь услышать это сейчас? Это отвратительно, страшно и больно.

— Я понимаю, что от некромантки услышу про труп или смерть. Что ты там увидела, что так не сдержалась? Говори. У тебя нет и не будет тайн от меня, даже если ты хочешь пощадить мои чувства. Поверь, в отношении матери у меня их нет.

— Есть. Ненависть. Дай слово, что сохранишь холодную голову и не наделаешь глупостей… Думай о нас, о нашем деле и целях, о друзьях и той стае, которую ты сам себе выбрал и за которую отвечаешь.

— Она что-то сделала с Лёной?!

— Нет. Подожди немного… мне самой нужно собраться силами, чтобы выговорить вслух. — Помолчала. Сглотнула комок. — Твоя мать не просто так по нескольку месяцев проводила в отдельном доме, не пуская к себе никого, кроме служанки. Это не блажь и не желание никого видеть. Нольд… она скрывалась от свидетелей на последних сроках беременности. После тебя была не сестра, в эти десять лет разницы ваша с Лёной мать безуспешно пыталась родить девочку. Не получалось… а мальчики ей были не нужны, все пятеро.

Нольд застыл, остекленел. Его глаза из серых стали голубыми, только жутко бледного оттенка, как в инее, он будто ослеп за миг, и смотрел в пустоту бельмами. Мне хотелось его поддержать и поделиться единственно возможным утешением, которым спасалась сама. Тронула за плечо:

— Я упокоила их. Твои братья больше не страдают и ушли в лучший мир, чем наш.

Нольд вышел из машины, бросив дверь открытой и сделал несколько шагов в сторону. Я качнулась сначала, выйти следом, но вовремя поняла — не нужно. Он долго стоял, потом сел в траву и схватил сам себя за волосы, поникнув головой и плечами. Я не могла догадаться — что в нем бушевало сильнее, ненависть, жажда мести или жалость к семье? Той, которой нет и не будет, потому что ее убили?

Было бы лучше, не узнай он страшной тайны? Я думала об этом и испытывала вину, ведь жить в неведении значило сохранить сердце целым, а Нольд теперь до своей собственной смерти не сможет забыть о братьях.

Он вернулся. Сел, захлопнул дверь и выдохнул спазм, вытер лицо одним движением ладони, будто убирал облепившую его грязь.

— Я ее не убью. Хочешь это услышать? Не убью… но сделаю все, чтобы чудовище казнили по закону! Да, тел нет, но могилы остались — хоть один лоскут пеленки и тряпки, доказательство! Пока все женщины здесь, — вернемся. И ты мне поможешь в этом.

— Я сделаю, что скажешь. Но это не все.

Нольд взглянул на меня так, словно я собралась вогнать ему в разодранное сердце клинок тяжелее прежнего. Добить насмерть.

— Я знаю, где держат Лёну. И… я прошу подумать, хочешь ли ты ее во все посвятить? Ей придется жить с этим, как и тебе, знать о матери всю черную правду, да, но и о мертвых мальчиках тоже — знать. Есть ли иное возмездие, Нольд? Чтобы не очернить ваши фамилии, вашу кровь одним только фактом родства с детоубийцей? Я прошу подумать. Но как ты решишь — так и будет, я рядом и сделаю все.

Минуты тишины. Он сидел ровно и смотрел вперед ничего не видящим взглядом, а я не беспокоила — ни словом, ни касанием. Потом услышала тихое:

— Где ее держат?

— Пансионат «Ветер в травах», под именем Ангелины Пирро.

— Едем туда.