Мать Сумерек

* * *

Сагромах отправился в отведенный покой и, что случалось редко, попросил Хабура оставить его наедине с самим собой.

Никогда прежде Маатхас не встречал людей, которые бы так пугались собственной доброты, счастья, удовольствия. С ней никогда не было легко, и даже минувшей ночью — сейчас Сагромах мог вспоминать с улыбкой — Бану долгое время умоляла погасить свечи, чтобы тан не видел шрамов, щедро рассыпанных по всему телу. Как ей приходится раз за разом разжевывать ему свои замыслы, так и ему постоянно приходится объяснять ей, что любят — не за красоту тела. Любят целиком, всего человека, до донышка, до каждого несовершенства и недостатка.

Вроде шрамов, которые он целовал один за другим, заставляя женщину в его руках расслабиться — и растаять.

Он потратил полночи и больше половины сил, чтобы Бансабира смогла, наконец, довериться ему и особенно — себе. И хотя он всерьез опасался, что после двух раз силы его иссякнут — в конце концов, он давно не юнец — в некотором смысле Сагромах гордился собой. Он явно намного опытнее и мудрее в вопросах, в которых, как раньше он привык думать, лучше понимают женщины.

Что ж, чем не очередное доказательство, что он влюблен в самую необычную из них? Он научит её не видеть зла в любви, как научил не чураться, не важничать, звать себя по имени. Тан улыбнулся, вспомнив, с какой нежностью Бану растягивала длинное «Сагромах» и как прерывисто, бессвязно выдыхала краткое «Са».

Многое опять идет вкривь и вкось, но главное в любом поединке — не сдаваться, даже если мышцы в руке немеют на последнем взмахе меча.