Деспот

Глава 22. Утро, но не доброе

Просыпаюсь и щурюсь от ярких солнечных лучей. Сажусь и морщу нос о легкого дискомфортам между ягодиц. Слышу недовольное ворчание, и смотрю на спящего Мирона Львовочива. Если ночью и в свете блеклого бра, что висит над кроватью, он выглядел демоном, то в лучах солнца я вижу голое божество.

Лежит на спине, закинув одну руку за голову, и кривится от солнечных зайчиков, что целуют его лицо. Перевожу взгляд на его полуэрегированное естество, и кусаю губы. Впервые в жизни я вижу голого и спящего мужчину. И мне нравится это завораживающее зрелище. Хочу разбудить его поцелуями и ласковым шепотом, но не думаю, что это будет уместно. Пробегаю кончиками пальцев от колена Мирона Львовича до середины бедра, и он сонно мычит, елозя затылком по подушке.

Бесшумно встаю, задергиваю шторы, чтобы прогнать проказливые солнечные лучи, и смотрю на брюки и рубашку, что валяются на полу. Развешиваю одежду Мирона Львовича на высокой спинке стула и замечаю на белом вороте красное пятно от помады. Поджимаю губы и сердито бросаю рубашку поверх брюк.

Я не имею права ревновать. Не имею. Мне не обещали верности и любви. Пинаю мятую футболку и скрываюсь в ванной комнате, разгневанная и униженная. Мирон Львович явился ко мне от другой шлюхи. Холодный душ никак мне не помогает. Моя злость распухает и сочится гноем презрения к себе. Как я могла не заметить помаду на вороте его рубашки? А если бы заметила? Нашла бы я в себе силы прогнать соблазнительного гостя?

Кутаюсь в халат и заглядываю в спальню. Спит. Но уже на животе и раскинув руки и ноги. Любуюсь крепкой задницей и борюсь с желанием отстегать ее ремнем. Он ничего мне не обещал и между нами только секс. Громкий и грязный секс без любви.

Завариваю чай в фарфоровом чайничке и помешиваю в кастрюльке овсянку на молоке, глядя пустыми глазами на голубое небо за окном. Каша успокаивающе булькает и внимает моим немым крикам. Чем я провинилась в прошлой жизни, что в этой меня столкнули с Мироном Львовичем?

Увлекшись внутренней беседой, в которой я возмущаюсь и сама себя успокаиваю, взбиваю тесто для румяных блинчиков. Готовка умиротворяет, а сладкий запах отвлекает от обиды. Будь у меня еще время, я бы, наверное, и торт испекла.

Ковыряюсь в каше и задаюсь вопросом, с кем он был? С Анжелой, или новую нашел? Оглядываюсь на шаги. Мирон Львович с зевком потягивается и скрывается в ванной. Шум воды и судорожно вспоминаю, а сняла ли я постиранные носки с батареи над унитазом? А затем, насупившись, утыкаюсь взглядом в тарелку. Носки — моя не самая большая проблема.

— Доброе утро, Софушка, — Мирон Львович проходит на кухню, обматывая полотенце вокруг бедер.

Заглядывает в кастрюльку с овсянкой и лезет в верхний ящик с тарелками. Не знаю, что меня больше всего бесит. То, что он вчера был с кем-то, или то, что чувствует в квартире не гостем, а хозяином.

Усаживается на стул с тарелкой овсянки, и мне хочется стукнуть его по высокому лбу ложкой.

— Ты всегда по утрам не в духе? — вскидывает бровь и отправляет ложку с кашей в рот.

— Только после анала, — сердито бурчу и отвожу взгляд, смолкнув под насмешливым взором.

Зачем я это сказала? Мне все равно не получится пристыдить Мирона Львовича.

— Тебе же понравилось.

С осуждением смотрю в его глаза:

— Может, не будем за столом обсуждать…

— Это ты начала, — сыпет пару ложек сахара в чашку с сахаром. — И я не вижу ничего постыдного, чтобы за завтраком обсудить твой первый анал.

— Мирон Львович!

— Что? — размешивает чай ложкой, глядя мне в глаза. — Можно сказать, ты во второй раз лишилась девственности.

— В третий, — цежу сквозь зубы.

— В третий? — откладывает ложечку в сторону.

— Минет-то в вашем кабинете у меня тоже был впервые, — обиженно щурюсь на него.

А чего стеснятся? Вот вчера и надо было постыдиться, а сейчас нет никакого желания краснеть и тупить глазки.

— Ммм, — задумчиво тянет Мирон Львович и кивает, — соглашусь.

После второй ложки овсянки отхлебывает и кружки чая и спрашивает:

— И какой из этих трех раз понравился больше?

— А вам?

Ревность глушит благоразумие и скромность, и я воспринимаю наш гнусный разговор за завуалированную ссору.

— Мне все твои дырочки по душе, — с улыбкой заглатывает ложку с овсянкой.

Вот как бы ответить ему, чтобы его красиво и изысканно заткнуть.

— А вот мне никакой из трех раз не понравился!

— Лгунья.

— Да, — коротко соглашаюсь и смотрю на водопроводный кран, с которого падает капля воды.

— Так, какой, Софушка?

— Все, — убираю влажный локон за ухо. — Такой ответ вас устроит, Мирон Львович?

— Вполне.

— Тогда мы можем закрыть тему?

Мирон Львович тянется к блинчикам и с аппетитом отрывает от одного зубами внушительный кусок. Причмокивает, и с него сползает полотенце на пол. Сидит, широко расставив ноги и вывалив достоинство, и ухом не ведет.

— У вас хоть капля стыда есть? — возмущенно интересуюсь и медленно моргаю.

— А чего мне стесняться? — хватает с крючка на стене вафельное полотенце и вытирает губы. — Боже, как я давно не ел домашние блинчики.

Да я не об этом, но черт с ним.

— У вас же есть кухарка.

— Повар, — поправляет Мирон Львович.

— И? — недоуменно уточняю я.

— У него не блинчики получатся, а какая-нибудь пафосная ерунда, — пожимает плечами.

— Богатые тоже плачут? — язвительно хмыкаю я.

— Представь себе, Софушка, — смеется и жадными глотками допивает чай. — Мы тоже люди.

— А так и не скажешь.

— Выключай стерву, — отодвигается от стола и встает. — Тебе не к лицу.

Идет в спальню, и я за ним. на проходе приваливаюсь к косяку и молча наблюдаю, как Мирон Львович встряхивает рубашку и недовольно смотрит на пятно губной помады. Оглядывается и хмурится.

— А это не мое, — хмыкаю и скрещиваю руки на груди.

— Я знаю, что не твое. Софушка, ты ревнуешь?

— Какие глупости, — веду плечиком и криво улыбаюсь. — Мне и дела нет, с какой шлюхой вы веселились.

Накидывает рубашку на плечи и медленно застегивает пуговицы, изучающе взирая на меня.

— Так чья это помада? — не выдерживаю я игру в гляделки.

— Анжелы, — невозмутимо отвечает и надевает брюки, клацая пряжкой ремня.

— Вы опять сошлись?

— Если так, то что? — затягивает ремень и заправляет рубашку за пояс.

— Ничего, однако повышается риск того, что мне прострелят голову, — надменно фыркаю и прячусь в ванной.

Руки трясутся, а душу рвут когти злобы и ненависти. Так нельзя. Опираюсь ладонями о края раковины и смотрю в отражение. Какая я жалкая. Входная дверь хлопает, и я всхлипываю, приготовившись к потоку слез, но увы. Глаза сухие, а сердце покрывается трещинами разочарования.