Любовь и другие слова

— Ты не выглядишь так, как будто можешь добежать до угла.

Он сделал паузу, чтобы перевести дух, а затем разразился смехом. Это прозвучало как смех, который нечасто раздается в свободной форме, и что — то внутри меня расцвело.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Эллиот. А тебя?

— Мейси.

Эллиот уставился на меня, приподняв пальцем очки, но они тут же снова опустились. — Знаешь, если ты купишь этот дом, я не буду просто приходить и читать здесь.

В этом был вызов, некий выбор. Друг или враг?

Мне бы очень пригодился друг.

Я выдохнула, одарив его уклончивой улыбкой. — Если мы купим этот дом, ты можешь приходить и читать, если хочешь.

Он усмехнулся, так широко, что я могла сосчитать его зубы. — Может быть, все это время я просто разогревал его для тебя.

Сейчас: Вторник, 3 октября

Эллиот все еще не видел меня.

Он ждет своего напитка возле бара эспрессо, наклонив голову и глядя вниз. В море людей, общающихся с миром через изолированные смартфоны, Эллиот читает книгу.

Есть ли у него вообще телефон? Для любого другого человека это был бы абсурдный вопрос. Но только не для него. Одиннадцать лет назад он у него был, но это был телефон, доставшийся ему от отца, и такой раскладной телефон, который требовал, чтобы он три раза нажал на клавишу '5', если хотел набрать букву 'Л'. Он редко использовал его в качестве чего — то другого, кроме пресс — папье.

— Когда ты видела его в последний раз? — спрашивает Сабрина.

Я смотрю на нее, нахмурив брови. Я знаю, что она знает ответ на этот вопрос, по крайней мере, в общих чертах. Но выражение моего лица расслабляется, когда я понимаю, что сейчас она не может сделать ничего другого, кроме как завязать разговор; я превратилась в немую маньячку.

— Мой выпускной год в школе. Новый год.

Она вздрагивает, обнажая зубы. — Точно.

Какой — то инстинкт срабатывает, какая — то энергия самосохранения заставляет меня подняться и встать со стула.

— Прости, — говорю я, глядя вниз на Сабрину и Вив. — Я собираюсь уйти.

— Конечно. Да. Конечно.

— Я позвоню в эти выходные? Может быть, мы сможем погулять в парке 'Золотые ворота'.

Она все еще кивает, как будто мое роботизированное предложение — это даже отдаленная возможность. Мы обе знаем, что у меня не было выходных с тех пор, как я начала ординатуру в июле.

Стараясь двигаться как можно незаметнее, я перекидываю сумку через плечо и наклоняюсь, чтобы поцеловать Сабрину в щеку.

— Я люблю тебя, — говорю я, вставая, и жалею, что не могу взять ее с собой. Она тоже пахнет ребенком.

Сабрина кивает в ответ, а потом, пока я смотрю на Вив и ее пухлый маленький кулачок, она оглядывается через плечо и замирает.

По ее позе я понимаю, что Эллиот увидел меня.

— Эм…, — говорит она, оборачиваясь и поднимая подбородок, как будто я должна взглянуть. — Он идет.

Я копаюсь в своей сумке, стараясь выглядеть чрезвычайно занятой и отвлеченной. — Я пойду полетаю, — бормочу я.

— Мейс?

Я замираю, держась одной рукой за ремешок сумки, опустив глаза в пол. Как только я слышу его голос, меня пронзает ностальгическая дрожь. Он был высоким и писклявым, пока не сломался. Он бесконечно получал дерьмо о том, какой он носатый и плаксивый, а потом, в один прекрасный день, Вселенная посмеялась в последний раз, подарив Эллиоту голос, похожий на теплый, насыщенный мед.

Он снова произносит мое имя — на этот раз без прозвища, но тише: — МейсиЛеа?

Я поднимаю глаза и — в порыве, над которым, я уверена, буду смеяться до самой смерти — поднимаю руку и машу ею, предлагая яркое — Эллиот! Привет!

Как будто мы случайные знакомые с первого курса.

Знаете, как будто мы встретились однажды в поезде из Санта — Барбары.

Когда он откидывает свои густые волосы с глаз в жесте неверия, который я видела миллион раз, я поворачиваюсь и протискиваюсь сквозь толпу на тротуар. Я бегу трусцой в неправильном направлении, пока не поймаю свою ошибку на полпути через квартал и не обернусь. Два длинных шага в обратную сторону, голова опущена, сердце колотится, и я врезаюсь прямо в широкую грудь.

— О! Простите! — пролепетала я, прежде чем подняла глаза и поняла, что натворила.

Руки Эллиота обхватывают мои плечи, удерживая меня в нескольких сантиметрах от него. Я знаю, что он смотрит на мое лицо, ожидая, что я встречу его взгляд, но мои глаза застряли на его адамовом яблоке, а мысли — на воспоминаниях о том, как я смотрела на его шею, скрытно, часами, пока мы читали вместе в комнате.

— Мейси. Серьезно? — тихо говорит он, имея в виду тысячу вещей.

Серьезно, это ты?

Серьезно, почему ты только что убежал?

Серьезно, где ты был последние десять лет?

Часть меня хочет, чтобы я была человеком, который может просто пройти мимо, убежать и притвориться, что этого никогда не было. Я могла бы вернуться на BART, сесть на Muni и поехать в больницу, и погрузиться в напряженный рабочий день, справляясь с эмоциями, которые, честно говоря, гораздо больше и достойнее, чем эти.

Но другая часть меня ожидала именно этого момента на протяжении последних одиннадцати лет. Облегчение и страдание пульсируют в моей крови. Я хотела видеть его каждый день. Но также я никогда не хотела видеть его снова.

— Привет. — Я наконец — то поднимаю на него глаза. Я пытаюсь сообразить, что сказать; моя голова полна бессмысленных слов. Это буря черного и белого.

— Ты…? — начинает он, задыхаясь. Он все еще не отпустил меня. — Ты переехала сюда?

— В Сан — Франциско.

Я наблюдаю, как он рассматривает мою форму, мои уродливые кроссовки. — Врач?

— Да. Ординатор.

Я робот.

Его темные брови приподнимаются. — Так что ты делаешь здесь сегодня?

Боже, какое странное начало. Но когда перед тобой гора, думаю, стоит начать с одного шага к самой прямой точке впереди. — Я встречалась с Сабриной за кофе.

Он сморщил нос в до боли знакомом выражении непонимания.

— Моя соседка по комнате в колледже, — уточняю я. — Она живет в Беркли.

Эллиот немного сдувается, напоминая мне, что он не знает Сабрину. Раньше нас беспокоило, когда между обновлениями проходил месяц. Теперь же между нами годы и целые жизни, неизвестные друг другу.

— Я звонил тебе, — говорит он. — Миллион раз. А потом номер сменился.

Он проводит рукой по волосам и беспомощно пожимает плечами. И я понимаю. Весь этот гребаный момент настолько сюрреалистичен. Даже сейчас непонятно, что мы позволили этому расстоянию случиться. Что я позволила этому случиться.

— Я знаю. У меня, гм, новый телефон, — неубедительно говорю я.

Он смеется, но это не особенно радостный звук. — Да, я так и думал.

— Эллиот, — говорю я, преодолевая ком в горле при упоминании его имени, — прости. Мне действительно нужно бежать. Мне скоро нужно быть на работе.

Он наклоняется так, что оказывается на одном уровне с моим лицом. — Ты шутишь? — Его глаза расширились. — Я не могу просто встретить тебя у Сола и сказать: — Привет, Мейси, как дела, — а потом ты пойдешь на работу, я пойду на работу, и мы не будем разговаривать еще десять долбаных лет.

И вот оно. Эллиот никогда не умел играть на поверхности.

— Я не готова к этому, — тихо признаю я.

— А тебе нужно готовиться ко мне?

— Если я к кому и должна готовиться, так это к тебе.

Это попадает ему туда, куда я и хотела — прямо в яблочко уязвимого ядра, — но как только он вздрагивает, я жалею об этом.

Проклятье.

— Просто дай мне минутку, — просит он, притягивая меня к краю тротуара, чтобы мы не мешали постоянному потоку пассажиров. — Как ты? Как давно ты вернулась? Как Дункан?

Вокруг нас мир словно замирает.

— Я в порядке, — говорю я механически. — Я переехала обратно в мае. — Меня выбивает из колеи его третий вопрос, и мой ответ выходит дрожащим: — И… папа умер.

Эллиот слегка отступает назад. — Что?

— Да, — говорю я, голос сбивается. Я ошеломлена этим, пытаюсь переписать историю, перемонтировать тысячи синапсов в своем мозгу.

Каким — то образом мне удается вести этот разговор, не потеряв рассудок, но если я простою здесь еще две минуты, все ставки будут сделаны. Эллиот прямо здесь, спрашивает о папе, я сплю всего два часа, а впереди меня ждет восемнадцатичасовой день… Мне нужно убираться отсюда, пока я не расплавилась.

Но когда я поднимаю на него глаза, я вижу, что лицо Эллиота — это зеркало того, что происходит в моей груди. Он выглядит опустошенным. Он единственный, кто мог бы так выглядеть после того, как узнал о смерти отца, потому что он единственный, кто мог бы понять, что это сделало со мной.

— Дункан умер? — Его голос звучит густо от эмоций. — Мейси, почему ты мне не сказала?

Святые угодники, это огромный вопрос.

— Я… — начала я и покачала головой. — Мы не были на связи, когда это случилось.

Тошнота подкатывает от желудка к горлу. Какое уклонение. Какое невероятное уклонение.

Он качает головой. — Я не знал. Мне так жаль, Мейс.

Я даю себе еще три секунды, чтобы посмотреть на него, и это как еще один удар по нутру. Он — мой человек. Он всегда был моим человеком. Моим лучшим другом, моим доверенным лицом, возможно, любовью всей моей жизни. И я провела последние одиннадцать лет, будучи злой и самодовольной. Но в конце концов, он проделал в нас дыру, и судьба разорвала ее.

— Я пойду, — говорю я в резком порыве неловкости. — Хорошо?

Прежде чем он успевает ответить, я разбегаюсь и бегу по улице в сторону станции BART. Все время, пока я иду на скорости, и на протяжении всего грохочущего пути обратно под заливом, мне кажется, что он рядом, позади меня или на сиденье в следующем вагоне.

Тогда: Пятница, 11 октября

Пятнадцать лет назад

Вся семья Петропулосов была на своем дворе, когда мы подъехали в фургоне для переезда два месяца спустя. Фургон был заполнен только наполовину, потому что мы с папой оба думали на стойке проката, что у нас будет больше вещей, чтобы взять их с собой. Но в итоге мы купили в комиссионном магазине только столько мебели, чтобы было где спать, есть и читать, и не более того.

Папа называл это 'мебельным хворостом'. Я этого не понимала.

Может быть, если бы я позволила себе подумать об этом несколько секунд, я бы и подумала, но единственной мыслью за все девяносто минут езды было то, что мы едем в дом, который мама никогда не видела. Да, она хотела, чтобы мы это сделали, но она не выбирала его, она его не видела. В этой реальности было что — то ужасно кислое. Папа по — прежнему ездил на своем грохочущем старом зеленом 'Вольво'. Мы по — прежнему жили в том же доме на Роуз — стрит. Все предметы мебели в нем стояли еще при жизни мамы. У меня была новая одежда, но мне всегда казалось, что мама выбрала ее благодаря какому — то божественному вмешательству, когда мы ходили по магазинам, потому что папа приносил мне самые большие и мешковатые вещи, и неизменно какая — нибудь сочувствующая продавщица прибегала с охапкой более подходящей одежды и заверениями, что да, это то, что сейчас носят все девочки, и нет, не волнуйтесь, мистер Соренсен.