Любовь и другие слова

Я нахожу Джорджа слева от танцпола, возле свадебного торта, который уже разрезали и разделили. Его щеки раскраснелись, улыбка широкая, глаза слезятся от счастливого опьянения.

— Мейс! — кричит он, заключая меня в крепкие объятия. — Где мой брат?

— Я собиралась спросить тебя о том же.

Он тянется вверх, выдергивая маленькую веточку из моих волос, и, Боже правый, только сейчас до меня доходит, что я понятия не имею, как я выгляжу, выходя из сада после гребаного Эллиота.

Джордж усмехается. — Подозреваю, что у тебя есть идея получше, чем у меня.

Лиз подходит к нему и ухмыляется, глядя на своего подвыпившего мужа. — Мейси! Ух ты, ты выглядишь… — В ее глазах появляется понимание, и она разражается смехом. — Где Эллиот?

— Вопрос часа, — пробормотал Джордж.

— Я здесь.

Мы поворачиваемся и видим, что он стоит чуть в стороне, держа недопитый бокал шампанского. Теплый румянец, который я ощущала на его щеке, прикоснувшись к моим губам, исчез. Вместо него — бледный взгляд и хмурый взгляд. Галстук отсутствует, рубашка расстегнута у воротника и испачкана грязью и губной помадой. Глядя на него сейчас, вдвойне очевидно, чем мы занимались.

Я улыбаюсь ему, пытаясь глазами дать понять, что здесь есть о чем поговорить, но он больше не смотрит на меня. Поднеся фужер к губам, он выпивает остаток, ставит его на поднос проходящего мимо официанта, а затем говорит: — Мейси, тебе нужно, чтобы я подбросил тебя до мотеля?

От шока через меня проходит волна холода. Джордж и Лиз замолкают, а затем удаляются под дымкой секундного ужаса. Мое сердце взлетает вверх, барабанная дробь переходит в треск тарелок, когда я понимаю, что меня просят уйти.

— Все в порядке, — говорю я ему, — я могу взять Lyft.

Он кивает. — Круто.

Я делаю шаг вперед, тянусь к нему, а он хмуро смотрит на мою руку, как будто она в грязи.

— Мы можем поговорить завтра? — спрашиваю я.

Его лицо искажается, и он поднимает еще один бокал шампанского, выпивая его за то время, которое требуется официанту, чтобы предложить мне один и чтобы я отказалась. Эллиот берет еще один, пока встревоженный официант не скрылся.

— Конечно, мы можем поговорить завтра, — говорит он, размахивая бокалом. — Мы можем поговорить о погоде. Может быть, о нашем любимом сорте пирога? Или — о, мы еще не говорили о достоинствах скороварки по сравнению со скороваркой. Мы можем это сделать?

— Я имею в виду закончить то, что мы начали, — шепчу я, понимая, что мы привлекли внимание нескольких членов семьи. — Мы не закончили.

Алекс наблюдает за нами на расстоянии широкими, обеспокоенными глазами.

— Разве не так? Я думал, у нас был грандиозный финал. Ты сделала то, что у тебя лучше всего получается, — говорит он, мрачно улыбаясь. — Ты закрылась.

— Ты ушел, — отвечаю я.

Он жестко смеется, качает головой и повторяет: — Я ушел.

Смягчившись, я говорю: — Завтра… я зайду.

Эллиот поднимает стакан, делает четыре глотка и вытирает рот тыльной стороной ладони. — Конечно, Мейси.

В час ночи небо кажется призрачным в своей темноте. Я поднимаюсь на крыльцо своего старого летнего дома, перескакивая через предсказуемо сломанную ступеньку. Используя давно забытый ключ на кольце, я впускаю себя внутрь, где еще холоднее, чем в лесу; изоляция сохраняет холод в темных гипсовых стенах. На ходу я включаю свет и опускаюсь на колени, чтобы развести небольшой огонь в дровяной печи.

Очевидно, что если я была здесь всего один раз за последние десять лет, я должна помнить точные даты, но я не помню. Я знаю только, что это было за неделю, может быть, две до моего отъезда на второй курс Тафтса, и мы приехали ночью, чтобы перебрать наши пожитки и переложить все заветные вещи в шкафы, которые можно было запереть, чтобы любопытные арендаторы не взяли ничего. Воспоминания о той ночи похожи на размытые водянистые цвета, проступающие сквозь туман.

Наверху я перебираю другие ключи на своем кольце, нахожу меньший и вставляю его в замок на двери папиной комнаты. Он входит неровными шагами, застревает на полпути, требует крошечного шевеления, прежде чем щелкнуть и повернуться с ржавым протестом.

Его комната открывается с запахом затхлого воздуха, и у меня сводит живот, когда запах и осознание сливаются воедино: Мне придется выбросить почти все это. Он хранил здесь несколько рубашек и брюк. Походные ботинки, жилет для ловли мух. На полке наверху — фотоальбомы, диорама Рождества Христова, которую я сделал в четвертом классе. Письма от мамы. А сзади — стопка сомнительных журналов.

Моя задница приземляется на пол прежде, чем я осознаю, что сползла по дверной коробке. Под запахом плесени безошибочно ощущается его запах: датские сигареты, его лосьон после бритья, яркий льняной запах белья. Я снимаю рубашку с вешалки — беспорядочно; проволока слетает со стержня и ударяется о дверь по пути вниз. Прижимая фланель к лицу, я вдыхаю, задыхаясь от рыданий.

Я так давно не чувствовала себя так. Или, может быть, я никогда не испытывала таких эмоций: Я хочу плакать. Я хочу положительно рыдать. Я даю ему полный доступ, позволяя ему прорваться сквозь меня в эти ужасные завывания, которые отражаются от высоких потолков и сотрясают мое туловище, скручивая меня вперед. Сопли, слюна: Я в полном беспорядке. Я чувствую его прямо за собой, но знаю, что его там нет. Я хочу позвать его, спросить, что у него на завтрак. Я хочу услышать ровный ритм его шагов, прерывистый треск газеты, которую он читает. Все эти инстинкты, кажется, живут так близко к поверхности, что они искривляются и пробиваются сквозь ткань возможностей. Может быть, он внизу, читает. Может быть, он только что вышел из душа.

Именно эти крошечные напоминания причиняют боль, эти крошечные моменты, когда вы думаете — дай — ка я просто позову его. Ах, да. Он мертв. И ты задаешься вопросом, как это произошло, было ли это больно, видит ли он меня здесь, в грязной, рыдающей луже на своем полу?

Это единственное, что прерывает поток, вырывая из моего горла густой смех. Если бы папа когда — нибудь застал меня плачущей вот так в своей кладовке, он бы уставился вниз — в недоумении — прежде чем медленно опуститься на корточки и протянуть руку, нежно проведя по моей руке.

— В чем дело, Мейс?

— Я скучаю по тебе, — говорю я ему. — Я не была готова. Ты все еще был мне нужен.

Теперь он это понял. — Я тоже скучаю по тебе. Ты мне тоже нужна.

— Тебе больно? Тебе одиноко? — Я провожу рукой по носу. — Ты с мамой?

— Мейси.

Я закрываю глаза, чувствуя, как еще больше слез скатывается по вискам и в волосы. — Она помнит меня?

— Мейси.

— Кто — нибудь из вас помнит, что у вас была дочь?

Я не в себе, я знаю, что не в себе, но я не смущаюсь, что меня нашли в таком виде, особенно папа. По крайней мере, так он поймет, как его любили.

Сильные руки проникают под мои ноги, обхватывают спину, и меня поднимают из тумана плесени и папы и несут по коридору.

— Мне жаль, — говорю я, снова и снова. — Прости, что не позвонила. Прости, папа. Это моя вина.

Я все еще у него на коленях, когда он садится на мою кровать. Он такой теплый, такой твердый.

Я не была такой маленькой уже много лет.

— Мейс, милая, посмотри на меня.

Мое зрение затуманено, но я легко различаю его черты.

Зеленовато — золотистые глаза, черные волосы.

Не отец, а Эллиот. Все еще в смокинге, глаза налиты кровью за очками.

— Вот ты где, — говорит он. — Вернись ко мне. Куда ты пошла?

Я скольжу руками по его шее, притягивая его ближе, зажмурив глаза. Я чувствую запах травы на нем, коры оливкового дерева. — Это ты.

— Это я.

Ему тоже нужны мои извинения.

— Прости меня, Элл. Я все испортила, потому что забыла позвонить.

— Я видел, что свет горит, — шепчет он. — Я пришел и нашел тебя в таком состоянии… Мейси Леа, скажи мне, что происходит.

— Я была нужна тебе, а меня не было рядом.

Он замолкает, целуя меня в макушку. — Мейс…

— Ты был нужен мне еще больше, — говорю я и снова начинаю всхлипывать. — Но я не могла понять, как простить тебя.

Эллиот откидывает волосы с моего лица. — Дорогая, ты меня пугаешь. Поговори со мной.

— Я знала, что ты не виноват, — задыхаюсь я, — но так долго мне казалось, что это так.

Я вижу, как растерянные слезы наполняют его глаза. — Я не понимаю, что ты… — Он притягивает меня к своей груди, запустив одну руку в мои волосы, когда его голос срывается. — Пожалуйста, скажи мне, что происходит.

И я говорю.

Тогда: Понедельник, 1 января

Одиннадцать лет назад

Я проснулась от резкого хлопка двери, стука шагов по плитке в подъезде.

— Мейси?

Я простонала, поглаживая затекшую шею, и села как раз в тот момент, когда отец, обогнув угол, вошел в гостиную. Первое отцовское предположение пронзило его, и он бросился ко мне, приседая.

— Он сделал тебе больно? — Его акцент превратил слова в клубок гнева.

— Нет. — Я вздрогнула, потянулась. Вспомнила. Мой желудок растаял. — Вообще — то, да.

Руки отца осторожно прошлись по моим плечам и вниз по рукам, взяв мои ладони в свои. Он перевернул мои ладони, осматривая их, а затем прижал подушечки больших пальцев к центрам моих рук.

Я помню это прикосновение, как будто это было вчера.

Мы соединили пальцы.

Осознание пробилось сквозь туман, и я поняла, что нахожусь в хижине, и папа тоже здесь — в морозное холодное утро, более чем в семидесяти милях от дома. — Что ты здесь делаешь?

Он посмотрел на меня жестким взглядом с мягкими краями. — Ты так и не позвонила, чтобы сообщить мне, что благополучно добралась сюда. Ты не отвечала на звонки.

Прижавшись к нему, я пробормотала: — Прости, — прижавшись к его широкой груди. — Я выключила его.

Он обеспокоенно вздохнул. — Что случилось?

— Он совершил ошибку, — сказала я ему. — Большую.

Папа отступил назад, чтобы встретиться с моими глазами. — Другая девушка.

Я кивнула, и густой всхлип вырвался при воспоминании о теле Эллиота, голом, просто… лежащем там.

Папа медленно выдохнул. — Не ожидал, что так получится.

— Значит, нас двое.

Он помог мне подняться, обхватив мои плечи защитной рукой. — Мы приедем за 'Вольво' в эти выходные.

Мы приедем за 'Вольво' в эти выходные.

Интересно, что с ней случилось?

Папа держал одну огромную руку на руле, а другой обхватил мои пальцы.

Он поглядывал на меня каждые пять секунд, несомненно, желая иметь мамин список прямо на приборной панели, чтобы ссылаться на совет 'В первый раз, когда мальчик разобьет ей сердце…' Я знала, где его найти. Номер тридцать два.

Его глаза были обеспокоены, брови нарисованы… Как бы я ни ненавидела то, что произошло с Эллиотом, мне нравилось тепло папиного внимания ко мне, успокаивающее прикосновение его руки, тихие вопросы — что я хочу на ужин? Хочу ли я пойти в кино или остаться дома?

Но его внимание ко мне означало, что он не в дороге.

Я даже не уверена, что он вообще видел машину. Это был синий 'Корветт', который выезжал со второстепенной дороги и уже ехал слишком быстро. Шестьдесят, может быть, даже семьдесят. Он вклинился перед нами в медленную полосу, с визгом врезавшись в сужающееся пространство между нами и восемнадцатиколесным транспортом впереди. Шины 'Корвета' заскрипели, его задняя часть дернулась в сторону, и его тормозные огни загорелись ярким красным светом, прямо там. Прямо перед нами.