Любовь и другие слова

Был ли момент, когда еще не было слишком поздно? Вот о чем я всегда спрашивала себя. Могла ли я передать что — то большее, чем невнятное: — Папа! — и указующий перст?

Свидетели сказали полиции, что, по их мнению, все произошло менее чем за пять секунд, но в моей памяти это навсегда останется в замедленной съемке: Я до сих пор чувствую обеспокоенный взгляд отца на мне, а не на Corvette. Вот почему он даже не прикоснулся к тормозам. Мы налетели на него так быстро, с оглушительным лязгом металла, наши тела дернулись вперед, вспыхнули подушки безопасности, и я на долю секунды подумала, что все в порядке. Удар закончился.

Но мы еще не приземлились. Когда мы приземлились, это был удар водительской стороной об асфальт, визг двадцати футов искрящегося металла. Мы остановились на боку. Мой лоб оказался рядом с рулевым колесом. Мое сиденье придавило папино, и он все еще был на нем.

Позже я узнаю, что второй водитель был студентом младшего колледжа Санта — Розы. Его звали Курт Андерссен, и он отделался легкой ссадиной на шее. Не от ремня безопасности — он даже не был пристегнут, — а от ткани пассажирского сиденья, куда его отбросило, когда машина пронеслась боком через три полосы движения.

Сначала Курт был без сознания, я думаю, и большая часть деятельности была сосредоточена на гораздо более ужасной реальности нашей машины. Я уже лежала на носилках со сломанной рукой, когда Курт вышел из машины, обдолбанный до беспамятства и смеявшийся над своим выживанием, пока его не отрезвила сцена перед ним и полицейские с наручниками.

Я слышала, как люди говорят, что они не помнят, что произошло сразу после того, как им сообщили о смерти любимого человека, но я помню все. Я остро помню, как моя сломанная рука висела у меня на боку, как мешок с костями. Я помню ощущение, что мне хочется содрать кожу, хочется бежать, потому что бегство как — то отменит то, что сказали мне парамедики.

Да, его больше нет.

Дорогая, мне нужно, чтобы ты успокоилась.

Мне так жаль. Мы отвезем тебя в Саттер, дорогая. Тебе нужен врач. Тебе нужно дышать.

Я помню, как снова и снова просила их забрать его, сделать еще искусственное дыхание, дать мне попытаться привести его в чувство.

— Подождите.

— Мейси, мне нужно, чтобы ты попыталась дышать. Ты можешь дышать для меня?

— Прекратите говорить! — закричала я. — Все замолчите!

У меня есть идея: Мы можем начать все сначала.

Давайте сядем обратно в машину и вернемся в дом. Мне нужна секунда, чтобы подумать.

Останемся там на ночь.

Или, нет, давай вернемся дальше.

Я не забуду позвонить в первую очередь.

Я хочу вернуться к тому другому разбитому сердцу, а не к этому.

Сегодня был не лучший день для поездки. Если мы поедем сегодня, я потеряю всех.

Если мы поедем сегодня, я больше не буду дочерью.

Один из полицейских легко догнал меня, когда я неуклюже скатилась с носилок и помчалась по шоссе — прочь от огней, шума и ужасного беспорядка в машине моего отца. Я до сих пор чувствую, как полицейский обхватил меня сзади, помня о сломанной руке, и облокотился на меня всем телом, когда я упала. Я все еще помню, как он снова и снова повторял, что ему жаль, ему так жаль, он потерял своего брата таким же образом, ему так жаль.

После этого было навязчивое онемение. Дядя Кеннет приехал в Беркли из Миннесоты. Он выглядел кислым, когда мы изучали завещание и имущество отца. Он похлопывал меня по спине и часто прочищал горло. Тетя Бритт убиралась в доме, а я сидела на диване и смотрела на нее. Она встала на руки и колени, окунула губку в ведро с древесным мылом и часами мыла деревянные полы. Это не было похоже на жест любви. Это было похоже на то, что она давно хотела прибраться в доме и наконец получила шанс.

Мои двоюродные братья не приехали, даже на похороны. У них школа, сказала Бритт. Для них это будет слишком тяжело. Они живут у моих родителей в Эдине.

Помню, как мне хотелось найти полицейского, который преследовал меня и плакал вместе со мной, и привести его на похороны, потому что он, казалось, понимал меня лучше, чем кто — либо из моей крошечной оставшейся семьи. Но даже эта просьба казалась невыполнимой. Усилия, которые требовались, чтобы поесть и одеться, были уже настолько напряженными, что вспомнить имя, позвонить в полицейский участок было выше моих сил.

Или позвонить Эллиоту.

Я была оцепеневшей, но под этим скрывался еще и взрывной гнев. Даже тогда я понимала, что это не совсем правильно, я не могла связать все точки, но крошечное зернышко обиды из — за Эллиота с Эммой обернулось папой и тем, почему он приехал за мной в первую очередь. Мне нужен был Эллиот, я хотела, чтобы он был рядом. Я видела первые несколько его неистовых сообщений, его настойчивые заверения, что это была ошибка. Но потом я колебалась между желанием, чтобы он знал, что я была разбита, и желанием, чтобы он знал, что это он поднял молоток. А потом мне стало легче от мысли, что он не узнает. Он мог завладеть любой другой частью моего сердца, но не этим.

Как я уже сказала, я помню свои ощущения, и это было похоже на безумие.

Кеннет и Бритт забрали меня с собой в Миннесоту на четыре месяца. Я ковырялась в своих кутикулах до крови. Я отрезала волосы кухонными ножницами. Я просыпалась в полдень и считала минуты до того момента, когда смогу вернуться в постель. Я не спорила, когда Кеннет отправил меня на терапию, или когда они с Бритт сидели за столом в столовой, просматривая письма о приеме в колледж и решая, куда меня отправить — в Тафтс или Браун.

Я помню все, вплоть до того, как Бритт решительно перелистывала бумаги, как она дважды взглянула на меня, стоящую у подножия лестницы, и удовлетворенно сказала: — Мы все выяснили, Мейси.

После этого ничего нет. Я не помню, как им удалось получить мой диплом. Я не помню, как проспала все лето. Я не помню, как собирала вещи для колледжа.

Я должна верить, что администрация как — то подготовила Сабрину, хотя она настаивает, что это не так. Наверняка они выбрали ее: за два лета до этого она потеряла брата в автокатастрофе.

Я также должна верить, что отъезд из Беркли спас меня. К декабрю я могла минуты не думать о папе. А потом час. А потом достаточно долго, чтобы сдать экзамен. Мой механизм преодоления боли заключался в том, что я заворачивала свои мысли — когда они приходили — в клочок бумаги, а затем выбрасывала их, как жвачку. Сабрина позволяла боли прорваться сквозь нее. Я сворачивалась калачиком и спала, пока не была уверена, что мысль можно завернуть покрепче.

Время. Я достаточно хорошо знала, что время притупляет некоторые вещи — даже смерть.

Сейчас: Понедельник, 1 января

Эллиот сидит, опустив глаза, и смотрит в окно моей спальни.

Я наблюдаю, как все это проходит через него: ужас, вина, растерянность, осознание того, что мой отец умер на следующий день после измены Эллиота, что отец приехал за мной, потому что я была так расстроена и не позвонила, что последний раз я видела отца одиннадцать лет назад… и многие годы я винила в этом Эллиота.

Его ноздри раздуваются, и он моргает, сжимая челюсть. — О, Боже.

— Я знаю.

— Это… объясняет. — Эллиот качает головой, запустив руку в волосы. — Почему ты мне не перезвонила.

Тихо, я говорю ему: — Я не очень ясно мыслила — после того, как не смогла разделить — тебя. И это.

У меня так плохо со словами.

— Вот дерьмо, Мейси. — Поймав себя, он поворачивается и снова заключает меня в объятия, но уже по — другому.

Жестче.

У меня было больше десяти лет, чтобы справиться с этим; у Эллиота — две минуты.

— Когда ты остановил меня возле Сола, — говорю я ему в рубашку, — и спросил, как там Дункан?

Он кивает на меня. — Я понятия не имел.

— Я думала, ты знал, — говорю я ему. — Я думала, ты бы услышал… каким — то образом.

— У нас не было больше никого общего, — тихо говорит он. — Ты как будто исчезла.

Я киваю, и он напрягается. Кажется, ему что — то пришло в голову. — Все это время ты не думала, что я намеренно спал с Эммой, знал о смерти твоего отца и был не против этого, не так ли?

Я изо всех сил пытаюсь объяснить туманность моей логики в то время. — Не думаю, что я действительно думала об этом так — что ты был не против. Я знала, что ты пытался мне позвонить. Я знала, рационально, что ты действительно любишь меня. Но я подумала, что, возможно, между тобой и Эммой было что — то большее, чем ты мне говорил. Я была смущена и разбита…

— У нас ничего не было, — срочно говорит он.

— Я думаю, это Кристиан сказал, что вы иногда встречались…

— Мейси, — тихо говорит Эллиот, обхватывая мое лицо, чтобы я посмотрела на него. — Кристиан — идиот. Ты знала все, что произошло между мной и Эммой. Не было никакого другого секретного слоя.

Я хочу сказать ему, что, по правде говоря, теперь это все спорно, но я вижу, что для него это не так. Его намерение значит все.

Он прищуривается, все еще пытаясь собрать все это воедино. — Андреас сказал, что видел тебя следующим летом. Приходила сюда с отцом.

Я качаю головой, пока не понимаю, что он имеет в виду. — Это был мой дядя Кеннет. — Я фыркаю, снова вытирая нос. — Мы приехали сюда, чтобы собрать наши вещи и убрать их. — Я смотрю вокруг нас, на знакомую, уже потускневшую краску на стенах, вспоминая, как на самом деле я не хотела перевозить ни одной вещи. Я хотела, чтобы все осталось так, как было, — музеем. — Это был последний раз, когда я была здесь.

— Я был дома тем летом, — шепчет он. — Все лето. Я каждый день искал тебя. Я думал, как я мог пропустить тот момент, когда ты пришла.

— Мы пришли поздно. Мы не включали свет. — Даже сейчас это звучит совершенно нелепо, что мы пробрались в дом, как грабители, используя фонарики, чтобы достать то, что нам было нужно. Кеннет подумал, что я снова сошла с ума. — Я волновалась, что увижу тебя.

Эллиот отступает назад, опустив рот. Я ненавижу, что это открывает старые раны, но еще больше я ненавижу, что это делает новые раны.

— Может быть, 'волновалась' — не то слово, — поправляю я, хотя даже задним числом понимаю, что это не так — у меня был приступ паники в ночь перед тем, как мы с Кеннетом сели в машину, чтобы ехать сюда, и я не могла вынести мысли о том, что Эллиот увидит меня в таком состоянии. — В первый год после смерти отца, в Тафтсе, я нашла такое тихое, спокойное место. — Хмыкнув, я говорю: — Может быть, я бы бросилась в твои объятия. Но я боялась, что буду злиться или грустить. Вместо этого было гораздо проще ничего не чувствовать.

Он наклоняется, опираясь локтями на бедра, положив голову на руки. Потянувшись вверх, я поглаживаю его спину, делая небольшие круги между лопатками.

— Ты в порядке? — спрашиваю я.

— Нет. — Он поворачивается и смотрит на меня через плечо, одаривая меня слабой улыбкой, чтобы унять желание ответить, а затем его лицо бледнеет, когда он смотрит на меня. Я вижу, как осознание снова овладевает им.

— Мейс. — Его лицо опускается. — Как мне сказать, что я сожалею? Как мне вообще…

— Эллиот, нет…

В мгновение ока он вскакивает и выбегает из комнаты. Я встаю, чтобы последовать за ним, но дверь ванной захлопывается, и за ней быстро следует звук коленей Эллиота, падающих на пол, и его рвота.