Вкус невинности

8

Адель и Гортензия помирились.

Особой теплоты и доверия в их отношениях не было. По сути, они очень мало знали друг друга. Прежде госпожа Эрио была окружена в глазах дочери неким идеалистическим ореолом, теперь этот ореол развеялся. Гортензия оставалась слишком влюбленной в себя, слишком эгоисткой, чтобы полностью проникнуться бедами дочери. Адель, в свою очередь, теперь знала мать и с плохой стороны. Она знала, что та способна на самые низкие поступки - не потому, что зла по природе, а из-за полного нежелания над чем-либо задумываться и привычки решать все проблемы как можно более легким путем. Пожалуй, когда эти качества были направлены на других, Адель ничего не имела против, но поступок матери - имелись в виду те злосчастные двадцать тысяч - касался самой Адель. Умом она понимала, что мать, договорившись с Эдуардом, поступила чрезвычайно практично, но сердцем до конца простить мать так и не могла. Не хотела она и возвращаться в дом на улице Риволи. Все, что было связано с прежней жизнью у матери, было ей слишком тягостно. Адель не чувствовала себя в силах стать такой, как раньше, и в то же время сожалела о случившихся переменах, и, чтобы набраться мужества жить дальше, не хотела вспоминать о прошлом.

Сейчас, после примирения, их отношения были поставлены на более правильную основу. Они стали подругами, и это было естественное положение, потому что Гортензия никогда не была для Адель матерью-покровительницей в полном смысле слова. Мать воспитывает, опекает, защищает. Мать посвящает себя своему ребенку. Мать - это как тыл, как каменная стена для него. Адель ничего подобного никогда не чувствовала. Она пришла к выводу, что полагаться следует только на себя, ну, а если становится слишком уж одиноко, если чувствуешь себя чересчур слабой и уязвимой, тогда нужно обратиться к подруге. Гортензия могла бы быть лучшей из подруг - любящей, верной, преданной. Дружба ведь не требует такой самоотдачи, как материнство. Обо всем этом они, конечно, не говорили друг с другом, даже не давали себе в этом отчета, но подсознательно каждая ощутила, что нынешнее положение - самое верное, и облегченно вздохнули.

Они славно поговорили в тот вечер и позже. Гортензия успокаивала дочь, как могла. Адель рассказала ей о том, чего еще никому не говорила. Оба пришли к выводу, что виновата во всем не Гортензия, а граф де Монтрей. Что, в сущности, представляла собой госпожа Эрио? Она была небогатая женщина и зависела от множества обстоятельств. Ее положением воспользовались. Граф де Монтрей, сказочно богатый бездельник, знал, что Гортензии, погрязшей в долгах, некуда деваться - по крайней мере, такова была версия госпожи Эрио. Тогда же она рассказала Адель о бароне де Фронсаке и роли, которую тот играл.

Адель слушала, напряженно сцепив пальцы. Потом с ее губ сорвался вопрос: где сейчас Эдуард?

- Вот этого я не знаю, дорогая. Ни он, ни его дядя не появляются у меня, и это понятно. После того, как ты отослала ему ожерелье, он уехал куда-то на воды, к матери. Вероятно, они уже вернулись в Париж.

Гортензия из осторожности и из боязни сказать бестактность не спросила о том, что весьма удивляло ее уже давно: почему Адель понадобилось расставаться с ожерельем? Ведь она получила его честным путем. Впрочем, эта бедная девочка такая сумасбродка, она еще не научилась вести себя правильно. Кроме того, в глубине души Гортензия была уверена, что Эдуард до сих пор влюблен в Адель и сказала, пытаясь нащупать почву:

- Господин де Монтрей очень волновался, когда ты исчезла. Если бы ты знала, Адель: он всю полицию на ноги поставил. Как ты полагаешь… мне кажется, было бы справедливо сообщить ему теперь, когда ты нашлась.

Глаза Адель сверкнули. Она с деланным равнодушием ответила, что ничего подобного делать не собирается. - Но ведь у тебя будет ребенок от него, дорогая, - заметила Гортензия, втайне подивившись настроению дочери.

- Я рада. Но только это будет мой ребенок, а не его. Я все сделаю для своей дочери, все, что смогу. Я никому ее не отдам, даже кормилице. Хотя, может быть, кормилицу и найду, но в деревню Дезире отсылать не буду. Она будет очень любить меня, как и я ее, и у нас будет хорошая семья. А еще я буду богата, очень богата. Я что угодно сделаю, лишь бы не быть бедной.

Многие слова Адель были камнями в огород Гортензии, и последняя это заметила. Но, в конце концов, радость от встречи была сильнее, чем досада, вызванная скрытыми упреками. У Гортензии ведь, в сущности, никого не было роднее, чем дочь. Они должны были держаться друг за друга.

«А вообще-то, - подумала Гортензия невольно, слушая речи дочери, - Адель такой еще ребенок. Какие глупости она порой говорит!»

Адель, на миг забыв о присутствии матери, подумала об Эдуарде и сердце ее сжалось. При одном упоминании его имени она теряла спокойствие. Она не могла понять, любит его или ненавидит. Скорее всего, имело место и то, и другое. Но сейчас ей было больно, очень больно от того, что Эдуард, так и не найдя ее, столь быстро бросил поиски и уехал из Парижа. Светские бездельники в Экс-ле-Бене были ему дороже, чем она. Впрочем, с чего она взяла, что вообще что-то для него значила? Он не воспринимал ее всерьез. Он купил даже не ее саму, а ее тело, купил как диковинную вещь, странное существо, красивое и забавное. Он, может быть, вообще не способен любить. Единственный пыл, который у него остался, - физический, для прочего он слишком большой эгоист. Ему было скучно в Париже, и она его развлекла… Ах, черт побери, как все это было мерзко по отношению к ней!

Эдуард изломал ей жизнь. Только Эдуард. Он разрушил мир, в котором она жила, те иллюзии, что она питала. Она осталась словно на пустом месте, с единственным стремлением в душе - иметь выгоду. Черт побери, если это ее участь, она смирится. Но уж если она будет несчастна, то несчастен будет и он. Рано или поздно она лишит его спокойствия и выведет из пресловутой скуки. Он почти разучился чувствовать - что ж, она придумает что-то эдакое, что вернет ему подлинную свежесть чувств.

Гортензия и Адель помирились, но в душе одна совершенно не понимала другую.