Бегство от Франка

Встреча в Провансе

Я почувствовала запах мимозы задолго до того, как увидела ее в садах. Апельсиновые деревья были усыпаны плодами. Я вдруг поняла, что имеют в виду люди, когда с мечтательным взглядом произносят слово Прованс.

В Антибе мы гуляли по пристани. Суда размером с четырехэтажные городские виллы стояли, выстроившись друг за другом. У многих на палубах были разбиты садики и зеленели деревья. Кое у кого были на пристани свои места и возле сходней были звонки. В одном месте команда отдыхала на палубе перед открытым баром на колесиках. Форменные куртки были расстегнуты, царило непринужденное настроение. Возле мачты под большим тентом спала солидная шлифовальная машина.

— Сразу видно, что владельцев нет дома, — заметила Фрида.

— Но ведь автомобили их тут? — возразила я.

— Как ты не понимаешь, в распоряжении слуг должен быть автомобиль, чтобы в мае встретить хозяина в аэропорту.

— Господи, какое ненужное расточительство!..

— И этот морализм я слышу от женщины, путешествующей с украденным капиталом?

Я прекратила дискуссию о безответственно расходуемых мировых ресурсах. Вины Фриды в этом, во всяком случае, не было.

Мы обогнули один из пакгаузов. Женщина с голыми ногами сидела на куче какого-то тряпья и что-то диктовала на маленький магнитофон. Она была похожа на моего начальника, который диктовал мне письма, когда я работала в конторе. Рядом с ней стояла тележка для товаров из супермаркета. По-видимому, это и был ее настоящий дом. Странные вещи привлекли мое внимание. Ветряная пластмассовая мельница ярких цветов издавала печальные звуки, словно выступала против солнечного света или по какой-то другой причине чувствовала себя не на месте. Кучка пластиковых пакетов с неизвестным содержимым. Форменная куртка была, безусловно, похожа на куртки матросов, сидевших на палубе. Открытая косметичка со старыми флаконами разного назначения. Наполовину пустая литровая бутылка воды «Эвиан». Кухонный скребок, совершенно новый на вид. Недоеденная французская булка и пластиковая бутылка с остатками чего-то, что могло быть вином. Плед качества и цвета, неподдающихся определению, висел на краю тележки и, наконец, одноухий игрушечный заяц меланхолично смотрел на небо стеклянным взглядом.

— Как думаешь, откуда у нее эта форменная куртка? Украла?

— Или заплатила за нее натурой? Ты это хотела сказать?

— Признаться, была у меня такая мысль, — сказала я.

Женщина как будто не обращала внимания на то, что мы за ней наблюдаем. Она просто сидела там. На рельсах, которыми пользовались, когда вытягивали суда на берег. И что-то громко диктовала в микрофон. Две золотистые босоножки на высоком каблуке стояли на ржавом рельсе, и по жестикулирующей руке скользила связка звенящих браслетов. Лицо у нее было не взрослое, скорее, даже слишком детское. Оно было раскрашено как будто слепым, чему могло быть логичное объяснение. Но в таком случае это означало бы, что у женщины был еще и другой дом, кроме этой тележки для товаров.

— Почему никто не позаботится о ней? — Мне было неловко.

— А по-моему, она чувствует себя лучше, чем девушки на чешско-германской границе, — заметила Фрида. — Похоже, ее нисколько не смущает весь ужас ее положения. Но я согласна, не только тебе нужен дом.

Пока я смотрела на девушку на рельсах, передо мной появилось tableau:

Перед отъездом из приюта директриса пожимает ей руку и желает счастья.

— Надень на себя то, что не поместилось в чемодан. Не страшно, даже если тебе станет жарко. Думай лучше о том, как тебе повезло, что у тебя столько вещей. Человек может обходиться малым, лишь бы он верил в Бога.

Директриса не бесчувственна, просто она поставлена на место Бога. Всю ночь девочка лежала без сна и боялась того неизбежного, о чем мечтала столько, сколько себя помнила. Боялась свободы. Свободы от тел, голосов, звуков и комнат, в которые она привыкла вторгаться. Теперь она должна сама заполнять все пустые пространства. Она знает, что больше не вернется в приют. Конечно, она может приехать сюда в гости и пожать всем руки. Может написать письмо и рассказать, как она устроилась. Но она знает, что никогда этого не сделает. Она оставила свою кровать другой девочке. Все имеет свой конец. Она уезжает в коммерческое училище Банга. Ее занятия в этом училище будут оплачены. И это налагает на нее определенные обязательства. Директриса говорит, что лично просила за нее.

— Ректор коммерческого училища сомневается, что приютские дети способны учиться в его училище. Во всяком случае, ему нежелательно, чтобы об этом стало известно. Помни, доверие добрых людей может спасти даже самые пропащие души. Я поклялась своею честью и верой, что ты будешь вести себя достойно и не забудешь своего места, — взывает к ней директриса.

И вот девочка стоит на паромной пристани с маленьким фибровым чемоданчиком в руках. В нем все ее имущество. Жирные выхлопные газы почти задушили свежий запах соленых водорослей. Урчащий хор автомобилей заглушает плеск соленой воды в камнях рядом с пристанью. Должно быть, стоит август. Ранее утро. Солнце греет девочке шею, от шерстяного воротника шея чешется. Девочка одета слишком тепло. Чтобы освободить руки, она надела на себя и вязаную кофту и пальто. Кошелек и носовой платок лежат у нее в кармане. Пока она ждет, обливаясь потом, она думает о том, что можно спросить у водителя автобуса, не знает ли он, где находится коммерческое училище Банга. А позже, уже в автобусе, размышляет над тем, как ей надлежит себя вести, чтобы ректор училища понял, что она знает свое место.

Когда она наконец сидит у Банга в кабинете и оформляет свои документы, она держит руки на коленях, колени крепко сжаты. Наконец ректор дает ей расписание занятий и распорядок дня и смотрит на нее поверх очков.

— Не надо так бояться, фрёкен Свеннсен. Здесь никто не кусается, — говорит он с быстрой улыбкой, как будто легкая волна прокатилась по его усам.

Но если уж она начала искать свое место, держа руки на сжатых коленях, в будущем ей будет не просто вести себя по другому. Особенно после того, как пожилой человек прямо скажет, что у нее на лице написан страх. Потом она специально занимается этим. Учиться не показывать свой страх — нехорошо, чтобы людям было неприятно смотреть на нее.

Пока мы ждем, я внимательно наблюдаю за всеми, кто входит и выходит. Особенно, если идут двое мужчин. Или одинокий мужчина, у которого такой вид, будто он никуда не спешит или же прячет за газетой свое лицо. К счастью, один подозреваемый встречает большое семейство и исчезает, скрытый горой чемоданов, поставленных на тележку. Но ведь всегда остается возможность, что кто-то мог скрываться в уборной и теперь, в последнюю минуту, оттуда выбежит. Например, как только она пройдет через таможенный контроль.

— Вместо того чтобы замаскироваться, ты изображаешь из себя террористку! Тебя задержал бы любой паспортный контроль! — вздохнула Фрида.

Я спряталась за темными очками и надвинутой на глаза кепочкой. Мне было плевать, на кого я похожа, главное, чтобы во мне не узнали Санне Свеннсен.

Она, напротив, отказалась от всякой маскировки. Видев ее один раз в окне «Арлекина», я сразу же ее узнала. Таща за собой красный чемодан на колесиках и такой же чемоданчик с косметикой, она вышла из очереди и неуверенно оглядывалась по сторонам. Я немного подождала. Но так как никто к ней не бросился, мы с Фридой медленно подошли к ней.

Меньше чем когда-либо я понимала, зачем я понадобилась Франку. Она выглядела не старше тридцати лет, была по-настоящему красива и отличалась необыкновенным очарованием. Через несколько минут я ощутила всю свою незначительность и не могла ничего с этим поделать.

Меня утешало только то, что не я, а Франк так ошибся и не увидел, где трава зеленее. Эта женщина в модном костюме, с естественным, свежим цветом лица составляла поразительный контраст Франку. Торговцу антиквариатом с его двойной бухгалтерией, страстью к игре, подозрительными друзьями на ипподроме и кредиторами неизвестного происхождения. У него в доме просто не должно было быть такой нежной невинности. Они не подходили друг другу, это было аморально.

Здесь, в аэропорту в Ницце, я вдруг подумала, что человек непосвященный перепутал бы наши роли. Это я была немолодой, обманутой женой, а она — свежей и привлекательной любовницей. Моя трудность заключалась в том, что, глядя на нее, я не могла не думать о Франке.

— Большое спасибо за приглашение! Я никогда раньше не ездила одна, — сказала жена Франка и взяла меня за руку.

— Глупо за это благодарить! — сказала Фрида.

— Мне очень приятно, — сказала я.

Пока мы шли через зал ожидания, направляясь к стоянке, я поглядывала на людей, идущих за нами. Это было непросто. Когда двое мужчин стали обгонять нас, каждый со своей стороны, я вся покрылась испариной. Как ни странно, они, не замедлив шага, прошли дальше, не сделав ни малейшей попытки задержать нас.

В машине, почувствовав себя в относительной безопасности, я попыталась представить себе, что сейчас должен чувствовать Франк. Обнаружив, что не может дозвониться до Аннемур, он позвонил ее матери и его выбранили как неверного зятя. Я видела, как он стоит, отстранив трубку от уха на несколько сантиметров, потому что его теща на этот раз говорит слишком громко. Видела, как он большим пальцем левой руки проводит под носом, не зная, как ему перед ней оправдаться.

— Ей пришлось бежать из-за твоих кредиторов! — кричит теща.

Франк потирает лоб и глуповато улыбается в телефон.

— Мне очень жаль. Правда, жалко. Я позабочусь о детях. Конечно, я о них позабочусь. И все улажу. Будь спокойна. Но я должен поговорить с Аннемур!

— Она не желает с тобой разговаривать! У нее нет ни номера телефона, ни адреса. По-моему, ты единственный, кто не понимает, что ее жизни угрожает опасность! Но ты даже пальцем не пошевелил, чтобы защитить ее! Тебя интересуют только азартные игры и женщины!

— Пожалуйста, скажи, могу ли я повидать девочек? И когда?

— Тебе позвонит наш адвокат!

Франк был подавлен. Он страдал. Он унизился до того, что звонил ко всем друзьям и знакомым, чтобы узнать, не видели ли они Аннемур. Не знают ли они, где она? Он позвонил даже в полицию. Позволил допросить себя. Это заняло столько времени, что ему пришлось запереть свой магазин и отменить назначенные встречи, касающиеся выморочного имущества и крестьянской мебели в Гудбрандсдале. Полиция приехала к нему еще раз и хотела поговорить с ним. Может, его даже подозревали, что он похитил собственную жену? Или убил ее? Я читала в газетах о таких случаях. И не раз. Чтобы не сказать еженедельно. Может быть, именно в эту минуту он подвергается суровому допросу?

Я мысленно увидела его таким, каким он редко показывался мне, — после неудачных сделок или слишком большого проигрыша на ипподроме. Бесцветное лицо с двумя глубокими длинными складками, идущими от ноздрей к подбородку. Бескровная верхняя губа, которую он все время нервно прикусывает, беспокойно двигая при этом всеми четырьмя конечностями. Глаза, словно затянутые пеленой удивления, в котором он не хочет признаться. И в которое сам не верит, если на то пошло. Чувство паники было ему не свойственно. Он был, как говорят, твердый орешек. Но одна вещь выдавала его. У него иногда появлялись капельки пота у корней волос, даже когда ему не было жарко.