Бегство от Франка

Последний этап

На другой день я покинула отель, предварительно заказав билет на Кильский паром на второе мая. Бильбао, который я видела из-за спины индустриальных зданий и пригородов, к моей радости, показался мне столь безобразным, что я проехала мимо. Мимо пролетел дорожный указатель: Пляж де Ла Франка, Playa de La Franca.

После этого на меня обрушился ливень, который так же внезапно сменился солнцем и туманом. Зеленые долины, поля и фруктовые деревья, розы, цветущие в палисадниках, серпантины дорог и опять неизбежное шоссе. Птичий хор врывался в открытый люк, черные и белые коровы жевали жвачку, запечатляясь на сетчатке глаз. В одном месте коровы, будто нарочно позируя фотографу, выстроились под радугой на фоне сенного сарая. Шиповник успокаивал нервы, словно телевизионная игра для всей семьи. Время от времени только что распустившаяся сирень плескала в люк волны своего аромата.

Вечером, перевалив через холм, я спустилась к прибрежному городу Сан-Себастьян. Он лежал на берегу залива в форме полумесяца, прикрытый множеством островков и островов. Слева от города возвышался маяк. К нему вела канатная дорога. Я получила номер 408 в отеле «Сан-Себастьян» и включила компьютер. Моему незнакомому редактору удалось переслать мне обратно мою рукопись!

Действительность оказалась необычно светлой, хотя комнату заполнила непроглядная тьма. Опять послышался присвист Фриды. Покачиваясь, как норвежский лось, я вышла, чтобы посмотреть на закат и на красивейший из всех известных мне городов. Франк беззаботно шел рядом со мной. Принимая во внимание обстоятельства, это уже не было изменой кому-либо. На какое-то время я отогнала от себя тоску и тревогу. Сев отдохнуть на скамейку в гавани, я составила план поездки, и в рукописи и по карте. И тут красный телефон сделал очередной ход.

Я сразу узнала голос и постепенно стала легко понимать слова, словно звонивший говорил на бергенском диалекте! Гюнтер!

— Я думал о тебе, думал каждый день, — сказал он бархатным баритоном.

Вслушиваясь в этот голос, я постаралась представить себе лицо Гюнтера.

— Но… Как приятно! — сказала я.

— Где ты сейчас?

— В красивейшем городе мира, Сан-Себастьяне, — неосторожно ответила я.

— Туда можно прилететь на самолете?

— Конечно, но завтра утром я уже уезжаю. Я возвращаюсь домой.

Я не могла не отметить, что сама произнесла это ненавистное слово, но тут же оправдала себя тем, что его легко было сказать, потому что я говорила по-немецки. Фрида ввернула бы, что гораздо легче было бы сказать: Возвращаюсь в Осло или в Норвегию.

— Можно тебя навестить, когда ты вернешься домой? — спросил он.

Фрида, безусловно, справилась бы с этим лучше меня. А я сделала слишком большую паузу прежде чем заговорила снова:

— Я должна срочно закончить книгу, которую сейчас пишу, и еще мне нужно найти себе жилье.

— Ну, а позже? Можно я приеду позже?

— У меня на это уйдет порядочно времени, — сказала я, но так, чтобы это не звучало полным отказом.

— Хочешь пройтись со мной по Рейну, когда закончишь свою книгу?

— Звучит заманчиво, но…

— Я модернизирую свою каюту. Они будут готовы почти одновременно. Твоя книга и моя каюта… Что скажешь?

Я попыталась засмеяться, но смех застрял у меня в горле. Мне стало ясно, что я сижу на скамейке в красивейшем городе мира и разговариваю по телефону с человеком, который за один день и одну ночь отдал все, что имел. И что я спокойно и без особого напряжения стерла его со своего твердого диска. А теперь вот сижу здесь и мне неприятно, что он напомнил о себе и помешал мне осквернять прах Франка.

— Может, мы поговорим об этом, когда все будет кончено?

— Обещаешь?

— Не точно, но может быть, — сказала я, чтобы не слишком огорчать его.

— В любом случае я позвоню тебе! У тебя ведь тоже есть мой номер?

— Да, он у меня в мобильнике.

— Думай иногда обо мне! Мне так нужно, чтобы ты думала обо мне.

Его последние слова победили мою неприязнь. Он не опасен. Он меня не съест. Не станет ни использовать, ни мучить меня. И он слишком далеко, чтобы воспользоваться моим телом против моей воли. Он всего лишь человек, который плавает по Рейну.

— Я буду думать о тебе. Обязательно! Не сомневайся.

Возникла небольшая пауза. Я не совсем понимала, что он хочет еще сказать. Он же откашлялся и равнодушно спросил:

— Сан-Себастьян красивее Кёльна?

— По-моему, красивее. Но такого великолепного собора тут нет.

— Где это? Туда можно добраться на речном судне?

— Вообще-то вряд ли. Он стоит на берегу Бискайского залива, недалеко от границы с Францией. Здесь очень сильные волны.

— Ладно. Тогда, значит, самолет?

— Да, самолет. Спасибо, что позвонил. Я буду о тебе думать, как обещала…

— Auf Wiedersehen[34]…

— Пока!

После Сан-Себастьяна мой путь лежал через знаменитые винодельческие и свиноводческие районы Байонны и Бордо в город фарфора Лимож, в отель «Ришелье». Я приехала поздно и уехала рано, так что совсем не видела этого города. Ему была предоставлена честь остаться для меня загадкой.

Потом заколыхались горчично-желтые бескрайние поля. Леса отступили, зато они были темно-зеленого цвета и более таинственны. Я приближалась к весне в Северной Европе. Иногда, снижая скорость, я испытывала необъяснимую тоску по местам, мимо которых пронеслась, понимая, что уже никогда их не увижу. Жизнь или путешествие сродни сочинению книг. Все время приходится делать выбор. И как правило, ты не знаешь, то ли ты выбрала.

— Санне, ты ненавидишь жанры! — неожиданно сказала я себе после того, как несколько миль мучительно искала гениальный конец для своего романа. Хотя прекрасно знала, что конец уже известен, и ненавидела свои напрасные усилия. Но кто судит литературу по жанрам раз и навсегда? Тысячелетняя компания консервативных человечков от культуры, которые еще шныряют вокруг, точно агенты полиции, и угрожают позорным столбом?

Как, собственно, можно назвать мою книгу, если она когда-нибудь выйдет в свет? Роман о путешествии с бегством как побочная тема? Бегством от человека, который никогда никому не угрожал? Напротив, оказалось, что он сам пытался бежать, но не сумел. Было ли это на самом деле путешествием, не ради бегства, не ради денег, не ради литературы, но ради меня самой? Как всякое сочинение? И изменило ли оно меня в таком случае?

Нажимая, в подражание Фриде, на газ, я решила, что написала книгу, стараясь быть правдивой. Но удалось ли мне это, решать было не мне. Писатель часто изменяет той честности, которая является признаком любого настоящего искусства. Либо потому что недостаточно хорошо знает самого себя, либо потому, что сознательно избегает всего, что доставило ему страдания. Того, что сделало его несчастным или неполноценным. Я решила хотя бы на этот раз не стыдиться, что ребенок из подвала получил место в моей книге. Отныне эта девочка выйдет на свет. Не потому что она это заслужила или была интереснее остальных литературных персонажей, но потому, что была мне ближе других. Все мои рефлексии, все мои слова, собственно, принадлежали ей.

Бесконечные желтые поля выгнулись дугой на черном горизонте. Наконец пошел дождь. Тяжелый, барабанящий по обшивке и окнам. «Дворники» гнусавили свою монотонную песню. И реки, над которыми я проезжала, были полноводными! Я включила приемник и нашла музыкальный канал.

Пока я смотрела на дождь, из него возникли густые лиственные леса. Я неслась сквозь тонкую зеленую пленку. Скорость стала чем-то органичным, естественным, вместе с сильным ветром, который заставлял деревья, словно в родовых муках, ложиться на землю, одновременно и в то же время немного в разнобой. Ведь всегда найдется кто-то, кто пытается выбиться из надежности, даруемой единством.

Если бы здесь сейчас была Фрида, я предложила бы ей чашечку кофе. Мы бы поговорили с ней о том, что жизнь с почти законченной рукописью очень далека от упоения, что бы кто ни думал! Чем ближе был конец, тем ближе было полное исчезновение.

Машина шла хорошо. Жизнь складывалась из таких вещей, как радость по поводу хорошей погоды и хорошего автомобиля. Или из злости на то или другое. В дороге я чувствовала себя дома, а вовсе не в заключительной главе. Дорога стала упоением. А не прощанием.

Мне хотелось бы кое-что обсудить с Фридой. И меня удивляло, что я не сделала этого, пока имела такую возможность. Сочинение, что это такое? Писатель берет на себя решение чужих жизней. Отбирает эти жизни из многих возможных и испытывает короткую радость от того, что ему удалось что-то решить за своих персонажей. Но что касается собственной жизни, тут человек остается дилетантом. Я бы сказала так:

— Фрида! Как получается, что смерть, этот естественный конец человеческой жизни, кажется ему мелодраматичным и неестественным? Затертым клише?

Но я неслась с такой скоростью, что все равно не услышала бы ее ответа. Поэтому я съехала на ближайшую стоянку, но из машины не вышла. Я заперла двери, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Слезы, в которых я не хотела себе признаться, обожгли мне глаза. Руки тряслись, как у алкоголика, только что очнувшегося после недельного запоя. Я стиснула их на груди.

Телефон позвонил в Дюссельдорфе, и на его экране возник номер матери Франка. Я похвалила себя, что научилась почти виртуозно обращаться с этой красной вещицей. После обоюдных вежливых приветствий, она сказала:

— Не думай, будто я ждала, что ты позвонишь мне, дело не в этом. Я хотела рассказать тебе про похороны. Они были очень красивые и необыкновенно грустные. Аннемур держалась великолепно. Она такая талантливая, такая способная. Теперь она хочет вернуться к занятиям в университете. А те люди сейчас сидят в тюрьме. Они многим не портили жизнь своими угрозами. Надеюсь, они еще не скоро окажутся на свободе. У них на совести столько грехов, что их следовало бы выслать из нашего королевства. Куда-нибудь под присмотр! А вот я чувствую себя неважно. Ничего удивительного. В моем-то возрасте. Но я буду цепляться за жизнь руками и ногами. В мире и так достаточно смертей. Больше чем достаточно. Все мои пятеро подруг… И вот теперь Франк… Надо жить, как живется. Многие так живут. Я не одинока. Нет-нет… Между прочим, ты обдумала мое предложение?

— Да, Марта. Это очень великодушно с твоей стороны. Но я уже нашла себе жилище, и даже в центре, — солгала я.

— Нельзя жить ближе к центру, чем у меня на Майорстюен, — немного высокомерно сказала она.

Бар, перед которым я сидела, назывался что-то вроде «Schweine James»[35]. Люди теснились в темноте под обогревателями. Большинство тел было сильно изношенно и изрядно раздуто. Кто-то был серьезен, кто-то улыбался. Они жестикулировали, болтали или молча слушали. У каждого была своя особая аура. Некоторые выглядели словно облупленными от своего недобровольного одиночества. Облупленными у них были не только лица, но как будто и тела, и движения. Меня это тронуло. Действительно тронуло. Я словно увидела самое себя в разных обличиях.

— Большое тебе спасибо, но, думаю, мне лучше жить отдельно. Ведь я дома работаю.

— Как раз об этом я и хотела с тобой поговорить. По здравом размышлении, я пришла к мысли, что, таким самостоятельным особам, как мы с тобой, вместе будет тесновато.