Звезда Парижа

Из того, что она говорила, можно было понять, что мадемуазель д'Альбон знакома с мельчайшими подробностями его дела, наизусть знает маршрут, который был уготован для ссыльных, и что они с ее отцом и матерью посетили добрый десяток влиятельных чиновников, добиваясь смягчения приговора, а уж бедная Катрин сумела встретиться с самим министром Тьером. Говоря о своей матери, которую, как она догадывалась, Эдуард недолюбливает, Мари извиняющимся тоном сообщила, что графиня д'Альбон, конечно, бывает слишком чопорна, однако, как и все д'Альбоны, любит Монтреев.

Эдуард даже не вслушивался в то, что она так взволнованно рассказывала. Он вдруг ощутил в этой девушке особую притягательность, даже очарование. Она отличалась от Адель и тем выигрывала.

В ней было столько чистоты и искренности, что Эдуард, разозленный фиаско, которое он потерпел с Адель, честно говоря, просто таял. Мари была высокая, хрупкая, очень изящная; она не умела или не смела подчеркнуть в себе женщину, но с ней можно было не бояться подвохов. Пристальным взором, рискуя ее смутить, Эдуард внимательно, уже по-мужски окинул ее лицо, всю фигуру, заметил высокую линию лба, румянец на щеках, взволнованные, полные боли серые глаза, родинку у нижней губы. Он был слишком опытен, чтобы не понять, что не безразличен ей. Может, даже больше, чем просто не безразличен. И тут он увидел едва заметный шрам или даже царапину у виска. Слова Адель о том, что она ударила сопернику бриллиантовым кольцом по лицу, мгновенно всплыли у него в памяти, наполняя его злостью и яростью. В эту минуту он почти ненавидел свою любовницу за то, что та посмела причинить боль такой нежной девушке, как Мари, — ведь та, несомненно, просила за брата или даже за него, Эдуарда, и просила справедливо. Да и вообще Адель сейчас казалась ему необыкновенно злой, не заслуживающей ничего хорошего, жестокой, презренной и невыносимой. Перерывая Мари, Эдуард негромко спросил, прикоснувшись к своему виску:

— Простите, мадемуазель, это… это она вас ударила? Та женщина?

Мари серьезно взглянула на графа:

— Вы говорите о мадемуазель Эрио? Да, это она.

— Я желал бы, чтобы боль, которую испытали вы, Мари, десятикратно вернулась к ней.

Слова прозвучали мстительно и жестко, что совсем не свойственно было для Эдуарда. Мари втайне полагала, что та женщина и так несчастна, но разве сейчас это имело какое-то значение? Ей вовсе не хотелось говорить о мадемуазель Эрио. Тон графа де Монтрея ободрил мадемуазель д'Альбон, и вдруг, собравшись с духом, она сказала то, что показалось бы ужасным любой приличной девушке. Впрочем, чувство, которое она испытывала, было таким чистым, что Мари недолго терзалась сомнениями. Совершенно искренне она произнесла:

— Господин граф, я знаю, что вы уедете очень далеко. И я знаю, что вы мне никогда ничего не обещали.

Эдуард молчал. Она добавила:

— Однако поверьте мне, сударь, и не подумайте, будто я бесстыдна. Для меня было бы наивысшим счастьем сопровождать вас, куда бы вас ни послали, всюду быть вам подмогой… сделать так, чтобы там, в Алжире, вы были хоть чуть-чуть счастливы.

— Мари, — прервал он ее, пытаясь обратить всё в шутку, — разве Алжир — это место для счастья? Или место такой прелестной девушки? Разве заслуживаю я подобного удовольствия?

— Не знаю, — честно призналась она. — Конечно, я боюсь. Но, господин де Монтрей, для меня было бы счастьем быть с вами, и в этом я убедилась. Я не ребенок и могу разобраться в своих чувствах.

— Иными словами, — сказал Эдуард, — вы хотите, чтоб я…

Впервые после своего признания она не выдержала и опустила глаза. Было уж слишком трудно сказать: да, я хочу, чтобы вы женились на мне. Это прозвучало бы слишком навязчиво. Она выразилась иначе:

— Господин де Монтрей, если мне придется стать женой кого-то другого, это будет для меня худшим бедствием, чем все возможные невзгоды в Алжире.

Он не сразу ответил. Именно это молчание и тишина сбивали Мари с толку, и поневоле ее начинал душить стыд. Краснея и отчаянно пытаясь перебороть это чувство, она горячо заговорила:

— Ах, ну вы же знаете, каковы мы, д'Альбоны. Я не кисейная барышня. Вы же видите, раз я решилась на такой разговор, стало быть, я не из тех, кто приличие ставит выше чувств. Вы думаете, я не перенесу Алжира?

— Вы ничем не заслужили таких страданий. Я ценю ваш порыв, но…

Ее серые глаза потемнели:

— Эдуард, я ничего не могу вам дать, кроме своего сердца, но, если вы его примете, никто не полюбит вас сильнее, чем я. Это правда.

Жаль, если… если единственное, что я имею, меня принудят отдать человеку совершенно незначительному, например, господину Монро.

Снова наступило молчание. Мари, не в силах что-то добавить, в растерянности ломала пальцы. Эдуарда тронули ее слова — он вообще ценил поступки, которые шли вразрез с воспитанием и приличиями. Совершив то, что она совершила, мадемуазель д'Альбон стала еще привлекательнее в его глазах, ибо оказалась не банальной. Да и ее желание заботиться о нем выглядело трогательным — ведь он был куда сильнее ее. Честно говоря, на какую-то секунду граф де Монтрей испытал сильнейший соблазн согласиться: да, не любя ее, или любя как-то странно, он действительно захотел получить верное, преданное, любящее сердце, которое всегда будет рядом. Он насилу сдержал себя.

— Мадемуазель, — произнес, он, целуя ее руку, — вы, вероятно, должны обдумать всё еще не раз. Уверен, когда вы подумаете, вы измените свои намерения.

— Значит, вы… — прошептала она с отчаянием.

— Значит, я, Мари, считаю себя не вправе принять такую жертву. Вы ничем не заслужили подобного наказания. Я буду отвратителен сам себе, если стану принимать то, что не заслуживаю. Поверьте, — добавил он с сожалением, — я очень странный, равнодушный и даже жестокий человек. И если, отказывая вам сейчас, я причиняю вам боль, поверьте, согласившись с вами, я причиню вам боль куда большую.

Она осторожно высвободила свои пальцы из его руки и вышла, едва сумев выговорить слова прощания.

Все еще считая брак с кем-либо делом совершенно немыслим, Эдуард имел неосторожность рассказать об этом визите матери, и его сообщение вызвало целую бурю. Редко когда граф де Монтрей видел свою мать такой взволнованной. Ее поражал не поступок Мари, неслыханный для всякой уважающей себя девушки, нет, она поражалась безумию и легкомыслию своего сына, у которого нет ума и сердца, чтобы оценить то, как ему повезло.

— Это ваш единственный шанс, Эдуард. Вы погибаете, разве это не понятно? Мне жаль было видеть, как вы погрязаете в распутстве, в безделье, в скуке и пороках, жизнь была для вас бесцельна, это я прекрасно видела, и вы даже не хотели найти для себя какую-то цель!

— А вы думаете, я на что-то способен? — спросил Эдуард усмехаясь. — Что ж, положим, после Алжира это станет ясно.

— Подарите мне внуков! — взмолилась Антуанетта, сжимая руку сына. — Ах, мой мальчик, вы не представляете, какую боль мне причините, если отвергнете это предложение. Можно ли найти девушку более достойную? Мари добра, чиста, как ангел, у нее светлая душа, и она любит вас.

Девушка согласна ехать с вами в ссылку… многие ли богатые наследницы пойдут на такое?

— Мама, — попытался остановить ее Эдуард, — Мари так хрупка. Что вы говорите? Может статься так, что Алжир окажется для нее могилой. Там тяжелый климат, пески, насекомые… Я никогда не пойду на такое.

— Если вы не послушаете меня и отправитесь в ссылку один, это станет могилой для меня, Эдуард. Выбирайте, что предпочтительнее. Видит Бог, у меня больше нет никаких сил страдать и мучиться из-за вас. На мой век боли выпало даже слишком много. Вы знаете, что я редко жалуюсь, но когда жалуюсь, значит, для этого есть основания.

Графиня де Монтрей похудела и постарела после того, что случилось с сыном, лет на десять. И раньше стройная, она казалась теперь просто прозрачной. Глаза, окруженные тонкой сетью морщинок, были обведены темными, почти черными кругами, уголки губ опустились, у рта залегли складки, а в волосах, чей аромат Эдуард знал и любил с детства, заметны были целые локоны седины. Эдуард заметил, как бессильно лежат на коленях ее руки, как слаб голос и измучено лицо. Сердце у него сжалось. Впервые в жизни он с невероятной ясностью ощутил, какой болью и горем стала бы для него потеря матери — женщины, которая всегда была рядом, любила его горячо и беззаветно, все свои силы отдала ему, которая пыталась даже быть незаметной и не мешать своему сыну, которая хотела от него лишь одного — нескольких минут искреннего разговора и теплоты.

Он порой даже не ощущал ее присутствия, считая себя взрослым, но ведь пока у него была мать, оставались какие-то тылы. Оставалась защита, что ли? Эдуард болезненно усмехнулся, взъерошив волосы, и впервые подумал: почему бы нет? Почему бы не подарить матери хотя бы это, если она будет от этого счастлива?

— Эдуард, — проговорила графиня. — Что вы мне скажете?

— Если я скажу «да», это будет несправедливо по отношению к Мари.

— Это будет справедливо по отношению ко мне, мой мальчик. Позвольте мне хоть раз за всю жизнь ощутить себя эгоисткой. Я всегда так мало хотела для себя.

Больше она ничего не сказала на эту тему, предоставляя принимать решение сыну. А Эдуарда, как у всякого человека, были свои слабости. Как бы там ни было, а Алжир оставался ужасным местом. Он был бы святым стоиком, если б не хотел, чтобы рядом с ним был хоть кто-то, с кем он знаком и кто его любит.

Да и почему Мари будет так уж плохо? О, разумеется, его не сжигает страсть к ней, но ведь он, пожалуй, сможет обращаться с ней уважительно и ласково. И, хотя в душе Эдуард был невысокого мнения о жизненных принципах своей матери, он заставил себя задуматься: а может, в этом браке и есть выход? Может, он-то и станет избавлением от бессмыслицы существования?

Он не был уверен в этом, но почему бы не попытаться, если все этого хотят? Почему бы не доставить им удовольствие?

А еще его тянуло теперь подальше от Адель. Слишком опутанный ее чарами, все еще им подвластный, Эдуард желал освободиться от них любой ценой. Умом он не желал больше связи с такой женщиной, как мадемуазель Эрио. Возможно, брак хоть на время поможет выбросить из головы мысли о ней, которые становились назойливыми и мешали спать. И, возможно, эта женитьба станет для Адель наказанием. Она, похоже, считала, что приобрела графа де Монтрея в собственность. Если он женится, это поможет ей избавиться от столь странного сорта любви и, кроме того, тогда уж будет за что ехать в Алжир.

Чуть позже он, приняв решение, вообще выбросил из головы все сомнения. Мысль — враг чувства, и Эдуард решил отдаться на волю судьбы. За день до отправки ссыльных из Ла Форс в Марсель, граф де Монтрей был обвенчан в тюрьме с мадемуазель Мари Аделаидой д'Альбон. Сразу после этого новобрачные расстались. Эдуард должен был уехать из Парижа уже на следующий день. Мари Аделаида могла последовать за ним, но за собственный счет, и выехать из Марселя другим пароходом.

Встретиться им было позволено только в Оране.