Звезда Парижа

9

Перед самым Рождеством в доме д'Альбонов разразился скандал. Старая графиня, как вихрь, пронесшись через анфиладу комнат, вошла в кабинет мужа и, задыхаясь от негодования и спешки, произнесла:

— Силы небесные, какой позор! Какая низость! Как странно, что вы, никчемный человек, осмеливались как ни в чем, ни бывало являться домой после того, что с нами сотворили! Вы полное ничтожество! Вы предатель!

Ее прическа колыхалась в такт каждому слову и, казалось, вот-вот могла развалиться. Старый граф, внутренне перетрусив, поднялся из-за стола.

— Что это за сцены, Женевьева? Что я слышу?

— Вам следовало бы оглохнуть и ослепнуть от стыда. Вы идиот! Мне мерзко смотреть на ваше лицо после того, что я узнала, и мерзко вспоминать, что я в течение тридцати пяти лет была женой такого отвратительного подлого человека!

Было ясно, что многолетнему миру между супругами пришел конец. Что бы граф ни говорил в свое оправдание — а поначалу он даже пытался уверить жену, что ей сказали неправду — всё было напрасно. Уже давно поведение мужа и сына вызывало подозрения у Женевьевы. Полагая, что делиться опасениями с беременного невесткой было бы опасно, она переговорила с адвокатом, и тот вызвался расследовать это дело. Женевьева даже предположить не могла, что полученные сведения окажутся такими убийственными. Ну, в отношении Мориса она, конечно, предполагала некие любовные похождения, но ее муж…

— Шестидесятилетний старик! Вы разрушаетесь от разврата, вы оскверняете дом, в котором живете, у вас печать порока на лице! Что вы себе вообразили? Похождения?! Пусть Бог покарает вас за это! Никогда в жизни я не была больше унижена, чем сейчас, — и это за столько лет безупречного исполнения долга! Вы опорочили себя, семью, свою честь и род… Вы не остановились даже перед тем, в этом доме живет невинная молодая девушка… Бедная Мари, мне ужасно представить, что она могла о чем-то догадаться!

— Женевьева, прошу вас, не говорите так громко. Та же Мари может услышать…

— У вас даже нет мужества признаться в своем преступлении, — с искренней ненавистью произнесла графиня д'Альбон, прижимая платок к лицу. — О, Господи! Вы разорили свою семью. Долги, наделанные вами, невозможно оплатить… Как же вы сможете предстать перед Творцом и взглянуть ему в глаза после того, что сделали?! — Она вышла из кабинета, то яростно, то отчаянно повторяя: — Бедная Мари! Она ведь еще не замужем. Бедные Софи и Себастьен! Будь прокляты мужчины, которые творят такое и смеют еще после этого считать себя главой семьи!

Женевьева д'Альбон, хотя и была особой несколько ханжеской, едва прошел первый приступ отчаяния, задумалась не только о попранных приличиях, но и о том, как выбраться из той долговой бездны, в которую они падали, и можно ли это сделать вообще.

Вытирая слезы, она сказала себе: Мари и Катрин пока ничего не должны знать. Незамужняя девушка вообще не должна слышать о таких бесстыдных вещах, а невестка… о, ее следует подготовить. В любом случае, Женевьеве придется пока одной нести этот крест.

Выбраться из пучины долгов она, честно говоря, возможности не видела. Своих денег и собственности, которыми управляла бы только она, графиня не имела. Катрин? Та вообще бесприданница. Старый развратник и Морис обладали всеми правами, и они всех разорили — себя, своих жен и детей. Что следовало делать в такой ситуации? О, конечно, прежде всего следовало не допустить какой-либо огласки и позора, связанного с невыплатами. Следовало, увы, заложить дом… или перезаложить, ибо он уже был, как знала Женевьева, однажды заложен. «А в остальном, — подумала графиня д'Альбон, ломая руки, — остается одна надежда — на Мари. Нам теперь, как воздух, необходимо, чтобы она поскорее сделала хорошую партию».

Подходящей кандидатурой, выгодной во всех отношениях, был Эдуард де Монтрей. Графиня д'Альбон знала, что дело с браком очень вяло продвигается. Но она сейчас же отправится к Антуанетте, расскажет, как скверно обстоит дело и как необходима им помощь Монтреев. Ведь нельзя же допустить, чтобы юная аристократка вышла за буржуа лишь по той глупой причине, что ее отец наделал долгов, и взяла себе в мужья не графа де Монтрея, а какого-то господина Монро, будь он хоть десять раз фабрикантом и депутатом Палаты.

В это время Морис д'Альбон, не подозревая, что дома разразился скандал и мать в отчаянии от их с отцом похождений, находился в гостиной тюфякинского отеля и пытался втолковать своей властной любовнице то, что для него никак невозможно явиться к ней в субботу. Адель, презрительно искривив губы, уже в который раз повторила:

— Вы хорошо знаете, что не с вас одного я беру деньги. У меня, милостивый государь, существует целое расписание, и суббота определенно может быть вашей. Но пятница ни в коем случае…

— Почему?

— Вы разве еще не поняли? В десятый раз вам говорю: пятница куплена, и куплена не вами… Что же вы, капитан гвардии, вовсе не понимаете порядка?

— Но в пятницу я уезжаю, мерзавка! Ты содрала с меня всё, кроме, может быть, последней рубашки, так неужели нельзя в таком пустяке пойти навстречу?

Адель про себя заметила, что в последнее время этот нелепый Морис взял слишком много воли и вообразил невесть что. Вслух она небрежно и недоверчиво произнесла:

— Вы уезжаете! Экая важность! Что у вас могут быть за дела?

Морис побагровел:

— Дела более важные, чем спать с тобой.

— Вижу, настолько важные, что вы даже говорите мне «ты”… Берегитесь, капитан д'Альбон: вы отнюдь не главный мой покровитель, и может статься так, что если я обижусь, вы останетесь со своими делами, но без меня. Это вас устраивает?

Она смотрела на него невыносимо-пристально, в зеленых глазах мелькал холодок, с iyo не сходила ироническая усмешка. У Мориса мороз побежал по коже. Больше всего в этот миг ему хотелось ударить ее по лицу… да, ударить, сильно, грубо, как какой-нибудь ремесленник, чтобы она была физически унижена, а потом изнасиловать так, чтобы она убедилась, насколько он сильнее. Но Морис сдержался: во-первых, она была мстительна, во-вторых, он был пока не в силах порвать с ней окончательно, а в-третьих… о, он подозревал, что эта злая, жадная и упрямая девка только посмеется над тем, что он сделает, и будет насмехаться над ним даже тогда, когда да он будет ее насиловать. Такой бриллиантовый холод мерцал в этих невыразимо прекрасных русалочьих глазах, что это наводило на мысль о стойкости ее натуры. От такого эпитета — «русалочьи» — Морис снова содрогнулся, ибо ему в последнее время казалось, что его околдовали. Слишком уж сильно и притягательно было воздействие этой проститутки.

Адель продолжала оценивающе смотреть на него, догадываясь, чего ему стоит обуздать свой гневный порыв, и когда Морис смирил сам себя, она восприняла это как свою победу и даже несколько смягчилась.

Но, желая еще немного помучить его, она спросила:

— Куда это вы уезжаете?

— Вам что за дело?

— Мне? Я буду безумно скучать, — протянула она.

— Я еду в Бордо по делам, которые вас не касаются. Не говорите больше о том, чего не понимаете… вы, черт побери, слишком ничтожны, чтобы дорасти до понимания таких дел.

— Ну, вот, — сказала Адель беззлобно, но холодно. — Опять оскорбление. Ну, что ж, я…

Она минуту помолчала, будто хотела вытянуть из него жилы, потом с видимым удовольствием закончила:

— Всё это ваши проблемы, мой милый, а я вас принять в пятницу не могу.

— Черт побери, я же умоляю…

Она резко прервала его:

— У меня нет для вас больше времени, сударь. Прощайте. Уверена, ваша жена будет благодарна мне за это решение. А если вам так не терпится — бросьте дела и приходите в субботу.

Адель выскользнула из гостиной. Морис бросился за ней, но, выглянув в коридор, никого там не обнаружил. С десяток проклятий сорвалось с его уст в адрес мадемуазель Эрио.

— Грязная, низкая девка! Настоящий змееныш!

Он вышел, сжимая, кулаки, и по пути в отместку сбил две свечи, стоящие в канделябрах.

Адель шла, беззвучно повторяя про себя только одно слово: Бордо. Тот самый город, о котором ей говорил герцог Орлеанский. Почему это капитану д'Альбону вздумалось ехать туда? Какие у него там дела? Вполне возможно, это просто совпадение — ведь в Бордо ездят не только из-за политики, но что за дела могут быть у этих д'Альбонов, они ведь полунищие! Холодная, рассудочная мстительность завладела ею при мысли о том, что сейчас она, возможно, держит в руках судьбу и Мориса, и Эдуарда. Потом мысль о Мари затмила всё остальное. Их брак надо предотвратить… Любым способом. Она не позволит, ибо… ибо если ей суждено быть несчастной и одинокой, то пусть такой же будет и Мари, и даже Эдуард!

Не долго думая, она приказала своему конюху Мартэну, который не раз заглядывался и на нее саму, и на Жюдит, следовать за виконтом д'Альбоном в Бордо, не отставая ни на шаг и тратить любые суммы, лишь бы выяснить, чем тот занимается.

Мартэн, простолюдин, не лишенный галантности, произнес:

— Охотно, мадемуазель, я сделаю в лучшем виде, если вы мне позволите поцеловать ваши руки.

— Поцеловать руки? — переспросила она, удивленная столь дерзкой и неожиданной просьбой.

Он усмехнулся. Улыбка у него была хищная, как волчий оскал, на смуглом лице блеснули белые зубы.

— Давно мечтаю об этом, хозяйка.

Адель, находя это даже забавным, протянула ему руки. Он поцеловал их обе возле запястий; поцелуй был более горяч, чем ожидала Адель. Мартэн, всё так же усмехаясь, с поклоном оставил ее и отправился выполнять приказание.