Пепел и пыль

Рис прищуривается. Его мои неожиданные познания удивляют.

— Долгожителями — да. Но не бессмертными. Человеческий организм не приспособлен для бесконечной работы, к тому же имеет дурную особенность привыкать к чему-либо извне, а потому рано или поздно даже наше лекарство стало бы бесполезным. Но для первой ступени к совершенству, для отправной точки — оно стало бы настоящим прорывом.

Губы Риса трогает самодовольная улыбка, но я не могу разделить его радости.

— Что же это за лекарство? — спрашиваю, хмуря брови. — И как с ним связаны химеры?

— Ты, к слову, первая, кто задаёт этот вопрос, не пытаясь заранее сделать какие-то поспешные выводы и обвинить меня в преступлении против всех форм жизни, — заверяет меня Рис. — Все, включая Авеля, думали, что химеры — и есть конечная цель. Но они были созданы в качестве начальной популяции для формирования нового поколения организмов — гибридов. — Перед глазами всплывает лицо Эдгара. — Сверхлюдей. Их генофонд был идеален, антитела иммунной системы работали так, что не просто вытесняли любой вирус, токсин или чужеродную бактерию ещё, а попросту блокировали их ещё на подступе. Плазма крови гибридов — та самая панацея, к которой человек должен был стремиться, и мне удалось создать её, произведя на свет Еву и Эдгара — моих детей. Они должны были спасти этот мир, но мир, тонувший в собственной гордыне, не пожелал этого.

Даже когда Рис замолкает, последняя фраза ещё некоторое время эхом звучит у меня в голове. Это слишком правильно. То есть, не способ, но мотивы, не процесс, но сама цель. Я качаю головой, пытаясь расставить всё по полкам. В истории для Аполлинарии всё ещё было много дыр, но те обрывки, о которых известно мне, медленно, но верно превращались в одну понятную картину.

— Но зачем ты всё это мне рассказываешь? — интересуюсь я, и теперь уже не только как Аполлинария, но и как Слава.

Если однажды ему уже удалось всё провернуть, то я буду лишь балластом, который может попытаться воззвать к совести или вовсе остановить весь процесс.

— Я больше не хочу строить из себя героя, — спокойно произносит Рис, но меня этим не обмануть. Я вижу лёгкое изменение в его лице, похожее на волнение. Он не уверен, но в ком: в себе или во мне? — Они упустили свой шанс на спасение, и теперь я хочу вернуть то, чего меня лишили. Я мог бы жить с женой и двумя прекрасными детьми, стал бы великим учёным, спасителем человечества, но вместо этого с трудом дожил до сорока пяти. Я бы никогда не стал использовать своего племянника, уподобившись, тем самым, деду и отцу, но у меня не было другого выбора. А сейчас… сейчас я могу начать всё заново. — Рис тяжело вздыхает. Отворачивается, идёт к окну. — Хотя ту заполненную непроглядной темнотой пустоту у меня уже никто не заберёт.

— Ты вернулся не ради второго шанса и пресловутого долго и счастливо, — говорю я, когда понимаю, что теперь Рис ждёт от меня каких-то предположений.

Он кивает. Я не вижу его лица.

— Ты вернулся, чтобы отомстить, — продолжаю я.

И снова ответом мне служит короткий кивок.

— Но я…

— Я не хочу, чтобы ты пострадала, Аполлинария, — произносит Рис, разворачиваясь на пятках. — Ты и Роза — вы единственные, кто был со мной, когда другие отвернулись.

— А что насчёт Аси и Богдана?

Аполлинария знает Асю, а потому я могу рассуждать об этом, не боясь оказаться раскрытой. При упоминании друзей, Рис заметно напрягается.

— Они — твоя семья, — напоминаю я.

— Только оба с лёгкостью про это забыли, когда это стало невыгодно семейной репутации, — мрачно отвечает Рис. Затем вздрагивает, и лёгкая расслабленность возвращается снова. Он подходит ко мне, отодвигая мешающий на пути табурет, и приседает на корточки. Теперь я смотрю на него сверху вниз, и этот жест мне трудно расценивать не иначе как его позволение взглянуть на настоящего Христофа — мальчишку, который хотел стать спасителем, но которому, по итогу дня, самому нужно было спасение.

Рис берёт мою свободную ладонь и зажимает в своей.

— Хочу, чтобы ты привела Розу на бал, — произносит он на выдохе. — Познакомлюсь с ней на несколько лет раньше. Не думаю, что для тех, кто был создан друг для друга, это такой уж большой срок.

— Так что ты задумал, Рис? — спрашиваю я, игнорируя (хоть и запоминая) его просьбу.

И в полумраке одинокой свечи, в тишине, прерываемой лишь нашим дыханием, мой вопрос звучит не иначе, как звук выстрела. * * *

В обед мы занимаем стол в дальнем углу столовой. Здесь они квадратные и маленькие, а потому за одним, что нам только на пользу, могут уместиться не больше четырёх людей одновременно.

Нам лишние уши как раз не нужны.

Я успеваю страшно проголодаться. После ночного разговора с Христофом на завтрак мне не удалось впихнуть в себя даже чай, а потому на обед я решаю нагнать все недополученные калории посредством супа, двойной порции мясной подливы с картошкой и парой свежих пирожков, в один из которых я, едва мы рассаживаемся, жадно впиваюсь зубами.

— Понять не могу, чего на нас все так таращатся? — спрашивает Бен, ёрзая на стуле, как на иголках.

Дожёвывая, быстро оборачиваюсь через плечо. И правда: взгляды многих устремлены в нашу сторону. В некоторых из них я отчётливо улавливаю неприкрытый интерес.

— У меня что-то на лице? — не унимается Бен, словно кроме его персоны внимание за нашим столом никто не может привлечь априори.

Он проводит рукой по щекам и лбу в попытках стереть несуществующую грязь.

— Ничего, помимо привычной тупости, — бросаю я.

Заканчиваю с пирожком, приступаю к супу.

— Ни капельки не смешно, — уверяет меня Бен.

Теперь он старательно пытается разглядеть в ложке своё отражение.

— Я знаю, в чём дело, — произносит Нина. Наклоняется ближе к столу и указывает большим пальцем на себя. — Я села с вами.

Растеряно гляжу на Нину в ожидании продолжения. Не понимаю, как этот факт мог смутить окружающих?

— Я инструктор, — напоминает Нина. — И я села со своими учениками, один из которых, к тому же, ещё и хранитель.

Ложка едва не падает в тарелку, когда до меня доходит смысл сказанных слов.

— Уже поздно вставать и в панике разбегаться по сторонам, — произносит Бен. Спокойно, в отличие от меня. Но по глазам вижу — он знает, чего такой мелкий прокол может нам стоить.

— И всё же ситуацию надо исправлять, — шепчу я.

Бен кивает. Он не успевает сообразить, как первой это делает Нина. Хватает книгу, которую Бен притащил с собой и разместил у себя на коленях, потому что на столе из-за тарелок нет места, раскрывает её на первой попавшейся странице и, максимально расталкивая посуду в стороны, кладёт её перед нами.

— Разговаривайте, — говорит она, понижая голос. При этом зачем-то водит пальцем по книге, отчего складывается ощущение, что она что-то нам объясняет. — Но делайте вид, что это больше похоже на лекцию, чем на дружескую беседу.

Мы с Беном синхронно киваем.

— Только, на всякий случай, — Бен тычет в одну из картинок на странице, изображающей какую-то химическую реакцию. — Не думаю, что толстолобый инструктор защитников смыслит что-то в органической химии.

— Никто не будет разглядывать заголовки, — фыркает Нина. — Зато есть вероятность, что не возникнет ненужных нам вопросов.

Ладно, это может сработать. Главное, впредь не делать таких глупых ошибок.

— Мне, кстати, на самом деле нужно поговорить с вами о кое-чём серьёзном, — начинаю я.

Всё утро и часть дня я раздумывала, как правильно подойти к этому разговору. Ребята наверняка предполагали, что, рано или поздно, ко мне за помощью придёт Рис, и с этой частью у меня проблем не было. Но я заранее знаю, как отреагируют Нина с Беном, когда узнают самое главное — я согласилась это сделать.

Ребята молча ждут продолжения, и когда я уже почти собираюсь с мыслями, меня перебивает Нина, которая вдруг принимается громко дышать ртом.

— Ты чего? — обеспокоенно спрашивает Бен.

Она мотает головой, накрывает рот ладонью. Её глаза начинают слезиться. Теперь приходит и моя очередь волноваться:

— Нин? Всё нормально?

— Да, — отвечает она, шепелявя. Отрывает взгляд от тарелки на меня и улыбается. — Просто язык обожгла. Суп горячий.

Я качаю головой, мол, есть такое дело. Но совершенно не ожидаю следующей реакции Нины: она начинает хохотать.

— Эй, — Бен пытается её одёрнуть, чтобы она не привлекала ещё больше внимание.

— Ты точно в порядке? — ещё раз переспрашиваю я.

— Предыдущие два дня я на автомате выбирала себе всё холодное или ждала, пока еда остынет, а сегодня что-то подзабыла, кажется, впервые в жизни. И Боже, я уже думала, что навсегда забыла, каково это — чувствовать приятное обжигающее тепло в горле.

Несколько мгновений я тупо смотрю на Нину, пытаясь найти смысл в её словах. А потом сама вспоминаю:

— Горячее, — хмыкаю. — Точно.

После отравления соком ягод из другого мира, у Нины в качестве побочного эффекта (или платы за то, что, несмотря на тяжесть поражения, она жива?) остался крайне чувствительный пищевод, раздражающийся от любого напитка или еды, чья температура превышала «чуть тёплую». Поэтому я ни разу не видела, чтобы Нина держала в руках кружку с дымящимся чаем или дула на вилку с наколотым на неё мясом. Всё, что она поглощала, по температуре напоминало летние продукты: холодный кофе, холодный суп, холодные макароны.

Но сейчас она в теле Никиты, у которого нет никаких проблем с только что сваренным киселём или свежей выпечкой, чей ягодный наполнитель по температуре чуть уступает раскалённой лаве. Поэтому Нина поспешно, ложку за ложкой, уплетает суп, а я не могу сдержать улыбку: никогда ещё не видела, чтобы с таким удовольствием позволяли горячему бульону обжигать губы и горло.

— Ты о чём-то поговорить хотела, — напоминает Бен.

Какая-то часть меня надеялась, что они не вспомнят.

— Да, — подтверждаю я. — О Рисе.

— О рисе? — переспрашивает Бен. Кивает мне на тарелку. — Сегодня картошка.

Я выпячиваю челюсть, показывая, что мне сейчас не до шуток. Бен подавляет смешок, скрывая его за коротким кашлем.

— Расслабься, Романова, — говорит он. — Я всего лишь пытаюсь разрядить обстановку.

— Спасибо, не надо. Мы её уже разрядили, когда уселись вместе. А у меня серьёзный и очень важный разговор.

— Что такого важного может быть, что не даст мне спокойно, в тишине насладиться сим прекрасным обедом?

— Христоф приходил ко мне ночью, принёс мазь для плеча, — кстати, спасибо, что поинтересовались, как я себя чувствую, — и честно признался обо всём, что у него произошло: начиная со всех концов, и с прошлого, и с будущего, в любой из плоскостей.

Когда моё откровение не вызывает реакции, на которую по уровню бурности я надеялась, добавляю:

— Но вообще-то он пришёл, потому что я ему дорога, и он не хочет мне вредить. А то он собирается делать это со всеми и, поверьте мне, в этом случае небольшая заварушка в церкви покажется вам детским утренником. Так что ты, Бен, можешь продолжать смеяться, вот только меня его праведный гнев никак не коснётся, в отличие от вас.

То ли моя дерзость, то ли моя уверенность, то ли всё вместе, но действует не иначе как волшебным образом — Бен серьёзнеет, перестаёт паясничать и вместо этого обращает на меня мрачный взгляд. Нина перестаёт жевать.