Молчаливое море

Из записок Кострова

Опять впереди нас надсадно сипел буксир, выводил лодку за кромку льда. Нам предстояло выполнить зачетную торпедную стрельбу. И хотя зимние стрельбы перестали быть диковинкой, нам подсадили «гуся» — посредника из штаба базы.

«Неужто роют яму под Котса?» — глядя на этого полнеющего, но моложавого капитана первого ранга, думал я.

Каперанг удивил меня тем, что не стал слоняться по отсекам и вгонять в дрожь молодых матросов. Открыв припасенную книгу, он забился с нею в угол кают-компании. Книга, должно быть, захватила его. Он то и дело улыбался, потирая ладонью залысины.

— Занимайтесь своими делами, — сказал посредник нашему старпому. — Если понадобитесь, я вас приглашу.

«Ясно, послан по Котсову душу, — утвердился я в своей догадке. — Небось поступила команда освободить местечко для какого-нибудь дипломированного выскочки». И неожиданно для себя разозлился на улыбчивого штабника. Мне чертовски захотелось не дать в обиду своего командира. Но что может сделать зеленый лейтенант, да еще с подмоченной репутацией?

Не на шутку забуранило. Один снежный заряд сменялся другим. Вокруг лодки колыхался киселем и рябился белесыми пузырями свинцово-серый зимний океан. Пологая зыбь не мешала торпедной стрельбе, зато видимость была той самой, которую моряки прозвали «куриной слепотой».

— Зря солярку жжем, товарищ командир, — осторожно заикнулся я. — Просвета не видать...

— Полный ажур, самый младший! — на удивление, бодро отозвался Котс. — Погода фирменная — тихоокеанская. Самая боевая.

Неужто он ничегошеньки не понимал? Я не вытерпел и брякнул напрямик:

— А ежели промахнемся, товарищ командир? Или торпеду потеряем? Ведь тому, в отсеке, этого только и надо...

Котс внимательно глянул на меня из-под заиндевелых бровей, озорно, по-мальчишечьи присвистнул:

— Ничего, Костров, нас с вами голыми руками не возьмешь!

Может быть, в этот момент в душе моей зародились стихи, которые я написал гораздо позже:

Серебрились виски из-под черной пилотки,
Круг морщин возле глаз, много видевших мир,
Чуть согнувшись вперед, характерной походкой,
Проходил он отсеками, мой командир.
С ним делил я в походах и радость, и горе.
Это он, не жалея ни знаний, ни сил,
Делал все, чтобы стал я хозяином моря,
Чтобы флотскою службой всю жизнь дорожил.
И когда я терялся, прильнув к перископу,
И когда меня качка за сердце брала,
Он меня по плечу, утешая, не хлопал,
Но суровость его мне подспорьем была...

Натужно покряхтывая обшивкой, наш минзаг утюжил мертвую зыбь. Он был в преклонных годах, первый советский подводный крейсер. На послужном счету у него героический штурм глубин, первые многосуточные автономки в середине тридцатых годов и боевые позиции возле Курильских островов в августе сорок пятого.

Теперь уже приходили на смену подобным ему ветеранам быстроходные голубые субмарины, способные выдержать такую глубину погружения, на которой у наших стариков хрястнули бы, как прутья, стальные ребра — шпангоуты.

И все-таки я успел полюбить свой дряхлеющий корабль. Мне нравились даже его неправильные бокастые обводы с высокими барбетами, на которых стальными изваяниями застыли пушки — некогда грозное, а ныне символическое оружие. Я привык видеть с мостика его решительно задранный форштевень, горделиво увенчанный зубчатым мечом сетепрорезателя, и широкую, покрытую деревянным настилом кормовую палубу, выскобленную щетками до цвета яичного желтка.

Я знал, что не за горами тот день, когда экипажу корабля придется сойти на берег, а в его избитые тайфунами бока вонзятся огненные зубы автогена. И не жалость, а добрая грусть теснила мою грудь при этой мысли. Так, наверное, бывает даже у счастливых новоселов, когда, переезжая в новую благоустроенную квартиру, они оглядывают напоследок свое прежнее неказистое жилье, с которым связано столько воспоминаний.

Сигнал боевой тревоги прервал мои сентиментальные размышления. Сдав вахту подоспевшему старпому, я побежал к своим минерам.

Торпедные атаки меня не обременяли. Доложив о готовности к погружению, я обычно прикладывал ухо к раструбу переговорной трубы, пытаясь по обрывкам команд представить обстановку в боевой рубке. Я пребывал в роли если не простого свидетеля, то второстепенного участника происходящих событий.

На этот раз не пришлось мне прохлаждаться в минном отсеке. Неожиданно меня потребовали в центральный пост.

— Командир боевой части убит, — объявил свою вводную посредник. — Вы, лейтенант Костров, должны его заменить.

— Есть! — машинально ответил я, с трудом осознавая весь ужас своего положения.

Всего несколько раз в качестве дублера мне довелось участвовать в приготовлении торпедного оружия. Теперь, очутившись возле пульта, с которого ресницами стрелок насмешливо подмигивали мне шкалы, я понял коварный ход улыбчивого каперанга. Он решил свалить Котса моими руками. Ведь стоит мне ошибиться хотя бы в угле растворения, и, как овцы, разбредутся по сторонам наши торпеды.

Злость неожиданно освежила мне голову. Ясно, будто по училищному конспекту, я представил всю последовательность действий и решительно крутанул первый маховичок. С этого момента я уже никого и ничего не видел вокруг себя.

Наконец, я нажал показавшуюся мне раскаленной красную кнопку «Пли!». Шумно выплюнули свою начинку торпедные аппараты, нервная дрожь еще несколько секунд сотрясала большое тело корабля. А я в изнеможении опустился на полотняную разножку. Было зябко в отсеке, матросы натянули ватники, я же стирал со лба горячий пот.

Хлопнула переборочная дверь. Это вернулся недавний «покойник». Молча потрепал меня по спине. Его жест означал: молодец, все в порядке.

А после отбоя тревоги офицеров собрали в кают-компании.

— Вы давно на лодке? — спросил меня посредник.

— Уже полгода, товарищ капитан первого ранга, — доложил я.

— Всего только? — удивился он.— Вы безошибочно решили вводную, ставлю вам «отлично»... Чувствуется ваша школа, Юлий Оскарович, — повернулся он к командиру. — Когда-то я и сам эту школу прошел, — обращаясь ко всем, с улыбкой добавил посредник.