Молчаливое море

Из записок Кострова

В Кострах я пробыл еще неделю. Этого мне хватило на то, чтобы привести в порядок мамину могилу и распорядиться оставшимся добром.

Себе я взял только отцовскую «тулку» да альбом с пожелтевшими семейными фотографиями. Мамину же одежду собрал в ворох и сжег в русской печи. В аккуратно залатанных платьях и в стираных передниках жила частица маминой души, и я не мог представить ее вещи засаленными и заляпанными на чьем-то чужом теле. Тетка Лукерья, забежав ко мне, долго смотрела недоумевающим взглядом на пустой распахнутый сундук, пока запах паленых тряпок не подсказал ей догадку. Она не обмолвилась словом, только обиженно поджала губы.

Потом я отправился в правление колхоза просить грузовик.

— На кой ляд тебе тягач понадобился? — удивился председатель. — Неужто избу собрался по бревну раскатить?

— Нужна мне машина, Иван Гордеич, — настаивал я.

— Ну, коли надо, иди в гараж. Я позвоню, чтобы заводили ЗИС.

На колхозной трехтонке я подкатил к замшелой избенке бабушки Перфильевны.

— Вяжите свои узлы, бабуся! — скомандовал я опешившей старухе. — Ловите кота, и поехали.

— Кудай-то мне ехать? — заупрямилась Перфильевна. — Я, чай, дома не скучаю.

— Хватит вам в этакой хоромине жить, — указал я на выгорбившиеся половицы и прогнившие венцы крохотной горенки. — Ненароком рухнет она от старости и вас под собой погребет. Я вам свой дом дарю, Перфильевна!

— За щедрость твою низкий поклон тебе, Санюшка, — умильно пропела старуха. — Только изба мне твоя без надобности. Сколько еще веку моего осталось? В энтой лачужке на свет народилась, в ней и глазоньки свои закрою.

— Сносить вашу избенку будут все одно! — убеждал я Перфильевну. — Место для лесопильни освобождать.

— Об энтом у меня душа не болит. Мне-то всего шесть плах надобно для домовины, — ворчала упрямая бабка.

— Неужто вам в своей развалюхе охота мерзнуть? А в нашем доме двойные рамы, завалина торфяная, печь заново перекладена.

Все-таки уговорил старую. Вдвоем с шофером мигом перенесли ее немудрящий скарб в кузов машины. На прощание Перфильевна перекрестила все четыре угла своей хатенки и взяла несколько угольков из очага.

— Крыльцо-тось какое высокущее. Мне и не взойтить на него, — уже в нашем дворе продолжала она ворчать. Зато очи молодо зыркали по сторонам. Видать, хитрила бабка. Не выказывала свою радость, чтобы не благодарить лишний раз.

В сельсовете мне быстро оформили дарственную бумагу.

— Зазря ты компенсацию не берешь, Владимирыч, — сказал председатель колхоза. — Мы ноне не бедные. Полмиллиона на капитальное строительство припасли. Давно на Перфильевнин участок заримся, да все отселить ее не могли. Занозистый характер у старухи. На постой идти отказалась. «С чего энто мне, — говорит, — с чужих рук кусок выглядывать? Обед я сама еще могу сварить, а за сыновей погибших пенсион получаю». Собирались мы вскорости новую избу ей поставить.

— Прощайте, Иван Гордеевич, — сказал я.— Не поминайте лихом, коли не частым гостем буду теперь в родных краях.

— Счастливого пути, Владимирыч. И за бескорыстие твое спасибо. По всем статьям характера пошел ты в друга моего Володьку Кострова... Насчет могилы матерниной не беспокойся, в лучшем виде блюсти ее будем. — Председатель поправил мне сбившийся в сторону галстук, потом, пытливо глянув, добавил: — Разговор наш давнишний не забывай. В жизни всякое может случиться. Только знай, что здесь тебе и работа, и крыша над головой завсегда найдется.

— От своего роду-племени, Иван Гордеевич, я никогда не откажусь, куда бы ни занесла судьба...

— Вот и добре, сынок!

Весь последний вечер не находил я себе места. Натянув латаные валенки, вышел на улицу. В нос мне шибанул привычный с детства угарный печной дух. Небо уже вызвездило, а над синей каемкой леса карабкалась наверх щекастая молодица-луна. Слюдяными блестками искрился снег в огородах, разделенных на квадраты темными строчками прясел.

В глубине двора стоял приземистый бревенчатый амбар, нахлобучив до косяка двери снеговую шапку. Под ней скрылись остатки голубятни, обитателей которой давным-давно пожрали бродячие деревенские кошки.

Когда-то, мальцом, я с гиканьем носился, размахивая шестом, по крыше, а Оля топталась внизу, повизгивая от желания взобраться ко мне и опасаясь гнева своей матери. Нет уже и лаза, через который она тайком пробиралась в наш двор. Новый хозяин заменил прогнивший лапинский плетень тесовым заплотом.

Я вышел за калитку, и ноги сами понесли меня к школе. Классы ее были темны, и только в каморке сторожихи, бывшем жилище Родиона Семеновича Суровцева, горел свет. Сердце мое укоризненно заныло. Сколько раз за эти дни побывал я на сельском погосте и не положил даже зеленой веточки к надгробию своего первого учителя. Хотя вряд ли я самостоятельно сумел бы отыскать его могилу. Молодость эгоистична уже тем, что она устремлена не в прошлое, а в будущее.

Потом я заглянул в окно добротного здания, выстроенного на месте бывшего машинного сарая. Через высокую жестяную трубу попыхивал локомобиль, а возле распределительного щита сидел парень в чистой спецовке и почитывал себе книгу.

Невольно вспомнились мои дежурства, когда без конца крутился я с масленкой в руках около стучащих подшипников, пачкая мазутом и ржавчиной многострадальную рубаху. Однако же и я урывал минутку, чтобы почитать или покумекать над стихами. Я до сих пор помнил написанные здесь строчки:

Меня давно манили волны,
Хоть я вдали от моря рос,
Их рокот в шелесте берез
Я чувствовал душою полной.
И над просторами полей
Бескрайней матушки-Сибири,
Как над морской безбрежной ширью,
Я видел мачты кораблей...

Я прошел мимо клуба, откуда доносились звуки духового оркестра. Играл он нестройно, видать трудились доморощенные музыканты, но и это было прогрессом по сравнению с гармошкой и радиолой.

Уже далеко за полночь вернулся я домой. Перфильевна, облюбовавшая себе место на печи, беспокойно заерзала и подала голос:

— Ждала я тебя, внучек, снедать, да не дождалася. Приморилась. Горшок со щами в загнете, яишня на шестке.

— Спасибо, бабуся, не голоден я.

— Чегой ты энтакой смурый? — подозрительно спросила она. — Одумался небось, что задаром добро профукал?

— Ну что вы, бабушка! — успокоил я ее. — Добро-то дело наживное. Мне своей молодости жаль...

— Ишь ты старик какой нашелся! — изумилась Перфильевна. — Еще желтый пух не вылинял, а уже жальба в тебе завелась. Я, звон, девятый десяток распочала, да и то смерти не прошу. На кой мне она! Болячки, слава богу, не мучают, людям я не в тягость, а глазоньки свету белому радоваться никогда не устанут...

На зорьке я уехал. Автобус катил по расчищенной грейдером дороге, как по асфальту. Я продышал пятачок в заиндевевшем стекле. Смотрел на бегущие вспять заснеженные пашни, на которых стояли дозором, как всадники, сосновые колки, и мысленно расставался с юностью.

По-разному она уходит от каждого, но почти всегда незаметно. Спохватываешься однажды и обнаруживаешь, что юность твоя кончилась.