Дорога к цвету

* * *

― По местным обычаям правильно чем-то отдариться, — озабоченно сказала Анахита, разбирая «дары ослов». — Хотя мы тут за владетелей, а всё равно, традиция. Не поймут.

— Поищи на досуге по кладовкам, может, посуду какую лишнюю отдадим или полотенца. Намотают на голову, будет махровый тюрбан в цвяточек.

— На тюрбан метров пять ткани надо, — засомневалась женщина, — не бывает такого полотенца.

— Ну, намотают на ноги, будут портянки.

— Тут не носят сапог, а в сандалии какие портянки?

— Тогда сама придумай. Тебе виднее, на что тут спрос у населения.

— Дедушка Док, — прибежала Нагма. — Мама говорит, вы меня учить будете! Правда?

— А ты хочешь?

— Больше всего на свете!

Вот как надо мотивировать детей к учёбе: запереть в кыштаке, где всех развлечений — козу доить. Такая, прям, страсть к образованию проснётся! Ломоносов, вон, аж пешком за рыбным обозом ломанулся, так его припёрло. И эта готова хоть куда бежать вприпрыжку.

Стены у цитадели из тёмного камня, более-менее ровные — вот тебе и школьная доска вокруг, хоть обпишись на ней. Белого мягкого известняка в осыпях тоже хватает, Нагма тут же притащила с десяток небольших ухватистых камушков. И что я ей преподавать буду? «Мама мыла раму»? Ох, вряд ли она её мыла. Не видел я в кыштаке стеклёных окон.

— Ладно, козявица, буквы знаешь?

— Знаю. Но давно не видела.

— Тогда я пишу, а ты читаешь.

«В одном горном селении жила-была девочка», — старательно вывожу ровные полупечатные буквы. — «У неё была мама и три козы».

— Как у меня! — обрадовалась Нагма. — Или это про меня сказка?

— Как пойдёт, — не стал зарекаться я. — Теперь ты, вот здесь, ниже, пиши то же самое.

У девочки из горного селения кроме мамы и трёх коз в наличии обнаружились многочисленные предметы быта и интерьера: горшок, миска, пиала, стул, кровать. Её дом состоял из стен, пола, крыши, двери и окон. Все они были упомянуты и записаны — сначала мной, потом Нагмой. На улице девочку ждали куры, овцы и ослы, мужчины, женщины и дети. Они ходили, стояли, сидели, лежали и бегали, а также были в единственном и множественном числе, мужском и женском роде.

Читает она медленно, длинные слова — по слогам, но довольно уверенно. Пишет, когда видит написанное, тоже хорошо, а вот когда надо записать со слуха — путается и теряется. До диктантов надо дорасти.

Потом перешли к счёту. Устно Нагма считает хорошо, складывает и вычитает, но идея записывать количество цифрами для неё свежа. Проще нарисовать три рогатых силуэта, обозначающих три козы. В целом, для первого учебного дня неплохо.

— Спасибо, Док, — с чувством сказала Анахита, перехватив меня в коридоре. — Мне стоило больше с ней заниматься. Сначала я пыталась, но потом, когда не стало книг… Решила, что нам не вырваться, и руки опустились. Зачем учить ребенка читать, если читать нечего? В общем, спасибо.

— Не за что. Нагма хорошая девочка.

— Я так хочу, чтобы она была счастлива! У меня не вышло, но может, ей повезёт больше?

Ну, да. Умная, красивая и талантливая девочка в горном кыштаке. Что может пойти не так? Впрочем, умным, красивым и талантливым счастья вообще выделяют скудно.

— Твои дети, наверное, совсем взрослые? — интересуется Анахита. — Нагма напоминает тебе внуков?

— Я вдовец, у меня нет семьи, — сказал я, упрощая ситуацию.

— Ой, прости, мне так жаль! Наверное, ужасно в конце жизни остаться совсем одному… А что случилось с твоей женой? Почему у вас не было детей?

— Анахита, я не хочу это обсуждать.

— О, чёрт, извини. Это не моё дело, ты прав. Я очень тебе сочувствую.

За обедом Анахита ухаживает за мной с каким-то особенным вниманием, а после Нагма то и дело подбегает с вопросом, не нужно ли чего «дедушке Доку». Наверное, им действительно меня жалко: по меркам патриархального общества одинокий старик — крайняя форма жизненного краха, хуже не придумаешь. Вся твоя жизнь прожита зря, ты лузер из лузеров. Ну, или Аллах тебя за что-то наказал.

Да может, и наказал, хрен его поймёт.

Калидия меня радует — ей на глазах становится лучше. Уже сидит, а не лежит, до туалета ковыляет, хотя и при поддержке Алианы, но своими ногами. Давление и пульс вернулись в норму, сердце работает, насколько я могу определить на слух, ровно, без заметных шумов. Начинает скучать, что тоже хороший признак. Развлечений тут никаких, ни книжек, ни телевидения, но они с Алькой треплются часами, не надоедает пока.

Алька от неё не отходит, валяется на кровати рядом, смотрит влюблёнными глазами, кидается исполнить любой каприз. Калидия, как мне кажется, больше позволяет себя любить, чем влюблена сама. Обычное дело. Мы с женой так двадцать лет прожили, я — влюблённый по уши, она — ну как-то так. То, что в ней однажды сломалось, так и не зажило до самой смерти. Не хватило на это моих талантов.

Вспомнил о жене, расстроился, настроение совсем упало. В чём-то правы местные: одинокий никому не нужный старик — говённый жизненный итог. Что жил он, что не жил — один хер. Так себя пожалел, что аж слёзы выступили, от чего я вообще приуныл — с детства не плакал, вообще про слёзные железы забыл. Это что, старческая сентиментальность? Боже, самого от себя тошнит.

Зверски захотелось выпить, но нечего. Вместо этого вышел во двор воздухом подышать. На стене, где мы с Нагмой писали свои прописи, появились многочисленные иллюстрации: и девочка с мамой, и дом с крышей, и козы с курами, и овцы. Всё тщательно подписано: «Две овецы», «Адна каза». Техника рисунка примитивная, но камнем по камню шедевр накарябать сложно. В этом даже есть своеобразный минималистский шарм — передать суть несколькими простыми штрихами, выразить эмоцию парой линий. Талантливая девочка, не видать ей в жизни счастья. Счастье в одну комплектацию с талантом не входит.

Но я хреновый пророк. Может быть, завтра нас зарежут осмелевшие аборигены, вот вам и всё счастье.

Эта светлая перспектива сподвигла меня на то, чем давно надо было заняться, — подгонкой и приведением в порядок снаряжения. Резко постарев, я сбросил мышечную массу. Теперь броник на мне болтается, а разгрузка висит, как на вешалке. Кроме того, автомат до сих пор не чищен, а пострелять я успел прилично. В общем, фу быть таким распиздяем в моём-то сраном возрасте.

Собрал всё в кучу, вылез на стену. Вечереет, вокруг красота, воздух прозрачный, видно далеко. Недалеко, к сожалению, видно хуже, но автомат я и на ощупь разберу. Достал набор для чистки, надрал тряпочек из простыни. Хотел усесться, ножки наружу свесив, но нет — примчалась Нагма, всплеснула ручонками, сказала: «Ой, дедушка Док, ты же старенький!» — и мухой метнулась за стулом. Она бы и кресло припёрла, но тяжёлые тут кресла, ребенку не поднять. Зато где-то раздобыла раскладной столик и принесла его. Ловлю себя на глупой зависти, глядя на то, как ребёнок носится вниз-вверх по лестнице, по которой я ковыляю, щёлкая коленными суставами.

— Дедушка Док, а дедушка Док? — какой умильный тон, надо же.

— Чего тебе, колбаса?

— А можно я тут посижу, порисую?

— Можно. Вон, в дейпаке рисовальный набор. Только помни, что это вся бумага, которая у нас есть, и новой взять негде.

— Тут много!

— Это только так кажется.

— Тогда скажи, что нарисовать.

— Да что хочешь. Просто посмотри на мир внимательно, подумай, что ты от него хочешь. И он даст тебе референс.

— Что даст?

— Картинку в твоей голове, на которой всё будет правильно. Так, как хочет мир, так, как хочешь ты, и так, как обязательно должно быть.

— Тогда я нарисую тебя, дедушка Док! А то ты старый, скоро умрёшь, и я тебя забуду. А если будет рисунок — то не забуду!

— Нашла модель, — хмыкнул я, — но как хочешь. Учти, позировать не буду, рисуй, пока чищу автомат.

— Спасибо, я буду беречь твои мелки!

— Это пастель, запомни. А лучше сразу напиши: «п-а-с-т-е-ль». Нет, в конце мягкий знак. Вот так, умница.

Я разобрал, почистил и собрал автомат. Разобрал, почистил и собрал пистолет. Покрутил разгрузку, выложил из неё всё, подтянул ремешки, сложил обратно. Взял броник, зачем-то вынул-вставил пластины. В общем, туплю и прокрастинирую, потому что лень спускаться вниз. Нагма сидит на полу, поджав под себя ноги, сопит, шуршит пастельными мелками, щурится, смешно морщит нос, который уже перепачкала грязными пальцами. Нос с одной стороны слегка зелёный, с другой — слегка красный, на щеке немного синего. На лице розовый луч заходящего солнца, в нём прозрачно зеленеют большие яркие глаза.

Жаль, что у меня нет внуков. Я слишком любил жену, она была безнадёжно бесплодна, так вышло. Надо было нам удочерить вот такую смешную егозу, всё не зря бы жизнь прожили. Но я боялся предложить, боясь, что обижу, а она… Да чёрт её знает, на самом деле. Я её любил, но это не значит, что понимал. У неё внутри была тщательно огороженная мёртвая зона, куда ходу не было не только мне, но и ей самой. И какие там водились драконы — бог весть. Нет, мы неплохо жили вместе, грех жаловаться. Двадцать лет как один день. Но всегда делали вид, что не видим ограды, колючей проволоки, стальных ворот. Не слышим сопения драконов. Не подходим близко. Не трогаем, не говорим, не смотрим. Игнорируем. Было это правильно, не было — какая теперь разница? Её больше нет, да и мне, похоже, недолго осталось.

— Дедушка Док, а почему ты плачешь? — спросила внезапно Нагма. — Тебе грустно?

— Не обращай внимания, просто вспомнил кое-что.

— Не грусти, я почти закончила. Сейчас пойдём, чаю попьём. Там мёд есть! В сотах!

Старость легка на слезу. Недаром говорят: «Старый ― что малый». Снижен контроль рефлекторных реакций, разбалансирован гормональный фон. И вообще башка уже не та. Этак и до маразма недалеко. Надеюсь, меня раньше кто-нибудь пристрелит.

Я нацепил броник, надел разгрузку, шлем — не в руках же их тащить? — повесил на плечо автомат, вставил в кобуру пистолет. Распрямился с хрустом, держась руками за поясницу, прогнулся назад — и получил в грудь пулю. Успел увидеть дульную вспышку на склоне, услышать раскатистый звук выстрела, и, уже падая, — дымное облако, окончательно демаскировавшее позицию снайпера.

В грудь как ломом шарахнуло. Бац — и всё.