Сокровища града Китежа

9

В наш первый московский день на безоблачном небе ласково улыбалось солнце, слепили глаза золотые купола церквей, и каждый из нас уже ощущал в своих карманах несметные сокровища града Китежа.

Все было забыто и наш дорогой учитель гордо нес седую гриву своих волос, а я и господин Бартельс были сугубо ласковы с нашим капитаном, с нашим гениальным предводителем…

Господин Бартельс предоставил в наше распоряжение три лучших комнаты в «Европейской гостинице», господин Бартельс почтительнейше попросил дорогого учителя разработать дальнейший план действий экспедиции. Затем господин Бартельс покинул нас, чтобы заняться личными делами.

Мы остались наедине с учителем.

Мы подошли к раскрытым окнам. Под нами шумел город. Город спешил, город извивался трамваями, город блистал куполами, город дышал каменной грудью мостовых и площадей.

– Дитя мое! – учитель широким жестом обвел открывавшийся вид.

– Дитя мое, вы видите этот азиатский город, сверкающий солнцем и золотом, кипящий трудовой торопливой жизнью? Много веков тому назад, на север отсюда, на север и на запад, стоял еще более богатый, еще более азиатски-богатый город…

Неизъяснимое волнение охватило меня и я с благоговением слушал дорогого учителя.

– Стоял город, дитя мое…

Учитель на минуту задумался, и лирическая тишина воцарилась и комнате.

– … Да, мой юный друг, – в природе существуют катаклизмы… Колоссальные подпочвенные сдвиги – и в течение нескольких минут живой и шумный город исчезает с лица земли…

Указующий перст Оноре Туапрео застыл в голубом прорезе окна, из-под косматых бровей блистали глаза, полные решимости. Казалось, они видят этот далекий, погибший город.

– Исчезает со всеми своими сокровищами, исчезает с грозным своим владыкой, исчезает с красавицей Февронией. И там, где секунду тому назад был город, – бурными волнами плещет в берега громадное озеро. Тропы к нему затягивает болото, берега его становятся непроходимыми топями… Проходят неслышными стопами века – мгновения в истории мирозданья. Люди, занятые своей извечной борьбою, своим враждованьем и войнами – забыли о граде Китеже. Но время знало свои пути… Но сохранились записи… Но жил на земле святой отец Мордиус Баррелиус… И пришли на землю – мы!

В эту минуту мне показалось, что учитель вырос и голова его засияла в окружении светящегося нимба.

– Дитя мое, пришли на землю мы – чтобы взять!

Учитель вздохнул и отошел от окна.

– План работ экспедиции? Да, конечно, нужен план. Но я сегодня настроен так торжественно и празднично, что, право же, мне не хочется работать. И я думаю, мой юный друг, что мы с вами выйдем на улицу и окунемся в жизнь этого азиатского города.

Мы вышли и окунулись.

Поздно ночью, с большим трудом, при помощи швейцара мне удалось водворить дорогого учителя сперва в номер, затем в постель. Впрочем, быть может, швейцар водворял и учителя, и меня. Мы оба до глубины наших восторженных душ были растроганы и потрясены туземным, азиатским коньяком.

Наш второй московский день – не был так безоблачен, как первый.

Небо хмурилось легкими облачками. Солнце выглядывало из-за них воровато и подмигивало нам, как подвыпившая шансонетка.

Господин Бартельс приходил и снова исчезал. Его высокое чело было подернуто морщинами неведомых нам серьезных дум. Он был молчалив и хмур. Но мы с учителем не придавали этому обстоятельству особого значения.

И опять, оставшись одни, подошли мы к раскрытым окнам.

Дорогой учитель повторил свой прекрасный рассказ о трагической гибели града Китежа.

Нам внезапно взгрустнулось и мы выяснили, что и сегодня – у нас нерабочее настроение. Да и в самом-то деле – ведь особенно торопиться нечего. Впереди ждет нас упорная и тяжелая работа. А теперь…

А теперь – надо же хоть немного познакомиться с этим чудесным азиатским городом, с этой Москвой.

Мы знакомились с городом до поздней ночи. Это совершенно необъяснимо и непонятно, но случилось так, что утром мы проснулись в незнакомом месте.

Две премилых девицы обращались с нами более чем фамильярно. Мы смущались, я даже, кажется, краснел, но, по-видимому, ночью мы дали право этим милым созданиям так обращаться с нами. Все это было очень трудно установить, ибо голова трещала отчаянно.

Ах, эти милые девицы, – они были так скромны в своих требованиях, вернее, в своей просьбе подарить им что-нибудь на память! Ни я, ни дорогой учитель не смогли им отказать, тем более, что при этом присутствовали их братья, – этакие здоровенные, широкоплечие азиаты.

Мы с учителем подарили крошкам на память все содержимое наших бумажников. Мы нежно простились с девицами и с их угрюмыми братьями, и налегке поспешили на улицу.

Это была совершенно незнакомая нам улица.

День был пасмурен. Низкие, тяжелые тучи цеплялись за крыши домов. Раскаленный воздух был тяжел. Пахло грозой. К полудню, усталые и измученные, – мы добрались до «Европейской гостиницы». Удивленный швейцар подчеркнуто вежливо открыл дверцу лифта. Мы вошли в нашу комнату.

Как каменное изваяние рока, скрестивши на животе руки, сидел в кресле господин Бартельс.

За окнами окончательно потемнело. Тучи свинцовым грузом упали на крыши. Грянул гром. Разразилась гроза.

В дверь постучали.

– Войдите! – грозно рявкнул господин Бартельс.

В комнату вдвинулся юркий человечек.

– Господин иностранец, ваши кирки и лопаты…

– Вон! Пошел вон!

С грохотом и ревом поднялось с кресла каменное изваяние господина Бартельса.

– Так я же, господин иностранец, насчет кирок…

Руки Бартельса извивались как змеи в поисках тяжелого предмета. Чугунная пепельница просвистела в воздухе. Человечек юркнул за дверь и скрылся. Пепельница, с грохотом ударившись о стену, упала на пол. Господин Бартельс был страшен в гневе.

– Что прикажете? – номерной выжидательно остановился на пороге.

Господин Бартельс умел владеть собой.

– Да, будьте любезны, подымите эту пепельницу. Спасибо. Больше ничего.

Номерной вышел.

За окном грохотал гром и извивались молнии.

Бартельс неуклонно наступал на нас, а мы пятились к стене.

– Так как вы говорите, распронауважаемый профессор? В России не производят кирок и лопат? Их импортируют? Они расцениваются на вес золота? Да знаете ли вы, что ваши лопаты и кирки никому не нужны?

Гром грохотал угрожающе.

Дальше пятиться было некуда. Я и дорогой учитель, под натиском Бартельса, опустились в кресла.

– Старый идиот! Старый осел!

– Но позвольте! – учитель был сдержан и корректен.

– Да, позвольте! – робко поддержал я.

– Не позволю! Слышите, – не позволю! Вон! К черту! Вон! Никаких концессий, никаких градов Китежей, – это будут те же кирки и лопаты!

Господин Бартельс саженными шагами бегал по комнате и рвал на себе волосы.

– Ах я осел, ах, баран, – довериться этому выжившему из ума авантюристу! Скупить со всей Франции лопаты, платить за них втридорога, – все для того, чтобы здесь меня подняли на смех…

Еще и еще гремел гром и сверкали молнии. Косые потоки дождя водопадами низвергались в провалы улиц.

Господин Бартельс успокаивался, – но лучше бы он кричал.

– Вот что, любезнейшие, – соберите-ка ваши вещи!

Ах, пример христианской кротости, пример евангельской покорности проявил дорогой учитель. Он поспешно уложил в чемодан свое имущество. Я последовал его примеру.

– И теперь – вон! Чтобы я вас больше не видел! – грохотал господин Бартельс.

Я и дорогой учитель подошли к дверям. Голос профессора дрожал от гнева и негодования, но он, по-видимому, сдерживал себя и говорил с большим достоинством.

– Вы, мосье Бартельс, грубое животное! Вы совершенно не способны сообразить, с какой молниеносной быстротой меняется конъюнктура русского рынка. Вы слишком тупоголовы для этого! А мы в вас не нуждаемся. В недельный срок мы разработаем точный план экспедиции и обратимся с ним к местному правительству. Ваша помощь – нам не нужна. Прощайте!

– Идем, дитя мое!

– Вон! Вон! – грохотал господин Бартельс.

Мы вышли из «Европейской». Я с сожалением оглядел ее фасад, – все-таки это очень хорошая и удобная гостиница.

Потоки дождя омыли наши разгоряченные головы. Порывы ветра разогнали обрывки мечущихся туч. Гроза окончилась.

К вечеру, предварительно распродав часть своего имущества, мы устроились в грязненьком номере на Бутырской улице, в меблированных комнатах мадам Заваровой.

– Дитя мое, стоицизм всегда бывает награжден. Нам не следует огорчаться, ибо сокровища нас ждут! Я предлагаю послать за русской горькой и выпить за дальнейший успех предприятия!

Мы послали. Мы выпили.

Ночь, несмотря на усердные хлопоты многочисленных клопов мадам Заваровой – принесла нам покой и забвенье.

Ах, эти печальные семь дней развала концессионного предприятия по изысканию сокровищ града Китежа! Они оставят в моей жизни горький след разочарования.

Мы сидели в ободранном номере и мелкий дождь, моросивший за окнами, отнюдь не придавал нам бодрости.

Колченогий стол был завален планами и чертежами, и надгробным памятником возвышался над ними потухший самовар.

Я не знаю, о чем думал дорогой учитель, – но, судя по выражению лица, думы его были печальны.

Семь шагов в длину и четыре в ширину, – неустанно измерял я нашу отвратительную конуру.

Первый, томительный день окончился. Мы потушили свет и, истерзанные горькими думами, отдались на растерзание голодным клопам.

Утром улыбалось над городом солнце и весело смеялись звонки переполненных трамваев. Нам казалось, что смеются они над нами.

Это смешно и трагично, – но мы, обладатели несметных сокровищ, понесли на Сухаревский рынок то, что можно было понести. Ибо мы были голодны и у нас не было денег.

От Бутырской улицы до Сухаревской площади несли мы свое горе и свои вещи. На Сухаревке юркий татарин купил наши вещи, но не забрал нашего горя. Оно следовало за нами неотступно в третьеразрядную харчевню, в которой мы скромно пообедали.

Ночь пришла, не принося облегчения. В разных углах лежали мы с дорогим учителем. Он на скрипучей кровати, я на бугристом диване. Нам не спалось и мы тяжко вздыхали.

И настало утро третьего дня. Еще более печальное и безотрадное.

– Дитя мое, мы переживаем кризис! – сказал дорогой учитель.

Я молча с ним согласился.

– Видите ли, мой юный друг, я боюсь, что мы не сможем обратиться с предложением к русскому правительству.

– Я тоже боюсь этого, дорогой учитель. История с кирками и лопатами…

– Ах, да при чем тут кирки и лопаты! История с кирками и лопатами – скверная история!

– Увы, учитель, – мы в этом убедились на горьком опыте!

– Да! Но я не о том. Дэвид Бартельс просто глуп, и я не сомневаюсь, что он поймет свою ошибку и раскается.

– Увы, дорогой учитель, я в этом очень сильно сомневаюсь!

– Ах, юноша, сомнение дурно отражается на пищеварении и только вера способствует ему!

– Да, но…

– Без всяких «но»! Для меня является вопросом только то, как долго будет упорствовать Дэвид Бартельс и хватит ли у нас материальных ресурсов переждать его упорство.