Двойная старуха
- Автор: Алексей Николаевич Толстой
- Жанр: Научная Фантастика / Приключения / Компиляции / Сборники, альманахи, антологии
- Дата выхода: 2018
Читать книгу "Двойная старуха"
I
Шел тысяча семьсот пятьдесят девятый год.
В Москве выдалась прелестная, очень ранняя весна, какой не помнили старожилы; в начале апреля уже зацвели сирени и яблони, лужайки покрылись травой, какая не всегда бывает и на Егорья, и только прилет птиц был необыкновенно поздний; жара была неслыханная, и москвичи и москвички, после суровой зимы, обрадовавшись теплу и солнцу, шумными толпами наполняли сады и бульвары, щеголяя без верхнего платья, в одних камзолах и робронах.
Был полдень, когда вся Москва предавалась тяжелому послеобеденному сну. Немецкая слобода, с ее маленькими, аккуратненькими домиками, преимущественно деревянными, с тесовыми или черепичными крышами, с садами и огородами, вся утопала в зеленовато-розовых красках, позолоченных лучами солнца, посылавшего влюбленной земле такие пламенные поцелуи, что слобожане, задыхаясь от зноя, поспешили закрыть ставни у окон, опустили занавеси и сидели дома, потягивая ледяные квасы и браги.
В саду при домике гоф-фурьера Саввы Сергеича Правдинцева, стоявшего наотставе, в конце улицы, собралась шумная компания студентов, расположившаяся под сенью лип и акаций, образовавших своими стволами и кронами некоторое подобие обширной и уютной беседки, где молодежь и сам Савва Сергеич любили посидеть, поболтать и выкурить трубку кнастера.
Студенты, отпущенные, по случаю праздника, из университетского пансиона, спеша как можно шире использовать свою кратковременную свободу, дурачились без конца, оглашая сад взрывами заразительно-веселого смеха. Один из них, Гриц Потемкин, силач, высокого роста и атлетического сложения, грудастый, как боевой петух, с мягкими, темными, слегка вьющимися волосами, рассыпавшимися по широким плечам, с темными, мечтательными, немного насмешливыми глазами, на правах хозяина, снимавшего квартиру в доме Правдинцева, забавлял гостей, передразнивая графа Ивана Ивановича Шувалова, куратора[1] университета, причем с таким совершенством передавал голос и манеры графа, что студенты, следившие за артистической игрой товарища, просто покатывались со смеху.
– А ну, Гриц, – попросил его Козловский, задушевный товарищ Грица, – представь, голубчик, Зосиму.
Гриц смешно повел глазами и принял солидный вид монаха Зосимы, первого баса в Чудовом монастыре, любившего водить компанию с университетской молодежью и не дурака выпить. Салонно-мягкие манеры и вкрадчивый голос вельможи Шувалова исчезли.
– И бе бог, Бахусом именуемый, его же царствия во кабацех московскиих не прейдеши и захлебнешися в пу-ччи-ин-не-е ви-нно-ой! – провозгласил Гриц высоким протодьяконским басом, гремевшим на добрую версту кругом, и вдруг, переменив бас на низкий тенорок, смеясь и притопывая каблуками, запел: – И, ах, вы, сенички мои, сени темненьки, у девчонки глазки востреньки! Эх, шарила-не шарила, милого ужалила, да прямо в гу-бонь-ки-и! Эх-ма! Жарко!
– Браво! браво! – неистовствовали студенты.
– У девчонки глазки востреньки… хе-хе! – засмеялся, скосив на сторону злые рысьи глазки, белокурый и долговязый студент Секвин. – Уж не Минка ли Браунова? У ней, кажется, ничего… глазки востреньки… хе-хе! И насчет того…
Он не успел окончить грязный намек относительно Мины Брауновой, как, запнувшись на полуслове, широко взметнул в воздухе длинными ногами и растянулся на земле.
– Я сколько раз тебе говорил, долговязый журавль, чтобы ты не смел пачкать имя женщины, а тем паче девушки. Прохвост!
Гриц, тяжело дыша, с сжатыми кулаками стоял над поверженным товарищем, как разъяренный бык, готовый растоптать врага; жилы на лбу посинели и вздулись веревками, а глаза метали молнии; он был страшен.
Секвин, с проворством кошки, быстро вскочил на ноги и, – Гриц даже не успел мигнуть, – нанес ему сильный удар по лицу, так что бедняга пошатнулся от острой боли около глаза, заставившей его громко вскрикнуть и закрыть другой глаз.
– Это тебе за прохвоста! – злобно прошипел Секвин и, не дожидаясь новой схватки с Грицем, прежде, чем ошеломленные студенты успели опомниться, в несколько прыжков перебежал сад, перескочил через забор и скрылся на улице.
Трое студентов с криками «Держи его!» погнались было за ним, но скоро вернулись, сообщив товарищам, что Секвин укрылся в своем доме.
Гриц, – все еще с закрытыми глазами, – стоял, не двигаясь с места; он то вытирал платком кровь, обильно струившуюся из носу, то ощупывал около глаза большой красный «фонарь», который рос, как на дрождях.
– Кровь, кровь… – бормотал юноша с выражением испуга на лице: он не выносил вида крови.
Товарищи, громко негодуя на поведение Секвина, спешили всячески выразить Грицу свое сочувствие; кто-то из них сбегал в дом за льдом, и его прикладывали к ушибленному месту; Козловский принес склянку с арникой.
– Вот подлец! – возмущался Козловский, останавливая кровотечение. – И это называется – российский благородный дворянин! Ударил и – бежать… да с таким даже на дуэли драться совестно. Прямо, как собаку, избить, и дело с концом.
– С какими глазами он покажется в пансион!
– Его убьют!
Гриц наконец открыл один глаз и с отвращением швырнул на траву красный, весь пропитавшийся кровью платок.
– Ах, черт! – выругался он. – Знатно же он засветил… аж искры из глаз посыпались! Думал: и глаз вышиб…
– Ничего, Гриц, – утешал Козловский, – мы с ним разделаемся по-своему. Удовольствуем!
– Э! – поморщился Гриц. – Бросьте его к бесу. Не принимать в компанию, сторониться, как зачумленного… и довольно с него. А около скандала, знаешь, сейчас же поднимется шум, наживем одни неприятности.
– Ну, это – шалишь-мамонишь, на грех наводишь! – свистнул Козловский. – Мы его, голубчика, про-у-чим, будет помнить!.. Ага! Вон и Савва Сергеич идет сюда, – сказал он, взглянув по направлению к дому. – Растревожили старика…
По дорожке, посыпанной желтым песком, путаясь в полах длинного парусинного халата, шел к ним мелкими, припрыгивающими шажками Савва Сергеич Правдинцев.
– Что у вас тут случилось, соловьи-канашки? А? – спросил старик, останавливаясь против своего жильца и с изумлением осматривая его с ног до головы. – Никак подрались? Охо-хо! – вздохнул он, покачав головой. – Неладно дело выходит… Кто же это… так тебя разукрасил, Григорий Александрыч?!
Потемкин молчал.
– Васька Секвин, – ответил за него Козловский.
Он передал старику, как произошло столкновение между Секвиным и Грицем.
– Ишь ты! – усмехнулся Савва Сергеич. – Из-за девчонки подрались, соловьи-канашки. Мало их… Ох, Гриц, и девушник же ты… сломишь ты себе когда-нибудь голову из-за баб. Да нечего на меня так глядеть, правду говорю… Погоди, сейчас старуха примочку принесет… С таким-то фонарем, соловьи-канашки, срам и в люди показаться. Не знаю уж, как ты и в университет явишься…
«В университет – ерунда, а вот как я Мине-то покажусь?» – печально думал Гриц, ощупывая «фонарь».
– К доктору Роземблюму сходи, – посоветовал товарищу Мякишев. – Непременно сходи, Гриц. Даст билет и – лежи, пока не заживет.
Пришла Анна Захаровна, жена Саввы Сергеича, и принесла примочку. Добрая старушка, любившая Грица, как родного сына, вздыхала и охала, несколько раз приложила к «фонарю» медную гривну, а потом наложила тряпочку, смоченную какой-то специей, и забинтовала ушибленное место чистым полотенцем.
– Так, говоришь, из-за Миночки подрались-то? – спрашивала старушка своего любимца.
– Да, он нехорошо отозвался о Мине.
– Знаю, знаю Ваську Секвина: пакостник он. Никто про него доброго слова не говаривал. Весь в отца пошел. Покойничек-то из приказных был: ябеда и пакостник.
– Хорошо, что матушки твоей, Дарьи Васильевны, не случилось дома, – вздохнул Правдинцев, с сожалением смотря на Грица. – Было бы тогда дело… Строгонька она, матушка-то твоя, соловьи-канашки…
– Дарья Васильевна, слава Богу, не скоро поворотит из деревни, – радостно усмехнулся Козловский. – Без нее-то пока и пожить.