Двойная старуха

I

Давным-давно это было, так давно, что люди забыли даже имя Черного рыцаря, хоть в свое время немало сделал он им горя и зла! Правда, потом он опамятовался и иным человеком стал, но зло как-то помнится дальше, чем добро… И родился Черный рыцарь необычайно. Сказывают, накануне целые стаи воронья налетели на замок, где жили его отец и мать, знатные феодалы, кругом которых трепетало все, что было послабее. Налетело воронье и расселось по зубцам и карнизам стен и башен, стало в бойницы их накидываться, трепеща большими черными крыльями, унизало шпили черного замка, и даже крест над домашнею церковью его почернел – все от тех же ворон. И было так до утра, когда родился Черный рыцарь. Немного спустя, налетели другие стаи каких-то чудесных белых птиц и стали клевать ворон… Не сдались вороны, начался между ними бой на жизнь и на смерть; целый день боролись они над замком. То белое облако отгоняло черную тучу прочь, то черная туча набрасывалась на белое облако, и оно высоко подымалось в голубое, безоблачное небо. И продолжалось так вплоть до «Ave Maria»… И когда ударил колокол, и глухие звуки всколыхнули воздух, – казалось, белым птицам новую силу дали они, собралось опять белое облако и так стремительно ударило в черную тучу, что вся она, дрогнув, рассеялась на все четыре стороны, и долго еще в сумерках тихо подступавшего вечера слышались далекие уже крики воронья… Белые птицы всю ночь сидели на тех шпилях, башнях, башенках, стенах и бойницах, где еще недавно были черные их противники, – и только тогда, когда под золотыми лучами солнца заблистал крест замковой церкви, светлое облако неведомых птиц снялось и полетело в высоту. Вассалы долго следили за ним. Оно не рассеивалось, напротив – поднималось все выше и выше, пока не утонуло в ослепительном свете ярко разгоревшегося дня… Все сочли это за знамение и решили, что первую половину своей жизни молодой граф будет жесток и грозен. Станут им владеть силы ада, темные, страшные силы, и под наитием их совершит он много преступлений; но потом случится что-нибудь особенное – и разом изменится он к лучшему.

Феодал, отец его, был владетельным графом. На всю округу он наложил свою железную перчатку. Правом жизни и смерти он пользовался в полной мере и самое рождение своего наследника отпраздновал неслыханным злодейством. Он призвал к себе астрологов, чтобы те составили ему предсказание о судьбе его сына. До самого часа появления его на свет они были заперты в высокую башню, с кровли которой следили за небесными светилами. Чем более углублялись они в эту таинственную, хотя и вечно раскрытую нам книгу, где каждая звезда является буквою неведомого нам языка, – тем мрачнее и озабоченнее становились их лица. А когда все уже было разобрано ими, и они сошли вниз и подали старому графу составленный ими гороскоп, тот приказал им пойти опять и проверить сказанное. Мрачно и зловеще повелел он им это, а сам остался в одиноком своем кресле у громадного камина и продолжал глядеть на целое море пламени, разлившееся там; по раскаленным золотым углям бежали серебристые змеи, вспыхивали и гасли чьи-то бриллиантовые очи; порою огоньки казались крыльями, трепетавшими над черною корою. В зале было темно, и свет камина один дрожал на старых щитах, шлемах, панцирях и латах, развешанных по стенам, на мечах и гербах, кичливо красовавшихся над дверями. Но вот в дверях показались предводимые немою стражею астрологи… Лица их были бледны… Молча подали они проверенное предсказание: оно оставалось все тем же. Старый граф кивнул мажордому. Тот неслышно подошел к нему. Что-то шепнул ему властелин. Астрологов увели, а к утру тела их болтались в петлях на серых зубцах серых башен, и ветер, внезапно налетавший с севера, колыхал их справа налево, как безмолвные колокола… В подземельях замка в это время сидело много вассалов. За что? – знали про это только сам граф да небесные ангелы. Ждали они помилования, потому что небо долго не давало ему сына. «Счастье, – думали они, – смягчит его сердце». На радостях узники запели веселую песню. Через подземные переходы, от одного свода к другому, передавалась она все более и более слабевшими отзвучиями, пока не долетела едва различимым эхом в зал замка…

– Что это такое? – удивился граф, вопросительно обращаясь к священнику, вошедшему в эту минуту.

– Заключенные радуются! – ответил тот, благословляя его.

– Чему? – удивился феодал. – Чему могут радоваться эти негодяи, бунтовщики и злодеи?

– Тому, что Бог даровал вам наследника. Несчастные думают, что если не граф и государь, то отец простит их!

– Прощать может одно небо… Это – привилегия Бога! – улыбнулся граф и опять позвал себе мажордома.

Замок стоял на скале. С одной стороны она диким выступом висела над долиной. Темные переходы, похожие на жилы, которые червяк точит в мягком дереве, вели сюда. На другой день люди, проезжавшие под этой скалой, увидели массу изуродованных тел. Они сообщили об этом в ближайшую деревню, где жили вассалы графа. Те прибежали и, рассмотрев лица лежавших здесь трупов, узнали в них узников серого замка.

– Теперь их песни не помешают спать моему сыну! – решил граф.

Когда эти слухи дошли до матери новорожденного, бледной и измученной женщины, лежавшей на лебяжьем пуху под гербами и коронами пышного балдахина, – она подняла на распятие страдальческий взор свой и прошептала:

– Не вмени этого моему сыну, Господи!

Целую ночь она горячо молилась. Когда все ушли и оставили ее одну, – она сползла со своей пышной постели, обмерла и снова очнулась; то останавливаясь от изнеможения, то снова собираясь с силами, она направилась на коленях в свою молельню и распростерлась на каменных холодных плитах ее в одной рубашке… Луна светила в высокое стрельчатое окно, рисуя на противоположной стене каменное кружево ее розеток и арабесок. Тусклая лампада бросала дрожащий свет на статую Девы Марии. Всю ночь плакала и молилась бледная и чахлая мать. Крик просыпавшегося ребенка, который доносился сюда, казалось, давал ей новые силы, и еще жарче шептала она:

– О, спаси его, Богородица!.. О, не дай ему погибнуть, Непорочная!..

К несчастной женщине не приходил никто. В ее чахлой груди вовсе не было молока, и сына ее кормила чужая… Луна давно ушла в высоту: кружево стрельчатого окна уже исчезло со стены. Догоревшая лампада погасла; всю молельню наполнил сумеречный полусвет торжественно молчавшей ночи, и эта торжественно молчавшая ночь, казалось, нарочно притаилась, чтобы слушать рыдания и молитвы матери, бившейся на холодных плитах… Утром графиню нашли здесь и умирающею перенесли на постель. К ней пришел ее муж. Лицо его было грозно.

– Не упрекай меня!.. – радостным и тихим голосом она встретила его. – Ты не в силах уже покарать меня. Я теперь принадлежу не тебе, а Богу… Разве ты не видишь ангела Его, стоящего за мною, не видишь, как он распростер над моим телом свои крылья?.. Лицо его светло, в глазах его милость, в руках пальмовая ветвь. Он ждет мою душу – и она рвется к нему… Скоро я прощусь с тобою… Я всю ночь молила Богородицу за нашего сына, всю ночь я плакала, чтобы Она отвратила судьбу, уготованную ему… И только под утро Мать Всескорбящая наклонилась надо мною… и сказала…

Умирающая приостановилась и закрыла глаза.

– Что сказала Она тебе? – положил свою тяжелую руку на плечо ее граф.

– Предопределенное должно совершиться… Не может молитва моя отвратить то, что будет звеном цепи, начавшейся давно… Потомок немилостивых и жестоких – будет и сам жесток; из горького – не бежит сладкое, и ядовитое дерево не дает здорового плода… Но за мои слезы Дева Пречистая обещала мне, что когда исполнится мера злодейств его, когда имя моего сына станут с ужасом повторять повсюду, Она пошлет к грешнику…

Но что Богородица должна была послать грешнику – мать не договорила. Голос ее оборвался… По лицу разлилось выражение счастья… Она приподнялась, протянув руки к кому-то, кого она одна видела, и упала навзничь. Когда граф наклонился к ней, то мог только уловить ее последний вздох… Долго он смотрел в ее кроткое лицо, на котором замерла улыбка счастья… Он повернулся к окну… Далеко внизу видна была идиллическая долина. Тополи ее и платаны, казалось, следовали за течением светлой реки, зеленые поля вызвали бы улыбку на менее жестокое лицо…

– Мажордом!.. Это что? – указал он на прижавшуюся к реке и точно прячущуюся в тень своих каштанов деревню. – Так исполняются мои приказания?

Но не успел он еще договорить этого, как из зелени садов вырвались синеватые клубы дыма… Еще и еще… В разных местах уж тянутся они вверх… Вот слились и точно седым туманом покрыли счастливые домики. Граф смотрит… В тумане мелькнули языки красного пламени.

– Так да погибнут все противящиеся!..

И он протянул вперед сильную руку.

Деревня, действительно, была виновата. Она укрыла вчера ночью несчастного монаха, осмелившегося сказать проповедь против жестоких властителей.

– Он призывал на меня огонь небесный… А я их предал земному…

И, довольный своей шуткой, граф долго смотрел из окна на пылающие дома и сады.

А позади лежала его прекрасная жена, и та же кротость сияла на ее неподвижном лице.

– Убрать это! – показал на ее тело граф и спокойно вышел вон…