Счастье — это теплый звездолет

Любовь моя, неужели мы первые? Любили ли другие всем своим существом? Как грустно думать, что былые возлюбленные сгинули без следа. Пусть помнят нас! Не забудешь ли ты, моя обожаемая? Хотя Моггадит все испортил, а зимы все длиннее. Вот бы еще только разок услышать, как ты разговариваешь, красная моя, невинная моя. Ты вспоминаешь, я чувствую твое тело — ты помнишь даже сейчас. Сожми меня, нежно сожми. Услышь своего Моггадита!

Ты рассказывала, каково это — быть тобой, Тобой-самое, красной-крохотулечкой-Лиллилу. Рассказала про свою Мать, про грезы, детские страхи и радости. А я рассказывал про свои, рассказывал обо всем, чему научился с того самого дня, как моя собственная Мать…

Услышь меня, мое сердечко! Время на исходе.

…В последний день детства Мать созвала нас всех, и мы собрались под нею.

— Сыны! Сын-н-ны!

Почему же родной голос так хрипит?

Братья, резвившиеся в летней зелени, медленно приблизились, они напуганы. Но я, малыш Моггадит, радостно забираюсь под огромную Мать, карабкаюсь, ищу золотой материнский мех. Прячусь прямо в ее теплую пещеру, где сияют глаза. Всю нашу жизнь укрывались мы в этой надежной пещере, так я теперь укрываю тебя, мой пунцовый цветочек.

Мне так хочется дотронуться до нее, снова услышать ее слова, ее песню. Но материнский мех какой-то неправильный — странные тускло-желтые клоки. Я робко прижимаюсь к огромной железе-кормилице. Она сухая, но в глубине материнского глаза вспыхивает искра.

— Мама, — шепчу я. — Это я — Моггадит!

— СЫН-Н-НЫ!

Материнский голос сотрясает могучую броню. Старшие братья сбились в кучу подле ее лап, выглядывают на солнышко. Такие смешные — линяют, наполовину черные — наполовину золотые.

— Мне страшно! — хнычет где-то рядом брат Фрим. Как и у меня, у Фрима еще не вылез детский золотой мех.

Мать снова говорит с нами, но голос ее так гремит, что я едва разбираю слова:

— ЗИМ-М-МА! ЗИМА, ГОВОРЮ Я ВАМ! ПОСЛЕ ТЕПЛА ПРИХОДИТ ХОЛОДНАЯ ЗИМА. ХОЛОДНАЯ ЗИМА, А ПОТОМ СНОВА ТЕПЛО ПРИХОДИТ…

Фрим хнычет еще громче, я шлепаю его. Что стряслось? Почему любимый голос сделался таким грубым и незнакомым? Она ведь всегда нежно напевала нам, а мы сворачивались в теплом материнском меху, пили сладкие материнские соки, размеренная песня для ходьбы укачивала нас. И-мули-мули, и-мули-мули! Далеко внизу проплывала, качаясь, земля. А как мы, затаив дыхание, попискивали, когда Мать заводила могучую охотничью песнь! Танн! Танн! Дир! Дир! Дир-хатан! ХАТОНН! Как цеплялись за нее в тот волнующий миг, когда Мать кидалась на добычу. Что-то хрустело, рвалось, чавкало, отдавалось в ее теле — значит, скоро наполнятся железы-кормилицы.

Вдруг внизу мелькает что-то черное. Это убегает старший брат! Громогласный Материн голос стихает. Ее огромное тело напружинивается, с треском смыкаются пластины. Мать рычит!

Внизу братья бегают, вопят! Я поглубже зарываюсь в материнский мех. Она прыгает, и меня мотает во все стороны.

— ПРОЧЬ! ПРОЧЬ! — ревет она.

Обрушиваются жуткие охотничьи лапы, она рычит уже без слов, дрожит, дергается. Когда я осмеливаюсь взглянуть, то вижу: все разбежались. Но один брат остался!

В когтях у Матери — черное тельце. Это мой брат Сессо! Но мать рвет его, пожирает! Меня охватывает ужас — это же Сессо, которого она с такой гордостью, с такой нежностью растила! Рыдая, утыкаюсь в материнский мех. Но чудесный мех отходит клоками и остается у меня в лапах, золотой материнский мех умирает! Отчаянно цепляюсь, не хочу слышать, как хрустит, чавкает, булькает. Это конец света, ужасно, ужасно!

Но даже тогда, моя огненная крохотулечка, я почти понимал. Замысел велик!

И вот, насытившись, Мать устремляется вперед. Далеко внизу дергается каменистая земля. Теперь походка у Матери не плавная — меня мотает. Даже песня ее изменилась: «Вперед! Вперед! Одна! Всегда одна. Вперед!» Стих грохот. Тишина. Мать отдыхает.

— Мама! — шепчу я. — Мама, это Моггадит. Я тут!

Сокращаются пластины на брюхе, отрыжка сотрясает ее нутро.

— Ступай, — со стоном велит Мать. — Ступай. Слишком поздно. Больше не Мать.

— Я не хочу уходить от тебя. Почему я должен уходить? Мама! — причитаю я. — Поговори со мной!

Затягиваю свою детскую песенку: «Дит! Дит! Тикки-такка! Дит!» Вот бы Мать ответила — проворковала утробно: «Брум! Бр-р-рум-м! Брумалу-бруйн!» Огромный материнский глаз слабо вспыхивает, но вместо песни раздается лишь скрежет.

— Слишком поздно. Нет больше… Зима, говорю тебе. Я говорила… Пока не наступила зима, ступай. Ступай.

— Мама, расскажи мне, что там снаружи.

И снова ее сотрясает стон или кашель, и я едва не падаю. Но потом она говорит, и голос ее звучит чуть тише.

— Рассказать? — ворчит она. — Расскажи, расскажи, расскажи. Странный ты сын. Расскажи-расскажи, как твой Отец.

— А что это такое, мама? Что такое Отец?

Она опять рыгает.

— Вечно расскажи. Зимы все длиннее, так он сказал. Да. Скажи им, зимы все длиннее. И я сказала. Поздно. Зима, говорю тебе. Холод! — Голос грохочет. — Нет больше! Слишком поздно!

Я слышу, как там снаружи гремит и щелкает броня.

— Мама, поговори со мной!

— Ступай. Сту-у-упай!

Вокруг меня с треском смыкаются брюшные пластины. Прыгаю, цепляясь за клочок меха, но и он отваливается. Плачу. Мне удается спастись, повиснув на ее огромной беговой лапе — жесткой, гулкой, словно камень.

— СТУПАЙ! — ревет она.

Материнские глаза съежились, умерли! В панике лезу вниз, вокруг меня все дрожит, гудит. Мать сдерживает свой громовой гнев!

Соскакиваю на землю, бросаюсь в расселину, извиваюсь, зарываюсь поглубже, а надо мной жутко рычит, клацает. Прячусь в скалах. Позади лязгают материнские охотничьи когти.

Красная моя крохотулечка, нежная моя малютка! Никогда не испытывала ты такого ужаса. Что за кошмарная ночь! Сколько часов прятался я от чудовища, в которое превратилась моя любящая Мать!

Да, потом я еще раз видел ее. На рассвете взобрался на уступ и всмотрелся в туман. Тогда было тепло, туманы были теплые.

Я знал, на что похожи Матери. Мы иногда замечали вдали огромные темные ороговевшие туши. Мать звала нас, и мы собирались под нею. Да, а потом землю сотрясал ее боевой клич, и в ответ раздавался рык чужой Матери, и мы, оглушенные, цеплялись изо всех сил, ощущая убийственную ярость, нас трясло, мотало, пока наша Мать наносила удары. Раз, когда она насыщалась, я выглянул и увидел в разбросанных на земле останках чужое вопящее дитя.

Но теперь моя собственная любимая Мать шагала прочь в тумане, огромная серо-бурая туша, вся шишковатая, ороговевшая, только охотничьи глаза торчали над броней — бездумно вращались, высматривая добычу. Она ломилась вперед, сокрушая горы, и напевала на ходу новую суровую песню: «Холод! Холод! Лед. Одна. Лед! И холод! И конец!» Больше я ее не встречал.

Когда взошло солнце, я увидел, что мой золотой мех выпадает, обнажая блестящую черноту. Вдруг, сам того не осознавая, я выпустил охотничью лапу, она мелькнула в воздухе и сбила прыгуна прямо мне в пасть.

Понимаешь, моя крохотулечка, насколько больше и сильнее тебя я был, когда Мать прогнала нас? Это тоже Замысел. Ты тогда еще и на свет не появилась! Надо было выживать, пока тепло сменялось холодом, пока зима снова не перешла в весну, а там ждала ты. Надо было расти и учиться. Учиться, Лиллилу! Учиться — это важно. Только у нас, черных, хватает времени учиться, так говорил Старик.

Сначала я учился помаленьку — как пить гладкую воду-лужу и не подавиться, как ловить блестящих летучих кусак, как подмечать грозовые облака и движение солнца. А еще ночи. А еще нежные создания в кронах деревьев. А еще кусты, которые становились все меньше, меньше, — вот только на самом деле это я, Моггадит, становился больше! Да! Однажды я сумел сбить с лианы толстяка-верхолаза!

Но учиться было легко — меня направлял живущий внутри Замысел. Он и сейчас направляет меня, Лиллилу, даже сейчас, уступи я ему — меня охватили бы радость и покой. Но я не уступлю! До самого конца буду помнить, говорить!

Буду говорить о важных уроках, которые выучил. Я видел! Хотя постоянно был занят (ловил и ел, еще и еще, всегда нужно еще), но видел, как все меняется, меняется. Перемены! Бутоны на кустах превратились в ягоды, толстяки-верхолазы сменили цвет, поменялись даже холмы и солнце. Я видел: все живут вместе с сородичами, и только я, Моггадит, одинок. Как же я был одинок!

Я шагал по долинам, блестящий и черный, и напевал новую песню: «Турра-тарра! Тарра-тан!» Раз заметил брата Фрима и позвал его, но тот умчался быстрее ветра. Прочь, один! А в следующей долине все деревья были повалены. Вдалеке я увидел черного — такого же, как я, только гораздо-гораздо больше! Огромного! Почти такого же огромного, как Мать, гладкого, блестящего, нового. Я едва не позвал, но тут он поднялся на дыбы и заметил меня — зарычал так жутко, что и я умчался быстрее ветра к пустынным горам. Один.

Так я познал, красная моя крохотулечка, как мы одиноки, хотя сердце мое переполняла любовь. Я бродил, думал, ел всё больше и больше. И видел Тропы. Тогда я не обращал на них внимания. Но я выучил важное!

Холод.

Ты знаешь, моя красная малютка. Когда тепло, я — это я, Я-самое-Моггадит. Вечно расту, вечно учусь. Когда тепло, мы думаем, мы разговариваем. Любим! У нас собственный Замысел. Так ведь, моя любимая крохотулечка?

Но когда холодно, когда ночь (а ночи становились все длиннее), в холодной ночи я стал… Чем? Не Моггадитом. Не Моггадит, который думает. Не Я-самое. Только Нечто, которое живет, действует бездумно. Беспомощный Моггадит. Когда холодно, остается только Замысел. Я почти это додумал.

И однажды ночной холод не ушел, а солнце скрылось в туманах. И я отправился по Тропам.

Тропы — это тоже Замысел, моя красная крохотулечка.

Тропы — это зима. Мы, черные, все должны идти. Когда становится холоднее, Замысел зовет нас все выше, выше. Мы медленно бредем по Тропам, вверх, вдоль хребтов, на холодную ночную сторону гор. Выше лесов. Там все меньше деревьев, там они обращаются в камень.

Меня тоже вел Замысел, и я следовал ему, едва это осознавая. Иногда забредал в тепло, на солнечный свет, там можно было остановиться и покормиться, попытаться думать, но потом снова поднимались холодные туманы, и снова я шел вперед, все дальше и выше. Я стал замечать других таких же, как я, далеко на склоне. Они неумолимо ползли вверх. Не вставали на дыбы, не рычали при виде меня. Я не окликал их. Мы карабкались к Пещерам, каждый сам по себе, одинокий, слепой, бездумный. И я тоже.

Но тут случилось очень важное.

О нет, моя Лиллилу! Не самое-самое важное. Самое важное — это ты, это всегда будешь ты. Моя драгоценная солнечная искорка, моя любимая красная крохотулечка! Не сердись, нет-нет, ты — та, с кем я все разделяю. Сожми меня нежно. Я должен рассказать тебе о важном уроке. Послушай своего Моггадита, послушай и запомни!

В последних теплых лучах солнца я нашел его — Старика. Какое жуткое зрелище! Весь изувеченный, израненный, что-то и вовсе оторвано, что-то сгнило. Я смотрел на него и думал, что он мертв. Но вдруг голова чуть качнулась, раздался хриплый стон.

— Моло… молодой? — На гноящейся голове открылся глаз, и на него тут же накинулся летун. — Молодой… постой!