Счастье — это теплый звездолет

И я очнулся поутру на диком склоне (рассказ, перевод А. Гузмана)

And I Awoke and Found Myself Here on the Cold Hill’s Side. Рассказ опубликован в журнале The Magazine of Fantasy and Science Fiction в марте 1972 г., включен в сборник Ten Thousand Light-Years from Home («В десяти тысячах световых лет от дома», 1973). В 1973 г. номинировался на премию «Небьюла», в том же году занял четвертое место в голосовании на премии «Хьюго» и «Локус» в категории «Лучший рассказ».

Строчки из стихотворения Джона Китса «La belle dame sans merci», ставшие названием рассказа, цитируются в переводе С. Сухарева (1986). Другие варианты: «И я, содрогаясь, очнулся на этом холодном холме» (В. Набоков, 1923); «Но вот проснулся — и кругом холодный мрак» (А. Покидов, 1972); «И я проснулся — я лежал на льдистой крутизне» (В. Левик, 1974). В стихотворении рассказывается о роковой любви рыцаря к королеве фей.

Он стоял абсолютно неподвижно у иллюминатора служебного шлюза, уткнувшись взглядом в брюхо «Ориона», который производил стыковочные маневры у нас над головой. Серый комбинезон, короткие рыжеватые волосы. Наверное, местный техник.

Вот же принесла нелегкая. Журналистам в потроха станции ход заказан — но в первые двадцать часов на «Большой пересадке» я так и не нашел места, откуда можно снять чужой корабль.

Я крутанул стереокамеру с яркой эмблемой «Всемирной прессы» наружу и принялся нести стандартную пургу о том, Как Это Важно Честным Парням С Земли, которые за все и платят.

— …для вас это, может, и привычная рутина, но наш долг — донести до них…

Медленно, настороженно повернувшись, он мазнул по мне расфокусированным взглядом, только что бывшим где-то далеко.

— Чудеса, драму, — повторил он без выражения. — Вот же идиотизм.

— Не подскажете, кто именно сегодня прибывает, какие расы? Мне бы хоть одним глазком…

Он посторонился, кивнув на иллюминатор. Я жадно вскинул объективы на длинный синий корпус, заслонявший звезды. А за синим кораблем уже виднелся другой, черный с золотом.

— Синий — с Форамена[59], — сказал он. — С другой стороны бельевский грузовик — по-вашему, арктуряне. Так-то сейчас затишье.

— До вас никто мне вообще ничего не рассказывал… А что за яркие кораблики вон там?

— Проционские. Они повсюду шныряют, — пожал он плечами. — Прямо как мы.

Я растекся щекой по витриту[60] иллюминатора, сощурился. В переборке завибрировал отдаленный лязг: высоко над нами инопланетяне разгружались в своем секторе «Большой пересадки». Техник взглянул на запястье.

— Готовитесь к выходу? — спросил я.

Ответный хмык мог означать что угодно.

— Сам-то откуда? — спросил он все тем же недобрым голосом.

Я начал объяснять и вдруг заметил, что он забыл о моем существовании. Глаза его уставились в бесконечность, голова медленно клонилась к раме иллюминатора.

— Езжай домой, — пробурчал он заплетающимся языком и на меня резко пахнуло солидолом.

— Что такое?.. — Я схватил его за руку, он спазматически дрожал. — Полегче, полегче.

— Я жду… жену. Мою ненаглядную жену. — Он неприятно хохотнул. — Сам-то откуда?

Я повторил.

— Езжай домой, — пробурчал он. — И детишек наплоди побольше. Пока можешь.

Ранняя жертва гамма-излучения, что ли?

— Больше ничего знать и не хотите! — вдруг выкрикнул он. — Идиоты. Лишь бы вырядиться, как они. Костюмы гниво, музыка аолеле. Да смотрю я ваши новости, смотрю! — издевательски оскалился он. — Вечеринки в стиле никси. Годовую зарплату за антиграв. Какие там гамма-лучи! Езжай домой, почитай учебник истории. «Шариковые ручки и велосипеды…»

Он стал сползать по стенке — медленно, при половинной силе тяжести. Мой единственный источник. Последовало неуклюжее рукомашество; заставить его принять отрезвин не удалось, но я выволок его из служебного коридора и усадил на лавочку в пустом складском отсеке. Он выцарапал из кармана герметичный пузырек. Когда я помогал открутить крышечку, в отсек сунул голову кто-то в ярко-белом комбинезоне:

— Могу чем-то помочь, да?

Пучеглазый, лицо заросло пятнистым мехом. Инопланетянин, проционец! Я принялся было благодарить его, но мужчина меня перебил:

— Отвали! Давай, пошел.

Существо убралось в коридор, влажно блеснув большими глазами. Рыжий техник поковырялся в пузырьке пальцем, забил добычу в ноздрю и глубоко вдохнул, до самой диафрагмы. Привычно покосился на запястье:

— Который час?

Я сказал ему, который час.

— Есть новость, — произнес он. — Послание всем нашим ясноглазым оптимистам. Кое-что об этих инопланетных очаровашках, в которых мы все души не чаем. — Он впился в меня взглядом. — Что, юный репортер, не ждал?

Час от часу не легче. Ксенофоб. Разоблачим тайный инопланетный заговор!

— Да насрать им. — Он сделал глубокую понюшку, вздрогнул и выпрямился. — К черту обобщения. Который там, ты говорил, час? Ладно, расскажу тебе, как я это узнал. Мало не показалось. Вот пока мы ждем мою ненаглядную жену, и расскажу. Не стесняйся, доставай магнитофончик из рукава. Включишь потом как-нибудь, послушаешь… когда будет уже поздно. — Насмешливо фыркнул — ишь, мол, как я разболтался; речь стала четкой, не иначе как за плечами два высших. — Слышал когда-нибудь о сверхнормальных стимулах?

— Нет. Хотя секунду… Рафинад?

— Не совсем, но близко. А бар «Маленькая пересадка» знаешь, в Вашингтоне? Хотя нет, ты же сказал, что из Австралии. Ну а я из Небраски, из деревни Горелый Сарай.

Он перевел дыхание, разглядывая обширный кавардак некоего внутреннего ландшафта.

— Меня случайно занесло в «Маленькую пересадку», когда мне было восемнадцать. Стоп, поправка. В «Маленькую пересадку» случайно не заносит, это все равно что случайно вмазаться хмурым.

В «Маленькую пересадку» заходишь, потому что ты бредил этим местом, спал и видел его, ни о чем другом думать не мог в своем Горелом Сарае с тех самых пор, как у тебя мошонка оволосела. Сознательно заходишь или бессознательно — все равно. Стоит лишь вырваться из Горелого Сарая, и «Маленькая пересадка» притягивает тебя так же неудержимо, как летняя луна — морских червей[61].

У меня в кармане лежало новенькое удостоверение личности — пей не хочу. Час был еще ранний, среди людей у барной стойки даже нашлось свободное место. «Маленькая пересадка» — это ведь бар не для посольских. Я уже потом выяснил, куда ходит инопланетная белая кость, где они развлекаются. В «Новый берег», в «Занавес», у джорджтаунского яхт-клуба[62].

И они ходят туда сами по себе. Нет, конечно, иногда устраивают какой-нибудь культурный обмен — приглашают других инопланетян-недотрог или парочку земных супершишек. Галактическое добрососедство через двухметровый забор.

А в «Маленькую пересадку» ходили развлечься их плебеи — водители, секретари, прочая шушера. В том числе, мой друг, извращенцы. Те, кто неравнодушен к людям. Во всех смыслах.

Он усмехнулся и снова понюхал палец, не глядя на меня.

— Ну да, в «Маленькой пересадке» галактическое добрососедство бьет ключом, каждый вечер. Что там я заказал? «Маргариту», кажется. Пороху не хватило попросить у наглого бармена чего-нибудь инопланетного из батареи за стойкой. В полумраке я пытался зыркать во все стороны одновременно, причем исподтишка. Помню этих с огромными белыми черепами — лирян. И нечто похожее на комок зеленого шифона, я еще подумал, это какой-нибудь коллективный организм. Поймал в зеркале несколько взглядов от людей. Довольно злобных взглядов. Тогда до меня еще не дошло.

Вдруг прямо рядом со мной втиснулся инопланетянин. Не успел я стряхнуть оцепенение, а он уже лопочет: «Вы футбольный болельщик?»

Со мной заговорил инопланетянин. Существо со звезд. Пришелец. Заговорил. Со мной.

На футбол мне было начхать, но господи, я мог бы сказать, что люблю оригами или, там, играть в рифмы — что угодно, лишь бы он говорил. Я стал его расспрашивать, какие виды спорта есть у них на планете, я настоял на том, что вся выпивка за мой счет. Я завороженно слушал, как он, пришепетывая, пересказывает, эпизод за эпизодом, какой-то унылый матч, который я и смотреть бы не стал. «Грейн-Бэй пэкерз», ага. И я смутно осознавал, что среди людей с другой стороны от меня происходит какая-то буча.

Вдруг эта женщина — сейчас я бы сказал «девушка», — вдруг эта девушка выпалила что-то неприятным, визгливым тоном и крутанула свой табурет так, что зацепила мою руку с бокалом. Мы повернулись друг к другу одновременно.

Господи, вижу ее как сейчас. Первое, что я заметил, — это дикое несоответствие. Вроде бы и посмотреть не на что — а глаз не оторвать. Преображенная. Прямо лучится этим, прямо вся истекает.

У меня тут же колом встал, аж дух захватило.

Я скрючился, чтобы прикрыть пах курткой, но стало только хуже — туда же просочилась разлитая «Маргарита». Девушка стала неуклюже размазывать лужу рукой, что-то бормоча.

А я так и пялился на нее, пытаясь понять, с чего меня накрыло. Фигурка самая обычная, на лице ненавязчивая жадность. В припухших глазах насыщение. Живой секс, подумал я. На ее горле пульсировала жилка. Рукой она придерживала шелковый шарфик, соскользнувший с плеча, и там я увидел свежие синяки. Меня сразу отпустило. Я понял, что в этих синяках тоже некий сексуальный смысл.

Она смотрела куда-то сквозь меня, лицо — как антенна радара, поймавшего цель. Произнесла «аххххх», но я тут был явно ни при чем, и ухватилась за мое предплечье, как за поручень. Кто-то из мужчин, сидевших за ней, рассмеялся. «Прошу прощения», — нелепым тоном сказала она и, соскользнув с табурета, протиснулась у меня за спиной. Я крутанулся следом, чуть не сшибив моего приятеля — футбольного фаната, и увидел, что в бар вошли несколько сириусян.

Так я впервые встретил их во плоти, если это правильное слово. Я тысячу раз видел фотографии, но все равно не был готов. Эта долговязость, эта безжалостная худоба. Это возмутительное неземное самомнение. Двое самцов цвета слоновой кости с голубым в безупречном железистом прикиде. Потом я заметил, что с ними еще и самка. Дивный экземпляр цвета слоновой кости с индиго, и на этих твердых, как кость, губах будто навек застыла легкая усмешка.

Девушка, только что сидевшая рядом со мной, уже вела их к столику. Ну точно как собачка, которая все оборачивается, проверяет, идешь ли ты следом. Прежде чем их скрыла толпа, заметил, что к ним за столик подсел мужчина. Здоровый бугай, в дорогом костюме, но с лицом как будто надломленным.

Потом заиграла музыка, и я извинился перед моим пушистым другом. А потом вышла танцовщица-селлис, и передо мной распахнулись ворота моего личного ада.

Рыжий техник умолк, поглощенный жалостью к себе. С лицом как будто надломленным, ага-ага.

Наконец он собрал лицо воедино и продолжил:

— Для начала выложу единственную связную мысль, посетившую меня за весь тот вечер. Здесь, на «Большой пересадке», все то же самое: не считая проционцев, это же всегда люди подкатываются к пришельцам. Очень редко — пришельцы к другим пришельцам. И никогда — пришельцы к людям. Хотят именно люди.

Я кивнул, но он не со мной разговаривал; голос его поплыл — сказывался препарат из пузырька.

— Эх, селлис. Моя первая селлис.

Сложение-то у них на самом деле так себе, под этими их плащами. Талии почти нет и ноги короткие. Но ходят они словно плывут.