Любить и не страдать. Когда страдание становится образом жизни

Глава 5. Ребенок рано потерял родителя или ухаживал за тяжелобольным родителем или родственником

Ребенок, который рано теряет родителя, чувствует себя виноватым: «Это произошло из-за меня». Особенно если с ребенком никто никогда не проговаривал, что случилось и как это произошло. Смерть или уход родителя воспринимается ребенком как то, что родитель его покинул.

«Если бы я был достаточно хорошим, то меня бы не бросили».

«Если бы я не думал плохо о папе, он бы не умер».

Ребенку невыносимо жить с этим чувством собственной «плохости», поэтому он часто провоцирует на плохое отношение к самому себе. Так часто бывает с приемными детьми, которые начинают ужасно себя вести с приемными родителями. По этой причине приемным родителям бывает очень трудно справляться с детьми, которые попадают к ним в семьи.

Здесь так же, как в родительском послании «Терпи», родные позитивно или негативно подкрепляют самопожертвование маленького человека. Один из вариантов позитивного подкрепления описывает Нэнси Мак-Вильямс: «Одна моя знакомая в возрасте 15 лет потеряла мать, которая умерла от рака толстой кишки. Последние месяцы перед смертью та жила дома, слабея от нарастающего коматозного состояния и страдая недержанием. Дочь взяла на себя роль сиделки, меняя перевязки на ее колостоме, ежедневно стирая окровавленные простыни и переворачивая ее тело, чтобы предотвратить пролежни. Бабушка со стороны матери, глубоко тронутая такой привязанностью, искренне говорила, какой прекрасной и бескорыстной была ее внучка, как бог должен благоволить к ней, как безропотно она отказалась от обычных девических занятий, чтобы ухаживать за умирающей матерью. Все это было верно, но то, что она в течение длительного времени получала так много подкрепления своему самопожертвованию и так мало поддержки тому, чтобы сделать небольшой перерыв в работе для удовлетворения собственных потребностей, погрузило ее в мазохизм.

Впоследствии такие люди бесконечно демонстрируют свое великодушие и терпеливость, относясь ко всем вокруг по-матерински. Часто это вызывает раздражение со стороны окружающих, которые могут совсем не нуждаться в подобном отношении».

У моей мамы начали происходить микроинсульты, когда мне было 10 лет. При этом она никогда не обращалась к врачу, даже не брала больничный. Она часто повторяла, что хочет умереть, и, когда мне было 13, купила себе одежду в гроб. Когда мне было 17, у нее случился инсульт, который ее парализовал. Мы с папой и сестрами ухаживали за ней. Я больше всех, потому что жила с ней. Соответственно, желания выздороветь у нее не было, она хотела, чтобы все это закончилось. Я никогда не ощущала, что это тяжелая ноша: еда, туалеты, купание, я делала все это просто потому, что так надо, и не представляла, что это можно было делегировать сиделкам. Хотя даже если бы знала, то вряд ли бы это сделала. Мой парень спрашивал, почему я не прошу ни у кого помощи. Я была очень привязана к маме, до 8 лет висела на ней с поцелуями. С другими родственниками у меня не было эмоционального контакта. Она умерла, когда мне было 24, через 2 недели после очередного инсульта, который сделал ее овощем. У нее не двигались даже зрачки, но в глазах было столько боли. Сейчас мне 30, я 2 года работала с психологом и проходила серию ваших вебинаров.

Раньше я думала, что эта история на меня не повлияла, все говорили, что у меня «стальные яйца», и я тоже так думала. А при разборе все вылилось. Неделя рыданий. Этот момент и работа с психологом научили отделять личность моей мамы от ее травм. Я приняла все ее решения, на которые у меня была обида (хотеть умереть при наличии меня маленькой). Я проанализировала ее жизнь и отдала ей ответственность за решения (не посещать врачей и не заботиться о здоровье). Я забочусь о себе. Наталия, 30 лет

При этом ребенок, на которого ложатся тяготы ухода за тяжелобольным родственником, продолжает оставаться ребенком. И такое желаемое самоотречение со стороны родных может даваться ему с большим трудом. Но в нашей культуре такое самоотречение в пользу тяжелобольного человека традиционно считается добродетелью.

Когда мне было 12–13 лет, мама болела (она упала, повредила позвоночник, была лежачая какое-то время). Это длилось несколько месяцев, точно не помню. Меня заставляли за ней ухаживать, принуждали. Она ходила на «утку», нужно было ставить ее, убирать, мыть («утку»). Маму нужно было подмывать. Все это мне давалось тяжело, я не была готова к таким обязанностям. Я сбегала из больницы, когда шла на дежурство, – ноги отказывались идти. А мама до сих пор упрекает меня, что я делала это нехотя, через силу… И раньше я чувствовала вину. К маме чувствовала отвращение. У нас и без этого не было близких отношений. Мне нужны были ее поддержка, участие, а она хотела того же от меня. Я просила и ждала, а она требовала. Я все терпела, ждала чуда, что все само исправится, кто-то мне поможет, что мне воздастся за страдания. Если происходило что-то плохое, то я заслужила. Если что-то хорошее, то я боялась, что придется расплачиваться, что я недостойна. Татьяна, 35 лет

Нередко ребенок при этом подвергается насилию, что делает его непосильную ношу еще более тяжелой.

Бабушка живет с нами с моего рождения. Она сломала ногу, а через время в силу возраста (82 года) уже просто не может ничего делать: ни есть сама, ни садиться, в туалет тоже она не ходит, просто лежит. Это длится уже 6 месяцев. Мне тяжело за ней ухаживать морально, я устаю. Когда она еще могла ходить, разговаривать, могла меня ударить палкой, побить, было такое, что она била меня об пол. И когда я за ней ухаживаю, мне иногда вспоминаются те моменты, становится обидно. Мне тяжело оттого, что она зовет каждые 15 минут для каких-то мелких дел: руку поднять, пульт дать, носки ей надеть – меня это утомляет. Я могу делать вид, что не слышу, и только минут через 5 подходить (как же мне стыдно за это). Со мной за бабушкой ухаживает моя мама, но я понимаю, что ей тоже очень тяжело ее поднимать, что она тоже устает от этого…

И я как будто этот мамин долг беру на себя. Окружающие (мои друзья, молодой человек) понимают, что мне нелегко. Молодой человек иногда тоже помогает, но чисто поднять ее, так как мне тяжело. Родители видят, что мне тяжело, и мама не ругает, если я что-то не могу или не хочу делать, но опять же тот самый «мамин долг» не дает мне успокоиться, и мне стыдно перед мамой, если я как-то не помогу. Мне стало намного труднее куда-то выходить, так как не с кем бабушку оставить (если родители на работе или куда-то уехали). Возможно, у меня присутствует синдром спасателя. Елизавета, 18 лет

У моей матери БАР и рассеянный склероз. Впервые это сильно проявилось, когда мне было восемь. В мании она очень агрессивна, и длится это долго, примерно год-полтора. После чего начинается еще более сильная и долгая депрессия. По 3–5 лет не выходит из дома. С 11 лет я называю ее по имени-отчеству. Не могу сказать «мама». С 14 лет полностью заведовала финансами и хозяйством в доме. С нами еще бабушка живет, у нее тоже БАР, но не так ярко выражено, и фазы длятся поменьше – 2–4 месяца. Когда мама впадает в глубокую депрессию, я отношусь к ней как к коту. Нужно всегда следить, чтобы была еда, мыть ее раз в неделю и т. д. Она бродит по квартире с очень важным видом, решает какие-то свои важные проблемы, может зашипеть, огрызнуться, в окно любит смотреть часами. И мне кажется, даже не представляет, что можно делать за пределами квартиры, когда я куда-то ухожу. А когда начинается ее мания – она становится для меня медведем. Вроде большой спокойный зверь, но невозможно угадать, когда наступит ее злость и до чего она может дойти.

Мне в 19 тоже поставили БАР, у нас это у всех по женской линии, у тети тоже, которая живет отдельно. Мама и бабушка диагноз отрицают, терапию не поддерживают, от лекарств отказываются. Мои депрессии вся семья переносит очень тяжело, на них ложится ноша вести хозяйство. Понимаю, что нужно съезжать. Но останавливает то, что не могу пока их оставить. Хотя на самом деле просто очень боюсь. По большей части – что не вывезу с финансами, так как часто выгораю после полугода работы и ухожу. Ухожу в депрессию. Аня, 22 года

Моя бабушка со стороны отца была неходячей. Мне приходилось на летних каникулах в 12–13 лет к ней ходить, исполнять все прихоти из разряда мазать кремом для лошадей ее уже разлагающееся от лежания тело, кормить, менять постельное и т. д. Это морально было очень тяжело, выходила вся выжатая как лимон. При этом она еще и человеком была неприятным, поэтому за то время я много о себе успела выслушать. Когда я отказывалась ходить, мне предлагали деньги, но варианта «не ходить» просто не существовало. В итоге она умерла, когда мне было 14, я выдохнула. Никакого сожаления. До сих пор не могу зайти в ту квартиру, очень тяжело, сразу откатывает назад. Сейчас считаю, что лучше эвтаназия, чем такая жизнь и проблемы для близких. Очень не люблю пенсионеров, жутко брезгую, сторонюсь, сложно им помогать. Я не хочу стареть, боюсь этого ужасно.

Есть мысли о том, что лучше дожить лет до 50, и все. Я очень легко заставляю себя делать что-то через силу. Многое терплю и замечаю это только спустя годы. Абсолютно не ценю себя, работая за гроши на ужасной работе, и считаю, что не найду лучше в своей сфере. Кристина, 23 года

Я вместе со своими сиблингами[2] ухаживала за умирающей мамой с терминальной стадией рака около 6 месяцев. Мама не хотела заботы и опеки со стороны взрослых родственников, поэтому увезла 11-летнюю сестру, 8-летнюю меня и 6-летнего брата за 1500 км.

Мы поменяли школы и круг общения, не могли общаться с любимыми родственниками, так как мама, находясь в тяжелой депрессии после смерти отца, вступила в секту и оборвала все контакты. Она умирала у нас на руках, совсем не могла о нас заботиться и полностью запустила квартиру и троих детей. Старшей сестре пришлось повзрослеть очень рано, для нее это было огромным стрессом. Окружающие жалели, называли сильными. Родственники пытались помочь, но мама, даже умирая, была против. Мою жизнь эта ситуация полностью изменила. Была обида на нее за то, что лишила детства. Но одновременно с этим я научилась брать ответственность за свою жизнь на себя. Я отрефлексировала и проработала эту психотравму и поняла, что она дала мне больше, чем забрала. Сказались возраст и несильная привязанность к маме, так как тесная связь у меня с бабушкой.

Помню, как втроем несли маму в подъезд, когда она, уже совсем без сил, упала на снег во дворе. Уже 13 лет эта картинка в голове. Помню, как сестра убирала рвоту и желчь, потому что у мамы уже не было сил. Помню, как мама дала сестре наказ, чтобы она была сильной, ведь у нее на руках остаются двое детей. Не представляю, как сестре было тяжело. Парентификация, одним словом. Мама буквально вынудила нас стать родителями для нее. Она ушла и оставила троих детей с клеймом «сирота» на всю жизнь. Рада, что она не осталась в моих глазах святой мученицей. Еще ребенком могла обижаться, ругаться и ненавидеть ее, чтобы в конечном итоге сепарироваться, вырасти и стать самой себе самой любящей мамой. К сожалению, такого не произошло с сестрой. Она очень любит маму, которой нет уже 13 лет. У меня к маме нейтральное отношение, я благодарна ей за жизнь и за то, что на 50 % я и есть моя мама. Мой психолог привела меня к мысли, что я, ненавидя маму, ненавидела половину себя.