Последний парад[сборник]

Перекличка

Пошел сильный дождь, и Сергей Алексеевич, воспользовавшись этим, пригласил Колю в кафе. В то самое кафе, в котором он лет двадцать пять назад был с Витькой.

Они вошли и остановились, отряхиваясь от дождя, и Сергей Алексеевич, как всегда, замер, оглядывая привычно расположенные столики. Чудо, что оно сохранилось, это кафе, пережив войну.

За стойкой одиноко сидела буфетчица и читала газету. При их появлении она подняла голову, увидела Сергея Алексеевича и приветливо ему улыбнулась.

— А вы сегодня не один? — сказала она.

— Да, — ответил Сергей Алексеевич, повернулся к Коле, и слова, которые он собирался произнести, чтобы объяснить, кто такой его попутчик, замерли у него на губах. Он в волнении прикрыл рукой глаза: перед ним появился Витька.

Сергей Алексеевич стянул плащ, повесил в углу и, зацепившись за клетку с птицей, что стояла у него в ногах, прошел внутрь комнаты.

Коля с удивлением посмотрел ему вслед, взял клетку и пошел за стариком.

Они сели за столик, и Сергей Алексеевич изменившимся голосом, без предисловий сказал Коле:

— Принеси пирожные и бутылку воды, — и дал ему денег.

Все это было полно для Сергея Алексеевича большого смысла, ибо эти же слова он сказал тогда Витьке.

Это был великий, но сладкий обман. И неправы те, кто говорит, что нельзя вспоминать: что прошло, то, мол, быльем поросло. Не вспоминают старого только те, кто бережет себя или боится своего черного прошлого.

Сергей Алексеевич смотрел, как Коля брал пирожные, и вдруг не выдержал и крикнул:

— Возьми себе корзиночку с марципаном! — Ему захотелось, чтобы Коля съел любимое пирожное Витьки.

Он следил за каждым его движением: как мальчик поворачивал голову, улыбался ему, как возвращался к столику.

Коля ел пирожное и запивал лимонадом.

— А вы почему не едите? — спросил Коля.

Сергей Алексеевич с трудом оторвал глаза от лица мальчика, торопливо взял бутылку и налил лимонад в стакан. Рука у него слегка дрожала.

— Вкусное пирожное? — спросил Сергей Алексеевич, имея в виду Витькино пирожное.

— Да, — ответил Коля.

Сергей Алексеевич вспомнил, что столик тогда стоял немного не так, и ему это стало мешать, и он не выдержал и подвинул столик вплотную к стене.

Коля остался на прежнем месте, стакан у него был в руке, а пирожное уплыло со столиком. Он поднял глаза на старика, стараясь догадаться, что все это значило.

— Тебе не трудно поставить свой стул сюда? — Сергей Алексеевич показал Коле, куда именно надо ему поставить стул, и Коля выполнил его просьбу.

Теперь они сидели друг против друга. И Коля, который снова принялся за пирожное, чувствовал на себе тревожный взгляд старика.

Постепенно черты Колиного лица сместились, и Сергей Алексеевич не боролся против этого наваждения, а, наоборот, старался в себе всю ту прежнюю картину восстановить доподлинно.

И вот уже перед ним вместо Коли сидел Витька. И сам он тоже другой. Правда, он мало помнил свое тогдашнее лицо, а только одел себя в новенькую форму генерала. Около стула, рядом с ним, стоял чемодан, через него был перекинут плащ. Он приехал сюда сразу же после того, как получил новое назначение.

«Ну, как ты тут без меня?» — спросил он у Витьки.

«Нормально, — ответил Витька. — А ты?..»

Витька хотел узнать у него про Лусию, а он увильнул от ответа, сделал вид, что не догадался. Это была нечестная игра, но он продолжал ее до конца.

«Еду формировать новую дивизию».

«А я?» — спросил Витька.

«Поживешь в интернате, — ответил он. — Какой-нибудь месяц. — И, чтобы замять неприятный разговор, полез в чемодан и вытащил сверток: — Это тебе трусы, майка и прочее».

«Не хочу я в интернат, — сказал Витька. — Надоело».

«Неужели ты не понимаешь? — ответил он. — Время сейчас суровое. Того и гляди, Гитлер полезет. Как только осмотрюсь на месте, сразу заберу тебя».

«Лучше я к Лусии», — сказал Витька.

Вот, оказывается, в чем дело, вот почему ему надоело в интернате.

«Еще чего выдумал! — сказал он, совершенно не готовый к такому повороту разговора. — Ей не до тебя».

«Почему не до меня?»

«Работает она много».

«А ты был у нее?» — с подозрением спросил Витька.

«Был. Паспорт ей еще не оформлен… — Он попробовал пошутить: — Может быть, она вообще не захочет возвращаться, а ты явишься… Охота ей возиться с двумя мужиками. Стирать им белье, варить обеды…»

«Что же, она нас бросила?! — спросил Витька и со злостью сказал: — Врешь ты все! Это ты ее бросил, а не она нас!»

Он тогда крикнул ему «Замолчи!» — и ударил по щеке, единственный раз в жизни, хотя был неправ. Но он, видимо, думал больше о себе и совсем не подумал о том, что Витьке Лусия тоже дорога.

Сергей Алексеевич сел на камне у самой кромки воды, и набежавшая волна сбила клетку с птицей.

Коля подхватил клетку и вытащил кенаря.

— Не дышит, — сказал Коля.

— Это я виноват, — сказал Сергей Алексеевич. — Прости. Засмотрелся на тебя.

— Я не артист, чтобы на меня смотреть! — в сердцах ответил Коля. — А вот подарочка как не бывало.

— Ты похож на моего сына, — вдруг сказал Сергей Алексеевич.

Он произнес эти слова, как будто сделал какое-то мировое открытие или рассказал величайший секрет, но Коля ничего не заметил.

— Захлебнулся, — сказал Коля. — Много ли ему надо.

Сергей Алексеевич взял кенаря у мальчика и начал на него дышать, стараясь отогреть птицу своим дыханием.

Но вот кенарь шевельнулся, и Сергей Алексеевич с видом победителя протянул его мальчику.

— Жив курилка. Просто испугался, — сказал Сергей Алексеевич. — Я в детстве с ними много возился.

Слово «детство» оглушило его своей неожиданностью: не верилось, что это когда-то было. Что было детство с рыжебородым отцом, каменотесом, что была мать. Она по утрам кормила во дворе кур, которые неслись в сарае на сеновале. А он потихоньку пробирался на сеновал, таскал эти яйца и выпивал, а мать не могла понять, почему вдруг куры перестали нестись, и ему было смешно. Куда все это ушло? И почему это вызывает в нем только удивление, а последующее — гибель Витьки, потеря товарищей — боль? Потому что последующее могло быть лучше, удачнее. А детство прошло так, и по-другому не надо.

— Шевелится, — сказал Коля, вспомнил, что старик ему что-то говорил о сыне, и спросил: — А ваш сын живет в Москве?

Сергей Алексеевич промолчал: он и сам еще не понимал, как у него вырвалось про сына. Только разве потому, что этот паренек похож на Витьку. Он ведь никогда никому не рассказывал о сыне — это была его тяжкая ноша, и он не хотел и не мог ни с кем ее делить. Но сейчас впервые им овладело странное состояние. Этот мальчишка его гипнотизировал своим видом, и с каждой минутой Сергей Алексеевич находил в нем Витькины черты, и поэтому ему захотелось открыться перед ним.

Сергей Алексеевич бросился в рассказ сразу, без подготовки, бросился очертя голову:

— Он погиб… В войну…

Сергей Алексеевич замолчал. Приступ воспоминаний был настолько силен и осязаем, что вызвал у него даже головокружение. Он закурил и затянулся, и голова у него от этого стала совсем пьяной. И он уже не слышал сам, что рассказывал, не слышал собственного голоса, и, может быть, он рассказывал Коле не то, что видел сам.

Какой-то неровный строй людей, изломанная длинная цепочка. Ну да, это тот самый привал, на котором он отпустил Витьку в разведку. Он отлично помнил эту большую лесную поляну. Да что там помнил — просто ни на секунду не забывал, но прятал где-то в глубине памяти. И вот лица этих людей, что были с ним тогда там.

Сергей Алексеевич почувствовал, как он идет широким военным шагом вдоль этого строя, и не заметил, что Коля едва поспевает за ним.

…Они рассчитывались по порядку номеров, а он шел вдоль строя, вглядываясь в лица этих людей, и сострадание жгло его сердце. Они давно мертвы, эти люди, а он слышал их голоса, видел заросшие лица, перевязанные головы, запекшиеся губы. В строю среди здоровых много раненых, сидящих на земле, некоторые лежали на носилках, прикрытые шинелями. Женщины тоже стояли в строю, держа за руки ребятишек. У иных двое, а к одной прижались трое; это была жена погибшего полкового интенданта Новикова. Они даже не успели эвакуировать семьи.

Он помнил, где-то отдаленно ухали пушки, заглушая голоса, но все по привычке бесшумно двигались и разговаривали полушепотом.

«Двадцать третий!»

Красноармеец Вася Пегов. Он тогда застрелил жеребенка своей кобылы, и они его съели.

Двадцать седьмым в строю стоял старший лейтенант Клочков; он добровольно остался прикрывать их отход и погиб. Потом еще стоял капитан Никифоров, трус и фанфарон. Противно ставить его в строй этих святых, чистых людей.

А последним, сто шестьдесят третьим, стоял Витька, подпоясанный широким армейским ремнем, на котором висела тяжелая кобура. Он стоял «пистолетом», худенький, стройный, подтянутый. Витька крикнул: «Сто шестьдесят третий, последний», — хотя это было не совсем точно. Он был последним в строю, но не последним на этой поляне. В стороне стояли еще двое: пленный немецкий солдат и красноармеец, который его караулил.

Он позвал командиров, и они подошли к нему, и врач сказал… Все началось с врача. «В последнем бою, — сказал врач, — мы потеряли сорок восемь человек. Умер один маленький, сын Клочкова. От дизентерии».

Почему-то его тогда больно ударило не то, что умер сын Клочкова, который тут же рядом стоял с ним, он видел его профиль и гимнастерку, разорванную на спине, а то, как врач об этом доложил: «Умер один маленький». Может быть, именно эти слова и были решающими.

«Немцы нас не выпустят из леса», — сказал он.

Кто-то стал ему возражать, кто-то объяснял, что можно рискнуть, а то иначе все пропали. Потом он заметил, что рядом с ним вертелся Витька, а вдалеке стоял пленный немчик и тоже не отрываясь смотрел в их сторону: видно, думал, что они говорят про него, и боялся. Младший политрук Павлов предложил, что он готов пойти в разведку, но он не ответил ему.

В это время кто-то сказал, кажется, опять врач, что детям и раненым необходимо передохнуть, а то они не дойдут и переправы через Западную Двину не выдержат, и что жена майора Васильева просила ее послать в деревню. И он подумал: «Может, действительно рискнуть еще разок, — хотя ненавидел бессмысленный риск. — Все-таки женщина. Легче пройти». Но она была женщиной в особенном положении, она ходила в гимнастерке мужа, которого только позавчера убили, и у нее была девочка на руках, и сама она была ослеплена ненавистью к врагу, и от этого могла погибнуть: глаза бы ее выдали.

«Товарищ генерал, — вновь выступил младший политрук Павлов, — кому сдать комсомольские билеты товарищей, не вернувшихся из разведок?» В руке у него была пачка комсомольских книжек.

…Сергей Алексеевич прервал свой рассказ, потому что наступил момент, когда он должен был вспомнить самое главное: должен был вспомнить, как его глаза встретились с Витькиными, и он понял, что тот сейчас предложит себя, и торопливо отвернулся. Но какая-то непонятная сила вновь столкнула их взоры, и все окружающие тоже это заметили и замерли.

Коля посмотрел на старика: ждал.