Последний парад[сборник]

Болезнь

Сергей Алексеевич тем временем лежал и ждал Колю. Иногда он проваливался в полусон, и ему казалось, что он ранен, но это ныла простреленная нога…

Вот он услышал рокот самолета — его везли в Москву в госпиталь, к знаменитому Мандрыке, — и увидел немецкий истребитель, промелькнувший над ним, и вспомнил свои слова: «Моя песенка спета», которые прозвучали в нем тогда без всякого страха, но с жалостью подумал о молоденьком летчике, «хозяине» его самолета.

Потом Сергей Алексеевич очутился в кабинете, на стенах которого висели плакаты времен гражданской войны. Перед ним, расставив ноги в новеньких сапогах, в широких красных галифе и френче, стоял друг его детства Шаблов, по прозвищу Васька-банщик.

«А что вы вчера делали в церкви? — закричал Васька-банщик. — Отвечайте!»

«Васька, ты что? — удивился он. — Я отца хоронил».

«Как разговариваете! — кричал Васька. — Вы куда пришли? Забыли?.. — Голос Васьки приобрел сверхъестественную силу. — Командир атеистической Красной Армии не имеет права ходить в церковь».

«Выходит, „мертвым гнить, а живым жить“?! — спросил он. — Эх, ты!..» — повернулся и пошел к дверям. Но, по мере того как он шел, двери все отдалялись и отдалялись, и кабинет Васьки-банщика стал бесконечным. И тогда он побежал. Он бежал и бежал и вдруг стал уменьшаться в росте и наконец превратился в мальчишку. И тут же увидел своего отца. В каждой руке отец держал по новенькой галоше на малиновой подкладке: он был легонько пьян и смотрелся в галоши, как в зеркало.

«Теперь куплю тебе буквы с вензелями, и будешь ходить в галошах при вензелях, как господин директор или путейский инженер. — Отец смеялся, и его бороденка мелко дрожала. — Барином тебя сделаю. — Начал крутить перед его носом галошами и пританцовывал: — Барыня, ба-ры-ня… Судары-ня, ба-ры-ня!..»

«Комроты Князев, смир-р-р-но!» — услышал он крик Васьки-банщика, хотел притвориться, что это относится не к нему, но быстро-быстро стал расти и превратился в комроты Князева.

«Кругом! — донеслось до него. — Шагом м-м-марш! Ать-два… Выше ногу… Носок оттяни…»

Он возвращался к Ваське-банщику, четко печатая шаг, расправив плечи, вынул раненую руку из перевязи, вытянув руки по швам. И тут он увидел, что Васька-банщик держит его галоши. «Отдай, отдай!» Выхватил у него галоши, крепко прижал к груди и бросился наутек. Бежал до тех пор, пока не оказался у собственной комнаты. Осторожно приоткрыл дверь и в образовавшуюся щель увидел Лусию. Она сидела в напряженной позе на их диване, на этом широком кожаном диване, одетая в светлый костюм, который был на ней в тот последний день. На голове шапка-ушанка.

«Что стоишь в дверях? — спросила она, не повернув головы. — Входи, раз пришел».

Он робко вошел в комнату. Вид у него был жалкий и виноватый: он в пижаме, с завязанным горлом и почему-то босой.

«Ты хоть галоши надел бы», — сказала она.

Он попытался надеть галоши, но они были малы.

«Я виноват перед тобой», — сказал он.

«А где Витька?» — спросила Лусия.

«Там». — Сергей Алексеевич кивнул на дверь.

«Позови его…»

Бесшумно ступая, он подошел к двери: за дверью стоял Коля.

«Ко-ля, — тихонько позвал он, — Ко-оль», — чтобы она, Лусия, не услышала имени мальчика, и ввел его в комнату.

Лусия бросилась навстречу Коле, обняла его. Ушанка слетела у нее с головы и покатилась к босым ногам Сергея Алексеевича.

«Здравствуй, Витя, — шептала Лусия. — Дорогой мой!»

А Сергей Алексеевич зашел за ее спину и приложил палец к губам, прося Колю о молчании.

Где-то затрещал движок, Сергей Алексеевич вздрогнул, и проснулся. У стола Коля разгружал авоську с продуктами.

— Коля! — окликнул Сергей Алексеевич.

Мальчик поднял голову.

— Что там трещит, не знаешь?

— Отбойный молоток, — сказал Коля.

— Совсем как автомат, — заметил Сергей Алексеевич. — На войне мне часто снилось, что я плыву по тихой, мирной реке, а сейчас снится война.

Он вспомнил свой сон про отца и вспомнил, как его в действительности хоронили. Это было сразу после гражданской войны. Он только что вернулся с польского фронта и приехал в родной город в командировку. И умер отец. Его вызвал военный комендант, этот самый Васька-банщик, и запретил идти на похороны, потому что отец был верующим и его будут отпевать. А это, мол, подрыв авторитета командира Красной Армии и потеря революционной бдительности. Но все же он пошел на похороны в гражданском платье с чужого плеча, как вор. Он прятал глаза от людей и поднимал воротник пальто, боялся встретить знакомых. И теперь, через столько лет, ему было стыдно той своей трусости.

— А тебе, наверное, ничего не снится. — И с завистью добавил: — Спишь без задних ног?

— Мне? — переспросил Коля, и вдруг у него вырвалось: — Сегодня приснился сон… Будто у меня отец не родной, — он чуть не захлебнулся и не заплакал от этих слов, — а от меня скрывают.

Сергей Алексеевич впервые поднял глаза: слишком странными показались ему слова мальчика.

— Чего только не приснится, — сказал он. — Ну, а дальше-то что?

— Проснулся. — Тоска совсем одолела Колю, и ему нестерпимо захотелось все рассказать Сергею Алексеевичу, чтобы легче стало, и он готов был уже открыться, но вместо этого сказал обычные слова: — Одного лекарства не достал. Вот рецепт.

— Оставь себе, — сказал Сергей Алексеевич. — При случае возьмешь. — Он заметил в кармане Колиной рубахи конверт. — Это что, письмо от родителей?

— Фотограф прислал. — Коля протянул Сергею Алексеевичу конверт.

— Ну-ка, ну-ка! — Он вытащил фотографию из конверта.

Одно дело представлять себе, что вместо Коли на камне сидел Витька, а другое дело — фотография, и на ней действительно Витька… Сергей Алексеевич забыл о Коле, и когда наконец опомнился, то мальчика уже не было в комнате. У Сергея Алексеевича мелькнуло в голове, что получилось как-то неудобно, и мальчишка вроде был чем-то расстроен, а он даже его не расспросил.