Жизнь и приключения чудака[сборник]

12

По двору ехал человек на мотоцикле. Он был в маленькой кепке, сдвинутой на лоб. Я его сразу узнал, я бы его узнал среди тысячи людей, среди десяти тысяч и даже среди миллиона. И мотоцикл я сразу узнал. Вдруг вспомнил, как мы на этом мотоцикле ездили по степи втроем: я, мама и он.

У него тогда была точно такая же кепочка, и у меня была такая же кепочка. Ее мне сшила мама и надела мне так же, как носил он. «Правильно, — сказал тогда он. — Правильно носишь кепку».

— Побежали! — закричал Сережка.

Он проехал мимо нас и помахал Сережке рукой.

— Постой, — сказал я.

— Ну чего же ты, а то он уйдет!

— Понимаешь… — Я был не из тех, кто с первого раза выкладывает свои секреты, но сейчас у меня другого выхода не было. — Ты умеешь хранить тайну?

— Могила! Можешь на меня положиться.

Сережка готов был подождать. А я не знал, с чего начать.

— Ну, — не вытерпел Сережка.

— В общем, ты не говори ему, что я его жду. Понял?

— Не очень, — сказал Сережка. — Сам ждал, говорил: нужен, а теперь не говорить. Пожалуйста, не буду. — Он ждал, что я еще скажу. — Это и вся тайна?

— Нет, не вся, — ответил я. — Мне надо с ним поговорить, но чтобы он не догадался, откуда я приехал и как меня зовут. Понял?

— Понял, — кивнул Сережка. — Пошли, а то он уйдет.

— Пошли, — сказал я.

Мы вышли на асфальтированную дорожку, и Сережка покатил на самокате. Я бежал рядом. Вазу с петухами я держал сбоку, чтобы ее не было видно.

Мы подбежали к нему.

— Ну, как работает старик? — спросил Сережка и похлопал по бензобаку мотоцикла.

— Работает, — ответил он.

— А как работает? — Сережка изо всех сил старался поддержать разговор.

Он ничего не ответил. Сидел перед мотоциклом на корточках и молчал. Меня он не видел. А я был совсем рядом, стоило мне протянуть руку, и я бы дотронулся до его плеча.

Я бы мог ему сказать: «Хватит копаться с этой старой посудиной». А он бы мне ответил: «А тебе какое дело?» А я бы ему: «Значит, есть какое-то дело». Он бы посмотрел на меня… и произошло бы что-нибудь необыкновенное. Он завел бы мотоцикл, посадил меня сзади, и мы бы куда-нибудь покатили, где никого-никого нет. Мы бы покатили в самое укромное место в Москве. А у Сережки рот открылся бы от удивления…

Стоило мне только дотронуться до его плеча, только протянуть руку и шевельнуть пальцем. Ну чего я стоял как чурбан? Столько лет об этом мечтал, столько пережил из-за этого, а теперь стоял перед ним и молчал.

А он продолжал возиться с мотоциклом, и мускулы ходуном ходили под его рубашкой. И руки у него были в масле, совсем как у Федорова. Но вот он выпрямился. Ему надо было, видно, подойти к мотоциклу с другой стороны. А мы стояли у него на дороге.

— Идите, ребята, идите, нечего болтаться под ногами, — сказал он. — Не до вас.

Мы с Сережкой отошли и смотрели на него издали. В конце концов, почему он должен с нами разговаривать? Нет у него для этого свободного времени. Может быть, он торопится на собрание или у него срочное задание по работе, а здесь еще мотоцикл барахлит. Голос его мне понравился: низкий такой и слова чуть-чуть растягивает.

Наконец он бросил возиться с мотоциклом и пошел к подъезду. Прошел мимо нас и посмотрел в мою сторону. Так, скользнул глазами, даже петухи на вазе его не удивили. А меня он просто не узнал.

Вот что происходит с отцами, когда они уезжают из дому! Рядом с ним стоит его сын, а он и в ус не дует. Точно это не его сын, который носит одну с ним фамилию, и до сих пор помнит его голос, и узнал бы его среди миллионов людей. А этот отец преспокойно проходит мимо и скрывается в подъезде.

Неизвестно, что теперь делать дальше. На вокзале, вероятно, паника уже идет вовсю. И еще эта ваза с петухами все руки оттянула. Подарить ее Сережке и уехать? Или лучше написать записку, положить в вазу и попросить Сережку передать отцу? Но мне бы с ним поговорить, хотя бы несколько слов сказать, чтобы он знал, что я — это я.

— Не очень-то разговорчивый, — сказал я. — А мне про него рассказывали, что он любит поболтать.

— У него по настроению, то начнет говорить — не остановишь, — сказал Сережка, — а то: «Привет, спешу, брат, спешу», — и все. Но на мотоцикле меня два раза прокатил, и вот самокат тоже он починил.

Мы помолчали.

— Ну, что теперь будешь делать? — спросил Сережка.

— Не знаю. На вокзале паника, вероятно, страшная. В общем, мне на это наплевать, но Наташу жалко. Это наша вожатая — мировой человек. Она из-за всего переживает, все принимает близко к сердцу. Представляешь, ей меня доверили, а я сбежал.

— А зачем же ты сбежал? — спросил Сережка.

— Чрезвычайные дела, — сказал я. — Если бы я ей все рассказал, то она бы меня простила.

— Все не расскажешь, — сказал Сережка.

— Вот именно, — согласился я. — А дома ты у него бывал?

— Нет, — ответил Сережка.

— Понимаешь, нужно мне сказать ему одну важную вещь, — сказал я. — Привет передать. А я почему-то не смог…

— Он теперь, может быть, до утра из дома не выйдет. — Сережа помолчал, посмотрел на меня. — А ты этих петухов, значит, не ему привез?

Ведь я ему уже говорил про этих петухов, что привез их другому человеку, а он снова спросил.

— Нет, не ему, — сказал я.

— Тогда придется ждать до утра, — сказал Сережка.

— Хорошенькое дело! — ответил я. — У меня всего времени час или два.

— Надо что-нибудь придумать, — сказал Сережка.

— Надо, — согласился я.

— Вон его окно, — показал Сережка, — на пятом этаже. Открытое… Первое справа. Видишь?

— Вижу.

— Придумал, придумал! — закричал Сережка. — Бросим ему в окно небольшой камешек, он выглянет, ну, а мы ему что-нибудь крикнем.

— А если мы не попадем? — сказал я. — Выбьем соседнее окно?

— Да. — Сережка вздохнул. — Тогда нам крышка. Здесь домоуправ жестокий. Он нас в милицию отведет за милую душу. В детскую комнату. А там женщина работает, лейтенант милиции, как начнет воспитывать, не обрадуешься.