Том 2. Стихотворения 1820-1826

Как жениться задумал царский арап,
Меж боярынь арап похаживает,
На боярышен арап поглядывает.
Что выбрал арап себе сударушку,
Черный ворон белую лебедушку.
А как он, арап, чернешенек,
А она-то, душа, белешенька.

«Т – прав, когда так верно вас…»

Т— – прав, когда так верно вас
    Сравнил он с радугой живою:
    Вы милы, как она, для глаз
  И, как она, пременчивы душою;
И с розой сходны вы, блеснувшею весной:
    Вы так же, как она, пред нами
    Цветете пышною красой
    И так же колетесь, бог с вами.
Но более всего сравнение с ключом
  Мне нравится – я рад ему сердечно:
Да, чисты вы, как он, и сердцем и умом,
    И холодней его, конечно.
Сравненья прочие не столько хороши;
Поэт не виноват – сравненья неудобны.
Вы прелестью лица и прелестью души,
    К несчастью, бесподобны.

«Мне жаль великия жены…»

Мне жаль великия жены,
Жены, которая любила
Все роды славы: дым войны
И дым парнасского кадила.
Мы Прагой ей одолжены1,
И просвещеньем, и Тавридой,
И посрамлением Луны2,
И мы . . . . прозвать должны
Ее Минервой, Аонидой.
В аллеях Сарского Села
Она с Державиным, с Орловым
Беседы мудрые вела –
С Делиньем3 – иногда с Барковым.
Старушка милая жила
Приятно и немного блудно,
Вольтеру первый друг была,
Наказ писала, флоты жгла,
И умерла, садясь на судно.
С тех пор . . . . . мгла.
Россия, бедная держава,
Твоя удавленная слава
С Екатериной умерла.

«Пока супруг тебя, красавицу младую…»

Пока супруг тебя, красавицу младую,
Между шести других еще не заключил, –
    Ходи к источнику могил
    И черпай воду ключевую,
    И думай, милая моя:
    Как невозвратная струя
    Блестит, бежит и исчезает –
    Так жизни время убегает,
    В гареме так исчезну я.

«Охотник до журнальной драки…»

Охотник до журнальной драки,
Сей усыпительный зоил
Разводит опиум чернил
Слюнею бешеной собаки.

«Лихой товарищ наших дедов…»

Лихой товарищ наших дедов,
Он друг Венеры и пиров,
Он на обедах – бог обедов,
В своих садах – он бог садов.

«Презрев и голос укоризны…»

Презрев и голос укоризны,
И зовы сладостных надежд,
Иду в чужбине прах отчизны
С дорожных отряхнуть одежд.
Умолкни, сердца шепот сонный,
Привычки давной слабый глас,
Прости, предел неблагосклонный,
Где свет узрел я в первый раз!
Простите, сумрачные сени,
Где дни мои текли в тиши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивых души.
Мой брат, в опасный день разлуки
Все думы сердца – о тебе.
В последний раз сожмем же руки
И покоримся мы судьбе.
Благослови побег поэта
. . . . . . . . . .
…где-нибудь в волненье света
Мой глас воспомни иногда…
———
Умолкнет он под небом дальным
. . . . . . . . сне,
Один . . . . . печальным
Угаснет в чуждой стороне.
К моей могиле безымянной
. . . . . . . . . .
Настанет . . . . час желанный,
И . . . . . . славянин

К Сабурову

Сабуров1, ты оклеветал
Мои гусарские затеи,
Как я с Кавериным гулял,
Бранил Россию с Молоствовым,
С моим Чедаевым читал,
Как, все заботы отклоня,
Провел меж ими год я круглый,
Но Зубов не прельстил меня
Своею . . . . . смуглой.

Младенцу

Дитя, не смею над тобой
Произносить благословенья.
Ты взором, мирною душой,
Небесный ангел утешенья.
Да будут ясны дни твои,
Как милый взор твой ныне ясен.
Меж лучших жребиев земли
Да будет жребий твой прекрасен.

«Лизе страшно полюбить…»

Лизе страшно полюбить.
Полно, нет ли тут обмана?
Берегитесь – может быть,
Это новая Диана
Притаила нежну страсть –
И стыдливыми глазами
Ищет робко между вами,
Кто бы ей помог упасть.

Из письма к Родзянке

Прости, украинский мудрец,
Наместник Феба и Приапа!
Твоя соломенная шляпа
Покойней, чем иной венец;
Твой Рим – деревня; ты мой папа,
Благослови ж меня, певец!

Послание к Л. Пушкину

 Что же? будет ли вино?
Лайон, жду его давно.
Знаешь ли какого рода?
У меня закон один:
Жажды полная свобода
И терпимость всяких вин.
Погреб мой гостеприимный
Рад мадере золотой
И под пробкой смоляной
Сен Пере бутылке длинной.
В лета красные мои,
В лета юности безумной,
Поэтический Аи
Нравился мне пеной шумной,
Сим подобием любви!
. . . . . вспомнил о поэте
И напененный бокал
Я тогда всему на свете,
Милый брат, предпочитал.
 Ныне нет во мне пристрастья –
Без разбора за столом.
Друг разумный сладострастья,
Вина обхожу кругом.
Все люблю я понемногу –
Часто двигаю стакан,
Часто пью – но, слава богу,
Редко, редко лягу пьян.

«С перегородкою коморки…»

С перегородкою коморки,
Довольно чистенькие норки,
В углу на полке образа,
Под ними вербная лоза
С иссохшей просвирой и свечкой
. . . . . . . . . .
Горшок с . . . . . на окне,
Две канареечки над печкой –

Отрывки

Он улыбался равнодушно,
Когда советы матерей…

Как узник, Байроном воспетый,
Вздохнул, оставя мрак тюрьмы.1

Слаб и робок человек,
Слеп умом – и всё тревожит2

Иван-Царевич по лесам
И по полям и по горам
За бурым волком раз гонялся.

1825

Сожженное письмо

Прощай, письмо любви, прощай! Она велела…
Как долго медлил я, как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!..
Но полно, час настал: гори, письмо любви.
Готов я; ничему душа моя не внемлет.
Уж пламя жадное листы твои приемлет…
Минуту!.. вспыхнули… пылают… легкий дым,
Виясь, теряется с молением моим.
Уж перстня верного утратя впечатленье,
Растопленный сургуч кипит… О провиденье!
Свершилось! Темные свернулися листы;
На легком пепле их заветные черты
Белеют… Грудь моя стеснилась. Пепел милый,
Отрада бедная в судьбе моей унылой,
Останься век со мной на горестной груди…

«Сказали раз царю, что наконец…»

Сказали раз царю, что наконец
Мятежный вождь, Риэго, был удавлен.
«Я очень рад, – сказал усердный льстец, –
От одного мерзавца мир избавлен».
Все смолкнули, все потупили взор,
Всех рассмешил проворный приговор.
Риэго был пред Фердинандом грешен,
Согласен я. Но он за то повешен.
Пристойно ли, скажите, сгоряча
Ругаться нам над жертвой палача?
Сам государь такого доброхотства
Не захотел улыбкой наградить:
Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства.

Приятелям

Враги мои, покамест я ни слова…
И, кажется, мой быстрый гнев угас;
Но из виду не выпускаю вас
И выберу когда-нибудь любого:
Не избежит пронзительных когтей,
Как налечу нежданный, беспощадный.
Так в облаках кружится ястреб жадный
И сторожит индеек и гусей.

«Напрасно ахнула Европа…»

Напрасно ахнула Европа,
Не унывайте, не беда!
От петербургского потопа
Спаслась Полярная звезда.
Бестужев, твой ковчег на бреге!
Парнаса блещут высоты;
И в благодетельном ковчеге
Спаслись и люди и скоты.