Том 2. Стихотворения 1820-1826

 Старайся наблюдать различные приметы.
Пастух и земледел в младенческие леты,
Взглянув на небеса, на западную тень,
Умеют уж предречь и ветр, и ясный день,
И майские дожди, младых полей отраду,
И мразов ранний хлад, опасный винограду.
Так, если лебеди, на лоне тихих вод
Плескаясь вечером, окличут твой приход,
Иль солнце яркое зайдет в печальны тучи,
Знай, завтра сонных дев разбудит дождь ревучий
Иль бьющий в окна град, а ранний селянин,
Готовясь уж косить высокий злак долин,
Услыша бури шум, не выйдет на работу
И погрузится вновь в ленивую дремоту.

Эпиграмма («Клеветник без дарованья…»)

Клеветник без дарованья,
Палок ищет он чутьем.
А дневного пропитанья
Ежемесячным враньем.

Кокетке

И вы поверить мне могли,
Как простодушная Аньеса1?
В каком романе вы нашли,
Чтоб умер от любви повеса?
Послушайте: вам тридцать лет,
Да, тридцать лет – не многим боле.
Мне за двадцать; я видел свет,
Кружился долго в нем на воле;
Уж клятвы, слезы мне смешны;
Проказы утомить успели;
Вам также с вашей стороны
Измены верно надоели;
Остепенясь, мы охладели,
Некстати нам учиться вновь.
Мы знаем: вечная любовь
Живет едва ли три недели.
Сначала были мы друзья,
Но скука, случай, муж ревнивый…
Безумным притворился я,
И притворились вы стыдливой,
Мы поклялись… потом… увы!
Потом забыли клятву нашу;
Клеона полюбили вы,
А я наперсницу Наташу.
Мы разошлись; до этих пор
Всё хорошо, благопристойно.
Могли б мы жить без дальних ссор
Опять и дружно и спокойно;
Но нет! сегодня поутру
Вы вдруг в трагическом жару
Седую воскресили древность –
Вы проповедуете вновь
Покойных рыцарей любовь,
Учтивый жар и грусть и ревность.
Помилуйте – нет, право нет.
Я не дитя, хоть и поэт.
Когда мы клонимся к закату,
Оставим юный пыл страстей –
Вы старшей дочери своей,
Я своему меньшому брату:
Им можно с жизнию шалить
И слезы впредь себе готовить;
Еще пристало им любить,
А нам уже пора злословить.

Эпиграмма («Оставя честь судьбе на произвол…»)

Оставя честь судьбе на произвол,
Давыдова, живая жертва фурий,
От малых лет любила чуждый пол,
И вдруг беда! казнит ее Меркурий;
Раскаяться приходит ей пора,
Она лежит, глаз пухнет понемногу,
Вдруг лопнул он; что ж дама? – «Слава богу!
Всё к лучшему: вот . . . . .»

Приятелю

Не притворяйся, милый друг,
Соперник мой широкоплечий!
Тебе не страшен лиры звук,
Ни элегические речи.
Дай руку мне: ты не ревнив,
Я слишком ветрен и ленив,
Твоя красавица не дура;
Я вижу всё и не сержусь:
Она прелестная Лаура,
Да я в Петрарки не гожусь.

Христос воскрес

Христос воскрес, моя Ревекка!
Сегодня следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой целуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцелуй я не робея
Готов, еврейка, приступить –
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.

Чиновник и поэт

«Куда вы? за город конечно,
Зефиром утренним дышать
И с вашей музою мечтать
Уединенно и беспечно?»
– Нет, я сбираюсь на базар,
Люблю базарное волненье,
Скуфьи жидов, усы болгар
И спор и крик, и торга жар,
Нарядов пестрое стесненье.
Люблю толпу, лохмотья, шум –
И жадной черни лай свободный.
«Так – наблюдаете – ваш ум
И здесь вникает в дух народный.
Сопровождать вас рад бы я,
Чтоб слышать ваши замечанья;
Но службы долг зовет меня,
Простите, нам не до гулянья».
– Куда ж? –
«В острог – сегодня мы
Выпровождаем из тюрьмы
За молдаванскую границу
. . . . . . Кирджали».

Алексееву

Мой милый, как несправедливы
Твои ревнивые мечты:
Я позабыл любви призывы
И плен опасной красоты;
Свободы друг миролюбивый,
В толпе красавиц молодых
Я, равнодушный и ленивый,
Своих богов не вижу в них.
Их томный взор, приветный лепет
Уже не властны надо мной.
Забыло сердце нежный трепет
И пламя юности живой.
Теперь уж мне влюбиться трудно,
Вздыхать неловко и смешно,
Надежде верить безрассудно,
Мужей обманывать грешно.
Прошел веселый жизни праздник.
Как мой задумчивый проказник,
Как Баратынский, я твержу1:
«Нельзя ль найти подруги нежной?
Нельзя ль найти любви надежной?»
И ничего не нахожу.
Оставя счастья призрак ложный,
Без упоительных страстей,
Я стал наперсник осторожный
Моих неопытных друзей.
Когда любовник исступленный,
Тоскуя, плачет предо мной
И для красавицы надменной
Клянется жертвовать собой;
Когда в жару своих желаний
С восторгом изъясняет он
Неясных, темных ожиданий
Обманчивый, но сладкий сон
И, крепко руку сжав у друга,
Клянет ревнивого супруга
Или докучливую мать, –
Его безумным увереньям
И поминутным повтореньям
Люблю с участием внимать;
Я льщу слепой его надежде,
Я молод юностью чужой
И говорю: так было преждеВо время оно и со мной.

Эпиграмма («Лечись – иль быть тебе Панглосом…»)

 Лечись – иль быть тебе Панглосом1,
Ты жертва вредной красоты –
И то-то, братец, будешь с носом,
Когда без носа будешь ты.

Десятая заповедь

Добра чужого не желать
Ты, боже, мне повелеваешь;
Но меру сил моих ты знаешь –
Мне ль нежным чувством управлять?
Обидеть друга не желаю,
И не хочу его села,
Не нужно мне его вола,
На всё спокойно я взираю:
Ни дом его, ни скот, ни раб,
Не лестна мне вся благостыня.
Но ежели его рабыня
Прелестна… Господи! я слаб!
И ежели его подруга
Мила, как ангел во плоти, –
О боже праведный! прости
Мне зависть ко блаженству друга.
Кто сердцем мог повелевать?
Кто раб усилий бесполезных?
Как можно не любить любезных?
Как райских благ не пожелать?
Смотрю, томлюся и вздыхаю,
Но строгий долг умею чтить,
Страшусь желаньям сердца льстить,
Молчу… и втайне я страдаю.

«Князь Г. – со мною не знаком»

  Князь Г. – со мною не знаком.
  Я не видал такой негодной смеси;
  Составлен он из подлости и спеси,
  Но подлости побольше спеси в нем.
  В сраженье трус, в трактире он бурлак,
В передней он подлец, в гостиной он дурак.

«Наперсница моих сердечных дум»

Наперсница моих сердечных дум,
О ты, чей глас приятный и небрежный
Смирял порой страстей порыв мятежный
И веселил порой унылый ум,
О верная, задумчивая лира
. . . . . . . . . .

«Я не люблю твоей Корины»

Я не люблю твоей Корины,
Скучны любезности картины.
В ней только слезы да печаль
И фразы госпожи де Сталь.
Милее мне живая младость,
Рассудок с сердцем пополам,
Приятной лести жар и сладость,
И смелость едких эпиграмм,
Веселость шуток и рассказов,
Воображенье, ум и вкус,
И для того, мой Безобразов,
К тебе . . . . . . .

«Раззевавшись от обедни»

Раззевавшись от обедни,
К Катакази1 еду в дом.
Что за греческие бредни,
Что за греческий содом!
Подогнув под… ноги,
За вареньем, средь прохлад,
Как египетские боги,
Дамы преют и молчат.
«Признаюсь пред всей Европой,
Хромоногая2 кричит: –
Маврогений3 . . . . .
Душу, сердце мне томит.
Муж! вотще карманы грузно
Ты набил в семье моей.
И вотще ты пятишь гузно,
Маврогений мне милей».
Здравствуй, круглая соседка4!
Ты бранчива, ты скупа,
Ты неловкая кокетка,
Ты плешива, ты глупа.
Говорить с тобой нет мочи –
Всё прощаю! бог с тобой;
Ты с утра до темной ночи
Рада в банк играть со мной.
Вот еврейка с Тадарашкой5.
Пламя пышет в подлеце,
Лапу держит под рубашкой,
Рыло на ее лице.
Весь от ужаса хладею:
Ах, еврейка, бог убьет!
Если верить Моисею,
Скотоложница умрет!
Ты наказана сегодня,
И тебя пронзил Амур,
О чувствительная сводня,
О краса молдавских дур.
Смотришь: каждая девица
Пред тобою с молодцом,
Ты ж одна, моя вдовица,
С указательным перстом.
Ты умна, велеречива,
Кишиневская Жанлис,
Ты бела, жирна, шутлива,
Пучеокая Тарсис6.
Не хочу судить я строго,
Но к тебе не льнет душа –
Так послушай, ради бога,
Будь глупа, да хороша.

«Тадарашка в вас влюблен»

Тадарашка в вас влюблен
  И для ваших ножек,
Говорят, заводит он
  Род каких-то дрожек.
Нам приходит не легко;
  Как неосторожно!
Ох! на дрожках далеко
  Вам уехать можно.

«Недавно бедный музульман»

    Недавно бедный музульман
    В Юрзуфе жил с детьми, с женою;
Душевно почитал священный Алькоран
    И счастлив был своей судьбою;
Мехмет (так звался он) прилежно целый день
    Ходил за ульями, за стадом
    И за домашним виноградом,
    Не зная, что такое лень;
Жену свою любил – Фатима это знала,
И каждый год ему детей она рожала –
По-нашему, друзья, хоть это и смешно,
  Но у татар уж так заведено. –
    Фатима раз (она в то время
    Несла трехмесячное бремя,
А каждый ведает, что в эти времена
И даже самая степенная жена
Имеет прихоти то эти, то другие,
    И боже упаси, какие!)
Фатима говорит умильно муженьку:
«Мой друг, мне хочется ужасно каймаку.
    Теряю память я, рассудок,
    Во мне так и горит желудок;
Я не спала всю ночь – и посмотри, душа,
Сегодня, верно, я совсем нехороша;
    Всего мне должно опасаться:
    Не смею даже почесаться,
Чтоб крошку не родить с сметаной на носу –
    Такой я муки не снесу.
Любезный, миленький, красавец, мой дружочек,
Достань мне каймаку хоть крохотный кусочек».
Мехмет разнежился, собрался, завязал
    В кушак тарелку жестяную;
Детей благословил, жену поцеловал
И мигом в ближнюю долину побежал,
    Чтобы порадовать больную.
Не шел он, а летел – зато в обратный путь
Пустился по горам, едва, едва шагая;
И скоро стал искать, совсем изнемогая,
    Местечка, где бы отдохнуть.
    По счастью, на конце долины
      Увидел он ручей,
Добрел до берегов и лег в тени ветвей.
    Журчанье вод, дерев вершины,
Душистая трава, прохладный бережок,
    И тень, и легкий ветерок –
    Всё нежило, всё говорило:
«Люби иль почивай!» – Люби! таких затей
    Мехмету в ум не приходило,
Хоть он и мог. – Но спать! вот это мило –
    Благоразумно и верней. –
За то Мехмет, как царь, уснул в долине;
Положим, что царям приятно спать дано
    Под балдахином на перине,
    Хоть это, впрочем, мудрено.

Вяземскому («Язвительный поэт, остряк замысловатый…»)

Язвительный поэт, остряк замысловатый,
И блеском колких слов, и шутками богатый
Счастливый Вяземский, завидую тебе.
Ты право получил, благодаря судьбе,
Смеяться весело над Злобою ревнивой,
Невежество разить анафемой игривой.

«Эллеферия, пред тобой…»

Эллеферия1, пред тобой
Затмились прелести другие,
Горю тобой, я вечно твой,
Я твой навек, Эллеферия!
Ее пугает света шум,
Придворный блеск ей неприятен;
Люблю в ней пылкий, правый ум.
И сердцу глас ее понятен.
На юге, в мирной темноте
Живи со мной, Эллеферия,
Твоей . . . . . красоте
Вредна холодная Россия.

«Примите новую тетрадь…»

Примите новую тетрадь,
Вы, юноши, и вы, девицы, –
Не веселее ль вам читать
Игривой музы небылицы,
Чем пиндарических похвал
Высокопарные страницы
Иль усыпительный журнал,
Который, ввек не зная цели,
Усердно так тяжел и груб
И ровно кажды две недели
Быть хочет зол, и только глуп.
———
О вы, которые любили
Парнаса тайные цветы
И своевольные мечты
Вниманьем слабым наградили,
Спасите труд небрежный мой –
Под сенью своего покрова
От рук невежества слепого,
От взоров зависти косой.
Картины, думы и рассказы
Для вас я вновь перемешал,
Смешное с важным сочетал
И бешеной любви проказы
В архивах ада отыскал…

«Вот муза, резвая болтунья…»