Семь смертных грехов Германского Рейха в Первой мировой войне

Ещё по одной причине смертный грех "милитаризма" – то есть игры с войной – сегодня стал опаснее, чем в 1914 году. Война уже тогда не была тем, чем она была, к примеру, в 18 веке. (И потому бессмысленно высчитывать, что, к примеру, Франция в своей истории вела больше войн, чем Германия: она ведь вела их в другие времена и при других условиях). Германский милитаризм пришёл слишком поздно, как столь многое в немецкой истории. Он уже тогда готовил катастрофу, на которую милитаризм в своей собственной исторической эпохе, эпохе европейских кабинетных войн, направлен не был. Между тем, сама по себе такая катастрофа, как Первая мировая война, могла быть всё же пережита, если уже её нельзя было контролировать. Войну, которая сегодня велась бы в Германии с применением атомного оружия, Германия наверняка не смогла бы пережить; а войну без атомного оружия она наверняка проиграла бы ещё скорее, чем Первую и Вторую мировые войны. Таким образом, Германия играет в этот раз не только, в отличие от 1914 и 1939 годов, с одолженной силой; она также играет, в отличие от тех раз, с физическим существованием 75 миллионов немцев. И, тем не менее, она настроена на эту войну явно таким же образом, как тогда. Ничего не изменилось в её принципиальной направленности на войну и готовности открыто или скрыто уже в мирное время вести "холодную" войну. Если Германия тем самым – что всё же не является немыслимым – ещё в этом десятилетии навлечёт на себя молнии и должна будет быть уничтожена, то выжившее человечество вымирание этого удивительного народа припишет его уникальной неспособности учиться на опыте и умнеть на потерях. Третий смертный грех, посредством которого Германский Рейх во время Первой мировой войны был уничтожен, это переоценка себя. Перед Первой мировой войной и во время неё Германский Рейх постоянно чрезмерно раздражался. Перед Первой мировой войной он одновременно делал вызов Англии в борьбе за мировую гегемонию и России с Францией в борьбе за гегемонию на континенте. Каждую по отдельности из них он, возможно, мог бы выиграть, обе же одновременно нет. Во время войны – неожиданно и великолепным образом – он некоторое время был в положении, дававшем возможность из всех трёх враждебных держав выбить ничью, мир для самоудовлетворения. Он же вцепился в идею победного мира, для которого ему, очевидно, было недостаточно сил. Ещё в 1918 году он мог бы отвести поражение или смягчить его, если бы поставил себе это целью и сконцентрировал бы на этом свои оставшиеся силы. Он полагал, что сможет ещё в разгар поражения построить восточную империю, и растратил свои последние шансы на оборону в бессмысленных наступлениях. Он постоянно упускал ещё достижимое в погоне за уже недостижимым. Его девизом постоянно было: всё или ничего. Результат: ничего.

В истории Федеративной Республики можно обнаружить весьма точные параллели к истории Германского Рейха в Первой мировой войне. Федеративная Республика также всегда упускала ещё достижимое в погоне за уже недостижимым. В 1952-1955 годах она могла бы иметь воссоединение посредством свободных выборов, разумеется, лишь в границах 1945 года и за счёт отказа от союзов. Она предпочла союз с Западом, от которого ожидала воссоединение в границах 1937 года и последующий триумф над Россией. Сегодня она, после того, как эта политика явно потерпела крах, ещё может получить воссоединение через конфедерацию с ГДР, за счёт отказа от атомного оружия и сотрудничество в европейской системе безопасности. Она предпочла сопротивляться и ссорится тем самым постепенно также и с Западом, не мирясь при этом с Россией. Уже можно предвидеть день, в который исчезнет и нынешний шанс, и Федеративная Республика окажется перед ещё одним миром на условиях Status quo с полным признанием ГДР. Если она затем и его отвергнет, ей будет угрожать Третья Пуническая война[4]. Переоценка собственной значимости у Германского Рейха была самым понятным и самым простительным из его грехов. Германия 1914 года была действительно невероятно сильна, она ещё не знала пределов собственной силы, и трудолюбие и отвага, которые она проявляла в Первой мировой войне, имели поистине героический формат. То, что она постоянно полагала себя способной к непомерному и недостижимому, так что затем в конце всё трудолюбие и отвага стали ничем, можно назвать трагическим. Переоценке себя Федеративной Республикой, которая постоянно играет с чужими ставками и в сущности менее переоценивает свою собственную силу, чем свою способность уметь использовать другие державы в качестве помочей, едва ли история поставит этот высокий эпитет. В этот раз примешано слишком много сознательного самообмана, и что 50 лет назад ещё было героическим, имеет нынче печально-вульгарный вид мошенничества и сутяжничества. Германский Рейх на пике своей формы, в стремлении к мировому господству – это было при всей неумеренности и переоценке себя огромным и потрясающим спектаклем. Федеративная Республика, вытащенная из бездны и снова склеенная сострадательными и расчётливыми победителями, во всё горло требует проигранные границы 1937 года и отказывает всем странам в мирной жизни, если не будет исполнено её желание, – это постепенно производит на Западе и на Востоке только пожимание плечами в ответ. Однако это также не является безопасным для Германии. Четвёртый смертный грех, которым Германский Рейх погубил себя в Первой мировой войне, можно назвать моральной переоценкой себя. Немцы – которые как тогда, так и сегодня охотно представляют себя как добродушного Михеля в ночном колпаке, – были склонны (и склонны и ныне) к той точке зрения, что они слишком хороши для этого плохого мира. Опираясь на эту точку зрения, они затем ощущают себя вправе делать вещи, которые мир рассматривает как мерзость и преступление – и оправдывают себя при этом. Если окружённый, добросердечный Михель потерял терпение и ударил во все стороны – разве не было на то его полного права? Если он при этом также задел пару невиновных – разве это не чистое лицемерие возбуждаться этим фактом?

Вступление на территорию нейтральной Бельгии – "Нужда заставит пойти на всё". Однако когда затем из бельгийских домов по непрошенным гостям начали стрелять, то стали с чистой совестью сжигать целые улицы, да, с благородно оскорблённым чувством справедливости. Разве бельгийские партизаны не нарушили законы войны?

Неограниченная подводная война, в которой без спасения тонули невооружённые, даже нейтральные экипажи торговых судов, – "Если посчастливится, то это также будет простительно". Но если не повезёт? Тогда будут благородно возмущены, отважных капитанов назовут военными преступниками, и увидят, как с ними разберутся. Большевизация России, применённая как умышленное политическое средство уничтожения, чтобы навсегда парализовать и ослабить Россию, – полностью в порядке: "В войне и в любви все средства хороши". Однако позднейшая большевизация русской оккупационной зоны в Германии большевистской Россией, которая всё же лишь, как и западные державы, экспортировала свою собственную систему и достаточно хорошо нашла для немцев то, что тем самим нравилось, – это непростительно.

Сейчас мир в действительности не является детским садом. Нарушения норм международного права, военные преступления, жестокости и зверства начинались как Германским Рейхом, так и другими державами. Тем не менее счёт, накопленный в этом отношении Германским Рейхом в Первой мировой войне, весьма высок (не говоря уже о Второй мировой войне). Ненависть, которая тем самым возбуждается, не просчитанная заранее, простодушна; и поднимать её затем ещё после того уверенностью в своей правоте, жалостью к самому себе и безнадёжными попытками добиться компенсаций вплоть до омерзения – особенно после того, как проиграли и в определённой степени зависимы от миролюбия победоносной жертвы, – это ни почтенно, ни умно. В этом последнем отношении, однако, как раз Федеративная Республика, к примеру, против Польши и России достигает сегодня поразительных результатов.

Ещё раз: преступление и жестокость есть у всех народов на совести, и хотя немцы именно в этом столетии в этом отношении выступили достойно сожаления, разумеется, они являются не единственными грешниками. В чём они довольно одиноки, это наивность, с которой они себя оправдывают и от мира, которому был брошен вызов, с которым жестоко обошлись и который в конце концов победил, требуют полного отрицания последствий своих действий как своего законного права. К этой наивности принадлежит, впрочем, также то, что они, очевидно, придерживаются мнения, что эти действия не были бы замечены, если бы только они сами не говорили о них; и того, кто пытается очистить своё собственное гнездо, по привычке обвиняют в его загрязнении.

К этому принадлежит также своеобразная способность немцев игнорировать не только свои собственные дела, но даже свои собственные слова. Немецкий народ, как уверяют, в 1914 году вступил в войну "с чистым сердцем", убеждённый, что на него напали без причины. Если это действительно было так, то это говорит не только об умственном развитии и совершеннолетии немецкого народа. В конце концов, немецкий народ на протяжении двадцати лет изо дня в день не слышал и не читал ничего иного, чем то, что теперь, наконец, должно быть завоёвано его жизненное право быть мировой державой и место под солнцем. Это ведь не было тогда позорным; если было такое желание, то оно было даже величественным и восхитительным. Однако потом, когда это началось, вдруг ощущать, что на них несправедливо напали, предполагает высокую степень невнимательности и рассеянности – или необыкновенную способность к самообману.

Разумеется, это также связано с глубоким отвращением немецкого народа чувствовать себя ответственным за свою политику или вообще об этом беспокоиться. И про Аушвитц [Освенцим] ведь позже никто не хотел ничего знать, и, возможно, действительно многим удалось ничего об этом не знать, однако к их числу относятся уже немногие. Признаётся то, что и в гитлеровском рейхе, прямо за углом от соответствующего соседнего концентрационного лагеря, пышно цвела идиллия, было много любезно-безвредной жеребячьей радости, которая не ведала никакой вины. И гражданин ФРГ, который сегодня слышит о том, как на Востоке уже снова боятся его страны, и о том, как на Западе уже опять остерегаются его, в то время как он же думает только о своём деле, своём новом домике и своём новом автомобиле, будет полон благородного негодования: "Как, это про нас?" Между Германией и немцами всегда имеется различие, для которого остальной мир тщётно будет искать понимание. Не напрасно Томас Манн свою остроумную защиту германской военной политики во время Первой мировой войны назвал "Размышления аполитичного". Так как немец как личность заявляет о своём праве быть аполитичным, то есть право на политическую безответственность, то он одновременно даёт также своему нынешнему правительству охранную грамоту на политическую безответственность – и затем поражается, когда оно ей пользуется, а он встречается с последствиями. Грустный капитал, в котором между 1914 и 1965 годом едва ли что изменилось. Это приводит нас к пятому смертному греху, который мы уже однажды в ходе предшествующего повествования назвали по имени: потеря реальности. Руководство рейха периода Первой мировой войны – которое в буквальном смысле слова вело себя безответственно, в то время как в аполитичной Германии не было никого, кто бы сделал его ответственным за что-либо, – ни перед войной, ни во время войны не имело никакой крепкой почвы под ногами, оно постоянно жило в ирреальном мире представлений о желаниях, фикций и фантазий, оно постоянно было жертвой своей собственной пропаганды. Самый невероятный факт, на который снова и снова наталкивается представление о крупной решающей ошибке немецкого военного командования в Первой мировой войне, это то, что альтернатив почти никогда не было видно, факты, с которыми каждый раз сталкивались, никогда не рассматривались, возможности для избегания ошибок никогда даже не обсуждались. Единственным исключением является неограниченная подводная война: это обсуждалось, и решение (к сожалению, неверное) было принято после тщательной проверки аргументов за и против.