Семь смертных грехов Германского Рейха в Первой мировой войне

За заключением англо-французского союза в 1904 году последовал марокканский кризис 1905 года, вслед за англо-русским союзом 1907 года – боснийский кризис 1908 года. Детали и поводы этих кризисов сегодня стали неинтересными. Вслед за чем они случились, было вот что: в обоих случаях Германия угрожала новым друзьям Англии войной, в 1905 году Франции, в 1908 – России. В обоих случаях она войны всерьёз не желала. Она желала запугать и продемонстрировать своё военное преимущество; и это удалось ей оба раза слишком хорошо. В 1905 году Франция, в 1908 году Россия отступились перед "сверкающим сопротивлением" Германии; однако (естественно) со скрежетом зубовным и с решением позаботиться о том, чтобы у неё в другой раз это не прошло. Успехи от запугивания всегда мстят за себя. Отныне всерьёз нацелились на войну.

Потому что теперь старый континентальный антагонизм, который стал давно почти спящим, стал легковоспламеняющимся. Теперь неожиданно стало ясно, что Германия за континентальное господство, которое ей до того казалось почти незаметно прираставшим, сначала ещё должна будет побороться. Теперь началась гонка вооружений на земле. Теперь повсюду государственные деятели начали ориентироваться на войну. После второго марокканского кризиса в 1911 году, в котором Англия впервые открыто поддержала Францию, Европа жила в явной предвоенной атмосфере: увеличение численности сухопутных войск в Германии, трёхлетний срок военной службы во Франции, огромное вооружение также в России – и повсюду соответствующее публицистическое сопровождение. Теперь вопрос был уже не "будет ли", а скорее лишь "как" и "когда". При этом не следует оставлять без внимания, что в гонке сухопутных вооружений Германия, как и было задумано, до 1914 года выигрывала в относительной силе. Однако после 1914 года до примерно 1916-1917 она стала отставать.

Остановимся на этом месте. Мы прибыли теперь в точку, где перед воротами стоит война. Мирная Европа конца 19 века зловеще изменилась. Повсюду теперь существуют "партии войны", не только в Германии, то есть, группы государственных деятелей, которые считают войну неминуемой и её более не предотвращают, но хотят её вести в благоприятный момент времени и при благоприятных условиях, а вину за неё по возможности возложить на противника. Также и в Германии – как и повсюду – наряду с этим есть ещё государственные деятели, которые опасаются угрожающей беды и с угасающей надеждой хотят ее, по крайней мере, отсрочить. И в Германии у них для этого имеется особенное основание, поскольку положение Германии с тремя великими державами в качестве потенциальных противников в войне теперь становится действительно ужасающим. То, что Германия теперь ощущает себя окружённой, что она уже начинает оказываться в отчаянном настроении, в котором думают уже только лишь о том, "как прорваться" – это следует понимать. Однако побуждение к этому фатальному изменению однозначно шло от Германии. Первая и решающая ошибка, какую совершила Германия задолго до начала войны, – это увольнение Бисмарка.

Бисмарк рассматривал основание Германского Рейха видел как достижение оптимального положения. Ещё в 1887 году он провозгласил: "Мы принадлежим к самодостаточным государствам, у нас нет никаких потребностей, которые мы могли бы завоевать мечом". И его политика с 1871 года свидетельствует о том, что он думал так, как говорил.

Всеобщее настроение последующего поколения немцев, напротив, выразил Макс Вебер, когда в 1916 году он написал: "Если бы мы не хотели пойти на риск этой войны, тогда мы могли бы не предпринимать основания Рейха". Для этого поколения – которое героизировало Бисмарка как "Железного Канцлера", однако в то же время от которого отмахивалось, как от устаревшего – основание Рейха было не конечной целью и завершением, но стратегическим развёртыванием для прорыва. Оно хотело вырваться из среднеевропейской теснины, оно хотело мирового и европейского господства, и оно хотело их оба одновременно: наследование наполеоновской Франции в Европе и наследование Англии в мире. Они видели "наступающие прекрасные времена": 20-й век должен был стать немецким столетием, как 19-й был английским, а 18-й – французским. Они упивались своими великими целями, своим великим видением, своей сущностью и собственной силой.

Над этим не следует насмехаться. Когда народ достигает чрезвычайных высот своей силы и чувства собственного достоинства, это всегда имеет нечто захватывающее; и Германия в период Вильгельма II действительно была на пике своей формы: не только в военной области, но также в экономике и в науке. Также в искусствах и в культуре, которые, однако, часто стояли в оппозиции к официальной Германии. Тогда это должно было вдохновлять – быть немцем. И притом не только в том случае, когда принадлежали к правившей ещё тогда аристократии. Буржуазия также чувствовала поднимавшийся ветер, и даже всё больше также немецкий пролетариат, который тогда бесспорно стоял во главе мирового пролетариата, однако всё более терял тягу к революции. Ещё сегодня, как раз сегодня, воспоминание о десятилетии перед Первой мировой войной в Германии, когда немецкая жизнь повсюду казалась всё лучше, это было нечто чарующее, нечто от поэзии. Но поэзия и политика разного рода, и опьянение, приличествующее поэту, подходит политику столь же мало, как водителю транспорта. Самоопьянение немецкой политики между 1897 и 1914 гг. выглядит зловеще. Их ошибки – ошибки завышенной самооценки и заносчивости – стихийны и грандиозны, и их не оправдывает то, что они были популярны.

Кто смотрит внимательно, обнаруживает, кроме того, в этой немецкой политике великодержавности, которая привела к мировой войне, наряду с одурманиванием и возбуждением от чувства собственной силы ещё три внушающих опасение элемента.

Во-первых, что столь редко звучит, определённый снобизм. Империализм был тогда, конечно же, большой модой во всей Европе – но было ли действительно необходимо именно для Германии участвовать в этой моде со столь некритичным, присущим выскочке, восторгом? Мы знаем сегодня, на сколь смехотворно слабых ногах стоял весь этот европейский колониальный империализм, каким, в сущности, мыльным пузырём он был. Действительно ли было столь невозможно тогда уже заметить это для такой давно уже неразделённой страны, как Германия? Мрачная мерзость колониальных завоевательных войн и карательных экспедиций, бесстыдная эксплуатация цветных – было ли это действительно столь идеальной целью, чтобы стремиться принимать в этом участие? Аромат большого обширного мира – разве не замечали, как именно тогда из близи доносился его запах? Почему не полагались на собственное обоняние? Почему вообще желали быть похожими на англичан? Примечательно, что большой вызов Англии тогда в Германии вследствие весьма второразрядного и провинциального подражания как раз сопровождался сумасбродством и тщеславием Англии – да, в определённо смысле он происходил из него.

Во-вторых, определённый нигилизм. И это тоже звучит редко; оптимистичная, полная идей, высококультурная Германия эпохи Вильгельма II несомненно не осознавала в себе нигилизма. И всё же она проводила разворачивание сил и, в определённом смысле, мировой революции (а именно свержение существующей системы мирового господства) во имя – ничего. Швеция и Испания во время своих великих империалистических эпох сражались за реформацию и контрреформацию, Франция распространяла просвещение, Англия – либерализм, Россия вчера и Китай сегодня хотели и хотят принести миру коммунизм. Для чего хотела Германия в свою великую эпоху изменить мир? Что нового, важного, лучшего должна была получить Европа от немецкого 20-го века? На это нет ответа. Власть ради власти, господство ради господства – "поскольку у нас всё отлично", "поскольку мы теперь сильнее". Это не является обоснованием. Это не пробуждает ничего, кроме сопротивления и ненависти. На этом нельзя основать мировую империю.

И в заключение определённая недооценка самих себя. Германия была консервативной страной. У неё дома была тогда уже старомодная, даже хотя и всё еще невероятно успешная и популярная аристократия. Она была связана с двумя отчетливо отмеченными печатью смерти перезревшими империями – габсбургской и оттоманской. Её собственная культура была глубоко пропитана романтикой. Разумеется, эти консервативно-романтические государственничество и образ жизни в Германии Вильгельма II имели не только опьяняющий запоздалый расцвет, но и раскрывали также неожиданные силу и мощь. Несмотря на это, выходить с таким образом мыслей и установкой на всемирный переворот означало вести дело к самоуничтожению. Консерватизм по сути своей может быть только оборонительным. К западу от Германии мир уже около 1900 года стал явно более демократичным, к востоку от Германии всё более революционным. Война этот процесс могла только лишь ускорить. Посредством войны консервативная Германия могла лишь отпилить сук, на котором она сидела. В действительности ведь впоследствии самым долговечным из её военных деяний была большевизация России.

Нет, Бисмарк был прав, а Макс Вебер – неправ. У Германского Рейха не было "никаких потребностей, которые он мог бы завоевать мечом". То, что Германский Рейх полагал иначе, было его первой большой ошибкой. Она повлекла за собой все последующие. В качестве первой – ужасающий гол в собственные ворота, который Германия забила в июле и августе 1914 года.