Скотина

— Пантелей, немедленно стальную проволоку и пассатижи, чем меньше, тем лучше.

К чести сказать, лекарь метнулся к прикроватному сундуку молча. С начала операции не проронил ни слова, только чувствовалось, как во взгляде становится меньше насмешки, а глаза распахиваются все больше.

— Нашёл? Нет, а это что?

В разворошённом свёртке лежала пара плоских чёрных камней, ну точь-в-точь как в ладонях. Похожи на процессоры, только крупнее и с хвостом такой же чёрной проволоки.

— Ваше благородие, нельзя. Это милость усопшего. На третий день после смерти вынимают, чтобы мерзостью не стать, потом и хоронить можно. Только её сразу сдавать на алтарь злого ветра надо. Почему Фома не сдал? За это же…

Я пощупал проволоку. Вроде не металл, но в меру жёсткая, гнётся, форму держит. Годится. Отчекрыжил ножницами.

Пантелей завопил, — Да ты что, знаешь что будет, если Око увидит, да за порчу милости, — видя, что я не реагирую, тяжело вздохнул и завернул остатки испорченного девайса.

Я принялся по привычке бурчать себе под нос, — Отделяем мышцы, удаляем сгустки крови. Обходим сосудисто-нервный пучок.

— Пинцет. Рассекаем надкостницу, отодвигаем её к основанию кожного лоскута.

— Удаляем мелкие осколки костей, размозжённые ткани.

— Укрепляем проволокой, петлю выводим наружу.

Пантелей плотно сжал губы и смотрел во все глаза, открыл рот только раз, — Это зачем так?

Я сухо комментировал, — Узловой кожно-мышечный шов. Здесь по-другому нельзя, нет пинцета с мелкими зубчиками. А это шов Мультановского, красота не очень важна, а место подвижное, коту не объяснишь, что нельзя лапой дёргать.

— Как это?

— Выкол иглы, перехват. Хватит болтать, вынеси грязную воду, набери новую.

Лекарь унёсся выплеснуть таз, дверь не закрыл, чтоб тебя, ощутимо подуло сквозняком. От глотка свежего воздуха ощутил, что оказывается давно начал задыхаться, как выброшенная на берег рыба.

Сшил сосуды, порванные сухожилия. Глаз удалось вправить, хвала Вечному ученику, не вытек, висел на обрывке шкуры.

На стол упала длинная тень, что-то быстро вернулся. Нерадивый подери, вдоль хребта пробежал знакомый холодок. Скосил глаза, и сердце ухнуло ниже пола. Так и есть, в дверях стояла серая фигура со сведёнными ладонями.

Нельзя отвлекаться, и так стежки безобразные, как на латаной фуфайке пьяного бомжа. Живым не даваться? А хрен вам, по всей морде. Стиснул иглу, не сейчас, нельзя реагировать, надо закончить с мышцами и кожей.

С раной на спине почти ничего не смог сделать, тупая размозжённая, хребет перебит. Получилось только вскрыть, почистить от осколков и гематом. Точечно удалил сломанный позвонок, соединил, скрепил кольцами чёрной проволоки и зашил обратно.

С боков падало уже две тени, лекарь тоже стоял застыл с тазом воды и мелко подрагивал. От одного из наблюдателей ощутимо потянуло говном, причём явно не от Ока. Чего это Пантелей перепугался?

Последние раны зашивал, повернувшись к Оку спиной, чтобы руки лишний раз не тряслись. Шкура у кота дубленая, пальцы перестали слушаться, ноги от напряжения начали выводить самбу. Раз, два, три. Раз, два, три. Перед глазами крутанулась комната. Сколько не гнал посторонние мысли, в голову так и лезли последние слова Современника — «… я убью тебя раньше, чем к тебе прикоснётся имперский инквизор». Довольно некстати вылезло — «Никогда ещё Штирлиц не был так близко к провалу», от которой уголки губ поползли в стороны. Внезапно на душе полегчало, наконец-то этот цирк кончится.

Закончил перевязку, закрепил шины из тонких лучинок, уложил кота в коробку. Вроде таким здоровенным казался, а сейчас без шерсти в обувную поместился. Эх, куда же ты смотришь Вечный ученик, надо же было так обосраться. Ноги держали только на последних каплях адреналина. Вытер импровизированным фартуком пот, разъедающий глаза, незаметно стиснул скальпель и повернулся. Что успею, отдам кота Пантелею и Око по горлу полосну.

Око стояло все так же неподвижно, но в фигуре было важное дополнение, которое не заметил сразу. Между ладонями зажата бесформенная картонка. Серая фигура плавно развела руки, и картонка вертолетиком полетела на пол. Весьма красноречиво на бумаге выступила надпись — «Дебил!».

Буквы на секунду вспыхнули красным и растворились.

Я шагнул к лекарю, зубы которого начала отбивать похоронный марш. Око вновь свело ладони и начало медленно поворачиваться.

Не снимал, точно не снимал, запись включается если ладони вместе. Сам или? Позже будем думать.

Сунул коробку лекарю, — Пантелей Егорыч, ты не просто лекарь, ты чудо.

Лекарь поперхнулся, — Я? Что?

— Ты сотворил настоящее врачебное чудо! Полечил моего котика и теперь он точно-точно выздоровеет. Теперь все будет хорошо, спасибо, поговорю с матушкой, а может и с бароном, чтобы тебе жалованье подняли.

На лице Пантелея выступили фиолетовые пятна, уши запылали, — Бо-Бо-Борис Антонович, как же, я же.

Я не давая опомниться, крепко обнял его до хруста, вырвал коробку и пьяной походкой направился к двери.

— Ещё раз, спасибо, Пантелей Егорыч, ты реально великий лекарь!

По пути ощутил горечь во рту. Не сразу осознал, что жую желудь, на секунду запнулся. Плюнь гадость, Боря. И когда желудей набрать успел?

Картина моего появления на крыльце вызвала замешательство. Не каждый день тут из темноты выныривает голопузая туша в окровавленных штанах, с коробкой под мышкой. К себе поднимался как в тумане, кажется пару раз кого-то толкнул плечом, с каждым шагом последние силы таяли. Успел снять штаны до половины, рухнул на кровать и отключился.

(Палма. Белозерск. Деревня при усадьбе Скотининых.

На веранде коттеджа сидит Пантелей и тупо пялится на голубое свечение между ладонями)

Ничего не понимаю. Откуда? Навык новый, странный. Я уже десять лет не открывал новых умений. Свалилось это на мою голову.

Мысли о вчерашнем происшествии, упорно заглушаемые настойкой, вновь ползут голову. И что это вообще было, почему я жив и сижу здесь, а не на крюке в инквизории?

Задумчивый лекарь поднимает глаза на проходящих прачек.

— Фима, голубушка, как дела, плечо не тревожит?

— Спасибо, Пантелеюшка, славно все. Дай вам Вечный ученик доброго здравия. Приходите на самовар. Мы травы собрали душистые.

— Ой, приду. А что, Фима, у тебя же кот живёт, Васька. Как он, мышей ловит?

— Да каких мышей, лежит целый день. Старый он уже и больной.

— Тогда сейчас иду Фимочка, надо мне твоего кота посмотреть.

(Тридцать минут спустя. Деревня при усадьбе Скотининых. Комната прачек.

Лекарь Пантелей сидит с облезлым котом на коленях и гладит мурчащую животину. Дородная женщина в кокошнике разливает чай)

— А что Пантелей Егорыч, не заходите вы совсем. Пригласили бы вечером песни гитан послушать. Табор почти за воротами стоит, все девки после работы бегают. Того гляди барон погонит, снимутся, и ищи гитана в поле.

— Да все Фима дела, то один баронский сынок хворает, то другой, я же лекарь, человек подневольный. Барон, опять же, не всегда мои методы одобряет…

В середине фразы кот подпрыгивает и выгибается дугой. Визжит, будто ему наступили на голову, делает круг по комнате, снося и переворачивая плошки. С жутким завыванием раскорячивается на полу и выдаёт желтоватую лужу. Большую, грязную с капельками крови. Не переставая завывать, выпрыгивает в приоткрытую дверь и исчезает в сумерках. В полутемной комнатушке повисает запах кислятины.

— Пантелей, ну что же ты. Не люба я, так и сказал бы, зачем котика мучить?

— Чего ты Фима. Ничего я ему не делал. Гладил и за ушами чесал.

Сапог от самовара летит через комнату и двигает Пантелея по макушке, — Паскуда ты, а ещё лекарем назвался. Да правильно тебя барон на ворота, там тебе шелудивому и место….