Клич войны

Герхард сделал три захода над этим местом. На третьем он слегка взмахнул крыльями, чтобы создать впечатление, будто он поздравляет убийц внизу с прекрасной работой по уничтожению украинского еврейства. Затем он направился обратно на базу.

- Значит, закрылки в порядке, сэр?- спросил механик, выбираясь из кабины.

Герхард кивнул, едва успев сказать: "хорошо", - и выдавил из себя натянутую горькую улыбку.

Затем он вернулся в казарму, где был расквартирован, прошел прямо в ванную и выблевал свои внутренности в раковину. Когда желудок его был совершенно пуст, он прополоскал рот и направился в офицерскую кают-компанию, где стал безрадостно, но решительно слепо пьян, сидя в одиночестве и отмахиваясь от других пилотов.

Они оставили его в покое. В наши дни у многих мужчин есть причины заглушать себя алкоголем. Это была просто одна из тех вещей, и никто не думал о них хуже. Итак, Герхард осушил бутылку и понял, что то, что он видел в Бабьем Яру, хотя и происходило далеко от Рейха, вне поля зрения его народа, было истинным лицом нацистской империи, истинной верой, которой однажды будут поклоняться в этом огромном, невозможном зале, над которым он так долго трудился. Это была тьма в душе Гитлера, вынесенная на свет, выпущенная в мир.

Иззи ошибался. Между нацизмом и Германией больше не было различия. Ни один человек с чистой совестью не мог бы сказать, что он сражается за честь и гордость Германии, потому что теперь она принадлежит Гитлеру. Фюрер был триумфально прав. Все они были его рабами, его солдатами, его людьми, которыми он мог распоряжаться по своему усмотрению.

На следующее утро Герхард сидел на взлетно-посадочной полосе, ожидая вылета на очередное задание, и молился, чтобы таблетки, которые все они принимали для поддержания бодрости, подействовали прежде, чем он уснет за штурвалом самолета. Он пролежал всю ночь без сна и в темноте принял решение: лучше умереть, чем жить в мире Адольфа Гитлера. И пока он жив, нет никакой надежды ни для меня, ни для Шафран, ни для нашей любви. Поэтому я должен посвятить себя уничтожению его и всех его соратников. Отныне это будет моей самой большой целью в жизни.

Теперь уже рассвело, и ничего не изменилось. Герхард фон Меербах посвятил свою жизнь освобождению Германии и всего мира от смертельной хватки нацизма. Он понятия не имел, как это сделать и кто станет его союзником. Он просто знал, что это должно быть сделано. С этой мрачной мыслью он выровнялся на взлетной полосе, направил нос "мессершмитта" на восток и полетел вверх, навстречу первым золотым лучам восходящего солнца.

***

Шафран шла еще до рассвета, наблюдая, как гора появляется из темноты, отделяясь от огромного склона рифтовой долины позади нее, сияя в золотистом свете восходящего солнца на ее склонах, а затем раскрываясь во всем своем величии, когда туман на ее верхних склонах рассеивается. Топливо было так строго нормировано, что она не могла проехать весь путь от резиденции Кортни, а о полете не могло быть и речи. Но Шафран была рада дневной прогулке, которая привела ее к пяти милям от горы, и ночи, которую она провела под звездами. С каждым шагом, с каждым вдохом кенийского воздуха, проникавшего в ее легкие, она чувствовала себя все более уютно. Первые несколько часов она шла по полям и плантациям, время от времени останавливаясь, чтобы поговорить с рабочими. Шафран обнаружила, что ее знание языков суахили и масаи мгновенно вернулось к ней, как и память об именах и лицах людей, которых она встречала. Многие из них были мужчинами и женщинами, которых она знала с самого раннего детства, и они приветствовали ее, как давно потерянную дочь, в то время как Маниоро стоял в стороне, сияя так же гордо, как любой отец, от хорошего впечатления, которое она произвела.

Шафран любила огромные улыбки, веселый смех и безудержные эмоции, которые она встречала на своем пути. Эта чудесная африканская теплота так резко контрастировала с безвкусными, застегнутыми на все пуговицы, безрадостными личностями многих людей, которых она встречала в Англии. Она даже не возражала, когда все пожилые женщины настойчиво спрашивали, есть ли у нее муж и сколько сыновей она ему подарила. Они всегда были шокированы, обнаружив, что она все еще одинока и бездетна. Шафран снова и снова объясняла, что хотела бы иметь детей, но шла война, и она была слишком занята служением своей стране, чтобы иметь время для брака и материнства.

При этих словах Маниоро качал головой, демонстрируя полное недоумение и печаль, и соглашался со всеми мудрыми женщинами Масаи, что глупости своевольных девушек нет предела. Но он пообещал им, что поговорит с племянницей по-хорошему и твердо и напомнит ей, в чем состоит ее истинный долг.

Он настоял на том, чтобы сопровождать Шафран. ‘Ты дочь моего брата, маленькая принцесса. Ты увидишь мою мать. Конечно, я должен пойти с тобой, чтобы защитить тебя. Ни один человек или зверь не посмеет потревожить тебя, когда я пойду рядом с тобой.’

Со своей стороны, Шафран была только рада компании Маниоро. Она гордилась своей независимостью и знала, что способна, как и любой мужчина, найти выход из беды, принять самое трудное из всех возможных решений и жить с последствиями. И все же было чудесно чувствовать себя защищенной и защищенной в обществе отца, которого она любила и чья любовь к ней была такой же теплой и успокаивающей, как уютный камин в холодный зимний день.

Она также знала, что, хотя документы на поместье Лусима могли объявлять его собственностью Леона Кортни, а доходы от его ферм могли оказаться на его банковском счете, Маниоро действительно был королем всего, что он видел. Все служащие поместья и их семьи приветствовали его с глубоким уважением, подобающим монарху, и он отвечал с подобающим царственным видом человека, который любит всех своих подданных, но все же остается их хозяином.

Однако он не был вполне довольным королем. - Можете ли вы поверить, что я предложил свои услуги Королевским африканским стрелкам и был отвергнут на том основании, что я слишком стар. Ха! Посмотри на меня, разве я все еще не могучий воин?’

- Ты действительно самый могучий из воинов, дядя Маниоро, - согласилась шафран с соответствующим серьезным выражением лица, потому что он действительно был прекрасным мужчиной, несмотря на то, что сейчас ему должно было быть не меньше семидесяти. - Это скандал и возмутительно, что эти дураки повернулись к тебе спиной. Но мой отец никогда не скрывал своего презрения к старшим офицерам своего полка, как вам хорошо известно.’

Маниоро кивнул. ‘Это совершенно верно. И у него были причины чувствовать себя обиженным, потому что они были лживыми шакалами, которые предали его ложью и несправедливостью.’

‘Тогда тебе не следует принимать это на свой счет. Эти люди недостойны тебя. В любом случае, твой народ пострадает, если ты уйдешь на войну. Они нуждаются в тебе. И нам нужна пища, которую они выращивают здесь, и мясо скота, который они выращивают и пасут. Поверь мне, дядя, мой народ голоден. На них нападают со всех сторон. Им нужно все, что вы можете им дать. Таким образом, вы и все жители поместья Лусима оказываете королю и Империи очень большую услугу.’

‘Я вижу, что ты говоришь правду, принцесса, - сказал Маниоро, - и благодарю тебя за это. Я знаю, что теперь твоя мать смотрит на тебя сверху, и ее сердце переполняется гордостью за то, что ее дочь выросла такой прекрасной, храброй женщиной. И я знаю, что моя мать будет счастлива снова увидеть тебя, потому что ты для нее тоже как внучка.’

Когда солнце поднялось к зениту, Шафран вместе с Маниоро пошла вверх по горной тропе, проходя через линию облаков, которая отмечала точку, где сухая Саванна растительности нижних склонов, трава и зонтичные акации уступили место пышным горным лесам, которые постоянно поливались туманом и дождем. Когда они приблизились к вершине, Шафран почувствовала, как восторг бурлит в Маниоро, как прозрачная родниковая вода в черном базальте скалы, когда он приближался к месту своего рождения, к своему истинному дому.

Затем они преодолели самую последнюю, самую крутую часть подъема и ступили на плоскогорье и вершину горы. Теперь крики восторга были только для Маниоро. Маленькие дети бегали вокруг его ног, и он приветствовал их всех по имени, потому что это были его правнуки, и он очень гордился тем, что их было так много, и все такие здоровые и сытые. Шафран бывала здесь и раньше, чтобы быть представленной маме Лусиме, но это было до того, как она уехала в Редин, так что ей могло быть только одиннадцать или двенадцать лет, самое большее: она была слишком молода, чтобы полностью понять значение этого события или оценить истинный статус пожилой леди, с которой она встречалась.

Но теперь она стала взрослой женщиной. И вот, когда Маниоро повел ее между деревьями к тенистому месту, где его мать теперь любила проводить свои дни, восседая в кресле, вырезанном из пня некогда могучего лиственного дерева, она почувствовала благоговейный трепет перед открывшимся ей видением.

Лусима мама была теперь так стара, что, казалось, вышла за пределы любого земного воплощения старости. Она не встала, чтобы поприветствовать Шафран, но подняла руку, чтобы гостья могла взять ее, и наклонила голову, чтобы поцеловать ее в щеку. Шафран легонько коснулась губами кожи Лусимы-мамы, и та оказалась теплой, сухой и тонкой, как тончайший шелк. Кости ее пальцев казались такими легкими и хрупкими в сильных руках Шафран, что она боялась сломать их при малейшем надавливании. И хотя ее конечности все еще были длинными и прямыми, а костная структура лица сохраняла изысканную элегантность, присутствие Лусимы-мамы казалось не столько физическим, сколько эфирным, больше похожим на эльфийскую королеву из африканской сказки, чем на простого смертного человека.

Когда Маниоро незаметно ускользнул, оставив женщин заниматься своими делами, его мать улыбнулась и подвинулась, освобождая место на сиденье. - Подойди, сядь рядом со мной, дитя мое.’

Шафран сделала, как ей было сказано. Она ничего не ответила. Каждая унция интуиции, которой она обладала, подсказывала ей, что лучше всего позволить Лусиме-маме вести разговор. Она позволила темным глазам, не утратившим своей проницательности, рассмотреть себя, пока Лусима-мама не улыбнулась и не сказала: "Ты дочь, достойная своих родителей. В тебе есть красота и мужество твоей матери, а также сила и боевой дух твоего отца. Я хотела бы встретиться с тем, кого ты так любишь. Он действительно должен быть человеком среди людей.’

Шафран знала из рассказов отца о первой встрече с мамой Лусимой, что у нее была неприятная привычка узнавать все еще до того, как кто-то произнесет хоть слово, но все же она не могла сдержать вздоха. ‘Как ... как вы узнали?’

Мама лусима рассмеялась. ‘У меня есть способность видеть то, чего не видят другие, но мне не нужно было знать, что ты влюблена. И ни один мужчина не смог бы завоевать любовь такой молодой львицы, как ты, если бы не был по-настоящему достоин ее.’

- Спасибо, мама, - сказала Шафран с формальностью, которую, по ее мнению, заслужила столь почтенная женщина. ‘Вы так же добры, как и мудры. Я уверена, что не заслуживаю таких щедрых комплиментов. И, конечно, вы правы. Я влюблена, а он хороший, сильный и красивый мужчина.’