Опасное знание

6. Турин

В ночь со среды на четверг в городе и его окрестностях бушевала такая ужасная метель, что даже старожилы не помнили ничего подобного. В четверг утром я проснулся немилосердно рано оттого, что ветер отчаянно стучал в окна. Метель выла и стонала. В комнате было холодно. Я натянул одеяло до самых ушей и попытался снова уснуть, но тщетно. Тогда я включил радио и некоторое время слушал передачу. Это была передача для детей. Она повествовала о лете, солнце и зеленой траве. У артистки, которая читала текст, был удивительный голос, чистый и какой-то щебечущий. Как приятно, наверное, слышать звучание этого голоса рядом с собой в постели, когда просыпаешься рано поутру!

Я встал, сунул ноги в холодные как лед туфли и запахнул потуже халат. Снег набился через окно в кладовую и насыпал на верхней полке маленькие, словно игрушечные, сугробы. Снег хлестал по окнам кухни и гостиной, оставляя на стеклах маленькие круглые пятна. Снег кружился огромным непроницаемым облаком. Дом на противоположной стороне улицы казался совершенно белым, сама улица была вся засыпана снегом, под толстым снежным ковром оказались машины, а сугробы уже выросли на целый метр. Термометр, который по непонятным причинам все еще висел за окном, показывал восемь градусов ниже нуля.

Около полудня я пошел в студенческий клуб на улице святого Лapca, чтобы почитать газеты. На открытой со всех сторон площадке перед университетом ветер настиг меня и навязал мне ближний бой. Он провел серию ударов справа и слева, заставив меня отступить в Епископский переулок, но потом я сам перешел в наступление и в конце концов одержал победу по очкам. Гейер, стоящий на постаменте в университетском парке, был весь залеплен снегом, но держался, как всегда, молодцом. Муза, присевшая у его ног, вся оделась в белое. Никаких дорожек в парке больше не было и в помине, и весь ландшафт стал типично арктическим. Людей тоже не было. Какая-то машина, застрявшая на стоянке, пыталась пробиться через снежные заносы. Мотор ревел, из выхлопной трубы вылетали клубы дыма, колеса бешено крутились, а машина — ни с места.

Прочитав газеты, которые по обыкновению были скучными и нагоняли тоску, я спустился в комнату для любителей телепрограмм. Она находилась в подвальном помещении, где я получил солидную порцию последних известий и прочих новостей.

— В такое бедственное положение мы не попадали вот уже десять лет, — заявил представитель таксомоторного парка репортеру телевидения. — Мы пострадали больше, чем за все праздничные вечера перед рождеством, новым годом и пасхой, вместе взятыми. Это был просто какой-то кошмар. Мы делали все, чтобы победить в борьбе со снегом. Шоферы отказывались выезжать за городскую черту, где машины могли в любой момент застрять в снежных сугробах. В течение многих часов движение такси было полностью парализовано. Автобусное сообщение между различными пунктами города тоже осуществлялось с большими перебоями. Положение усугублялось тем, что из-за плохой видимости три автобуса столкнулись и их пришлось снять с линии. Управление городского хозяйства работало с полной нагрузкой начиная с трех часов утра в четверг. Ветер срывал крыши домов и валил телеграфные столбы. Снег парализовал железнодорожное сообщение и вызвал хаос на шоссейных дорогах. Настоящее стихийное бедствие.

Карета скорой помощи, которая везла женщину из Миле в Академическую больницу в Уппсале, застряла в Грючоме из-за снежных заносов. Женщина была в тяжелом состоянии, и ей нужно было срочно оказать медицинскую помощь. Никому из врачей добраться до Грючома не удалось. Пришлось обратиться за помощью к авиации, но пока что ни один вертолет не прибыл на место происшествия. Два огромных грузовика, совершающие дальние междугородные рейсы, застряли на дороге в Уттрэ и блокировали все движение. Все утро бушевала метель и непрерывно шел снег. Произошло множество столкновений: из-за метели водители не видели идущих впереди машин.

Уже после того как я ушел из студенческого клуба, метель стала постепенно затихать. Ветер немного ослабел, и снег больше не падал такой сплошной стеной, как раньше. Я вышел из Йернбругатан и направился к Бринкманам. В дверях я столкнулся с тетей Эллен. Она собиралась уходить. Пока я снимал галоши в передней и аккуратно, как пай-мальчик, ставил их под вешалкой, мы обменялись с тетей несколькими содержательными фразами об этой ужасной метели. Потом я прокрался в комнату Ульрики. Она лежала на кровати и читала. Увидев меня, она приподнялась. Ее белокурые волосы были распущены и спадали на плечи. Она была ненакрашена. На ней были хлопчатобумажные клетчатые брюки и куртка в голубую, белую и синюю полоску. Туфли валялись на полу.

Я сел возле нее на широкую роскошную кровать и взял две сигареты с ночного столика. Я зажег обе и одну из них сунул ей в рот.

— Что ты читаешь? — спросил я.

— Рабле, — ответила она. — Точнее, рассуждения Панурга о браке.

— Это интересно?

— В конце января я сдаю Ренессанс.

— Знаю. Но я спросил, нравится ли тебе Рабле.

— Нравится.

Но, очевидно, он уже ей разонравился. Она закрыла книгу и отложила в сторону. Это была довольно толстая книга, в восьмую долю печатного листа.

— И это все, что ты можешь сказать о Рабле? — ехидно спросил я. — Ведь ты будущий филолог!

— Но сейчас не семинар по истории литературы.

— А разве ты пытаешься думать только на семинарах?

Взяв книгу со столика, я поднялся и подошел к окну. Перелистал ее. Она была иллюстрирована рисунками Дорэ.

— С какой ноги ты сегодня встал? — спросила она, по-прежнему лежа на постели.

— Не помню. И во всем наверняка виновата эта проклятая метель.

Я отвел взгляд от книги и стал смотреть в окно на университетский парк. По арктическому ландшафту, со всех сторон окружавшему Эрика Густава Гейера, ковыляла, согнувшись в три погибели, тетя Эллен. А Гейер стоял, заложив руки за спину, прямой и невозмутимый, как всегда. Только на голове у него появилась белая шляпа.

— Иди сюда и садись, — сказала Ульрика. — Ты что, прирос к окну?

— Где старик? — спросил я.

Все пространство между университетом и Густавианумом превратилось в бескрайнюю белую пустыню. Среди этой бескрайней белой пустыни тетя Эллен казалась маленькой черной точкой. Она двигалась в направлении на юго-восток. Еще несколько секунд — и она исчезнет.

— Я не люблю, когда ты называешь его «старик»!

— Ты сама называешь его «старик».

— Это совсем другое дело, — сказала она.

Я положил книгу на ночной столик и сел возле нее. Она прижалась ко мне и обняла меня за шею.

— Где старик? — упрямо спросил я.

— Он в Юридикуме, — ответила она.

Она поцеловала меня. Я поцеловал ее. Мы целовали друг друга. Она прижималась ко мне все сильней и сильней.

— Он не вернется раньше полудня, — сказала она.

— Мне бы не хотелось, чтобы старик вдруг ввалился сюда, когда я лежу в постели с его дочерью, — сказал я. — В отличие от тебя я еще сохранил способность смущаться.

— Ты меня любишь? — спросила она.

— Неужели ты не слышишь, как нелепо это звучит? — ответил я.

Но Ульрика была упряма.

— Я еще не уверен в этом до конца, — сказал я.

Прошло около часа, а может быть, и два. Теперь уже можно было подумать и о желудке. Ульрика приготовила яичницу с ветчиной, поджарила хлеб и сварила большой кофейник крепкого черного кофе. Получился отличный ленч. Мы сидели в библиотеке, ели и слушали музыку. На диске радиолы медленно кружилась «Хитрая лисица» Яначека. Как раз перед второй чашкой кофе начался второй акт.

— Старик, конечно, убежден, что Манфреда отравил Герман Хофстедтер, — говорила Ульрика, накрывая на стол и порхая по комнате в черно-белой пижаме.

Она рассмеялась и показала свои красивые белые зубы.

— Он все утро висел на телефоне и болтал с ними, — продолжала она. — И со стариком Юханом-Якубом, и с Эриком Берггреном, и с этим парнем из Лунда… Как его зовут?

— Ёста Петерсон, — сказал я.

Ульрика снова села напротив меня на диван.

— Он просто ожил и воспрянул духом, — продолжала она. — Хотя и бормочет все время, какая это ужасная история. Он только притворяется, что ему жалко Манфреда. А на самом деле благодаря этой «ужасной истории» он помолодел на десять лет! Честное слово…

— А мама, разумеется, считает, что Манфреда убил Хильдинг Улин? — спросил я.

— Ты абсолютно прав, — ответила она. — Кстати, всех тех, кто сидел вместе с Манфредом, когда его отравили, сегодня собирают на какой-то следственный эксперимент в «Альму». И там же их всех допросят.

При мысли об этом Ульрика оживилась так же, как и старик.

— Я тоже сидел во вторник в «Альме». Это было около полудня. Но я не заметил ничего подозрительного.

Я сделал глоток кофе.

— Кому могла понадобиться смерть Манфреда Лундберга? — спросил я.

— Кому-то, очевидно, понадобилась, — ответила Ульрика. — И это может быть любой из них. Ведь все они метят на профессорскую кафедру старика.

Она улыбнулась, глядя на меня с другой стороны стола.

— Неплохая шутка, — заметил я. — Но в данном случае она мало что объясняет.

— А что ты думаешь в данном случае?

— Я вообще ничего не думаю. И ничего не могу думать, потому что почти ничего не знаю.

— Браво! — воскликнула Ульрика.

— Я знаю лишь, что на моих глазах Лундберг переселился в лучший мир, — сказал я, не обращая внимания на ее иронию. — Знаю, что я, как и все остальные, считал причиной его смерти больное сердце. И ни у кого не было никаких оснований сомневаться в этом. Ведь харофин вызывает паралич сердца или что-то в этом духе.

Я замолчал и сделал еще один глоток кофе. Это был прекрасный крепкий кофе.

— А потом является Эрнст и заявляет, что Манфреда отравили и отравил его кто-то из семи коллег, с которыми он сидел во вторник за одним столом в «Альме» перед самым семинаром.

— Ты подозреваешь и старика Рамселиуса? — спросила она.

— Я подозреваю всех, — ответил я.

— Но не мог же Эрнст убить его! Ты только посмотри на его маленькие белые руки, — сказала она.

— У Мэрты Хофстедтер руки еще меньше, — возразил я. — Но вовсе не обязательно иметь большие руки, чтобы бросить в чашку с кофе капсулу харофина. Обязательно должна быть лишь достаточно серьезная причина для того, чтобы проделать эту операцию. И если человек загоняет в своего ближнего смертельную дозу яда, значит, такая серьезная причина действительно существует. А руки выполняют при этом лишь сугубо технические функции.

— Но у кого могла быть хоть какая-нибудь причина убить Манфреда? — спросила Ульрика.

— Вот этого-то мы и не знаем, — ответил я немного раздраженно. — Именно об этом я тебе твержу столько времени. Как только будет найден мотив убийства, найдут и убийцу.

— Если Хильдинг Улин растратил деньги благотворительного общества, то у него, возможно, и был такой мотив, — сказала Ульрика. — Ведь Манфред как раз собирался нагрянуть туда с ревизией.

— Ты говоришь сейчас совсем как тетя Эллен, — заметил я. — У нас нет никаких данных, что Хильдинг брал деньги из кассы общества.

Ульрика была явно разочарована моим ответом.