Вместе и врозь

13

Не успел выехать со стоянки, как меня остановила Вера.

— В город?

— В город.

— Подвезешь?

— Садись.

Сначала мы ехали молча. Разговаривать, во всяком случае мне, не хотелось. Потом Вера спросила:

— Отлетался?

— Нет.

— Чего?

— Машина не готова.

Мы снова помолчали, и она снова спросила:

— Тебе плохо?

— Почему? Обыкновенно.

— Зачем ты врешь?

— Чтобы не отличаться от большинства и не выпадать из общего ряда. С тех пор как я постарел, мне уже не хочется быть исключением….

— Скажи, а мы могли бы снова поехать в Алушту?

— Когда? И для чего?

— Не притворяйся…

Мне не хотелось ее обижать, не хотелось злиться, и все-таки я сказал совсем не то, что надо было сказать:

— Но для этого вовсе не надо ездить так далеко. Можно свернуть в ельничек…

— Останови машину.

Я остановил.

— Никогда, никогда я не ожидала от тебя такого примитивного хамства. — Вера открыла дверцу, но не вышла, а заплакала.

Терпеть не могу, когда плачут. И никогда не знаю, что делать в таких случаях — утешать или возмущаться? Я сказал:

— Может, пока что поедем дальше?

Вера прихлопнула дверку, перестала плакать, нахохлилась и отвернулась к окну. Я аккуратно включил скорость. Машина легко раскатилась на пологом спуске и на ста двадцати километрах пошла в гору.

Справа остались ремонтные мастерские, мы проскочили мимо картофельного поля, мимо одиноко стоявшей сосны, мимо голубого щита указателя, мимо частого елового перелеска…

— Что ж ты? — спросила Вера. — Или это не тот ельничек?

— Тот.

— Так что ж ты?

— Лучше в другой раз, чтобы без слез и с легкостью на душе.

— Замолчи, — сказала Вера, — очень тебя прошу: замолчи.

Я довез ее до подъезда горздрава. Перед тем как выйти из машины, она подкрасила губы, подправила ресницы маленькой щеточкой. И, прощаясь, сказала:

— Спасибо. А ты действительно постарел. Жаль.

Клава — Лесе

Лесик милая! За письмо спасибо, ты даже не можешь представить, как оно меня обрадовало и поддержало. Только вот совет твой даже и не знаю, как о нем писать… Я, конечно, не святая, тебе это известно, я от тебя ничего никогда не скрывала. Знаешь ты поэтому и то, что "требовать", как ты пишешь, я совершенно не умею. Наверное, это не достоинство, и, возможно, в мои годы стыдно писать про такое, но что делать, когда я всю жизнь умела только уступать… Врать не стану: уступала с большим или с меньшим удовольствием, но все-таки — с удовольствием. А вот агрессивности в моей натуре никогда, с первого и до последнего дня, не было. Сколько ни старайся, мне не сыграть той роли, которую ты мне рекомендуешь…

А потом: ну, допустим, я последовала бы твоей рекомендации и стала изображать требовательность, проявлять настойчивость, что он подумал бы обо мне? Скорее всего, что я стараюсь скрыть или искупить какую-ту вину перед ним или что я просто с ума схожу на старости лет?..

Ты, Лесик, умница, писала от чистого сердца, я знаю, но только так, как ты рекомендуешь, я не сумею.

Новостей пока никаких нет. Внешне все распрекрасно, а на душе тоска и тревога. И что-то плохое должно обязательно случиться. Чувствую, жду, хотя толком ничего объяснить не могу, да и не пытаюсь.

Очень хотелось бы повидаться.

В письме всего не расскажешь.

Может, выкроишь время и приедешь к нам?

Приезжай! Клава.

Дома было, как всегда, прибрано. Над обеденным столом темно-бордовым снопом топорщились гвоздики. На ящике телевизора лежала записка:

"Милый, в холодильнике есть ветчина и сосиски. В белый кофейник засыпан кофе, только залить кипятком. Если хочешь поесть основательно, бульон в голубой, а лапша — в маленькой дюралевой кастрюльке. Разогрей. Позже позвоню. Кл.".

Я смотрел на аккуратные синие буковки, выведенные рукой Клавы, и непонятно почему чувствовал, как во мне подымается волна тоски и раздражения.

Ветчина в холодильнике.

Лапша в маленькой кастрюльке.

Алеша в институте.

Флоксы на столе.

Возможны варианты:

В холодильнике — колбаса.

В кастрюлечке — рис.

Алеша на тренировке.

На столе — розы…

Ну а, собственно, чего я хочу? Чтобы в холодильнике было пусто? Чтобы в немытой посуде суетились тараканы? Чтобы на столе лежала старая газета?….

"Ты свинья", — сказал я себе и прилег на диван.

Лежал, смотрел сквозь балконную дверь на голубой прямоугольник неба, очень чистого, по-летнему высокого, слегка вылинявшего, старался не думать ни о чем определенном и вместе с тем думал обо всем сразу.

Почему мне все чаще и чаще хочется сказать Клаве: милая моя, хорошая, образцово-показательная жена, ты замечательная, превосходная женщина, но я, извини меня, пожалуйста, по горло сыт и твоим вниманием, и твоей круглосуточной заботой обо мне. Скорее всего ты в этом нисколько не виновата, но и я не виноват… Все хорошо в меру — даже шоколадом, даже зернистой икрой, да любым наилучшим харчем можно облопаться…

Постарайся понять, Клава: и хорошего не должно быть слишком много…

И безо всякой связи с предыдущим мне вспомнился вдруг далекий гарнизон, где начиналась моя авиационная служба.

Неустроенность, грязь, тощища. Мы жили на строго лимитированном бензиновом пайке и летали совсем мало. Тем, кто был призван насаждать дисциплину и следить за нашей нравственностью, приходилось, прямо скажу, туго. Редкий день обходился без чепе или, как принято говорить в армии, без предпосылки к чепе…

В том гарнизоне жила другая Клава, кажется, Шевченко. Она была вдовой штурмана дальней авиации. Красивая, крупная, глупая и безмерно жалостливая женщина. О ее готовности пригреть любого одинокого мужчину складывали легенды. Сколько было в этих легендах правды, а сколько неблагодарного вымысла, судить не берусь. Помню шумный скандал, вспыхнувший вокруг этой женщины, скандал заметно подпаливший и мои крылышки…

Однажды я вышел от нашего эскадрильного инженера (он жил в одном корпусе с Шевченко) и увидел тощую фигуру у Клавиных дверей. Присмотревшись — в коридоре было темновато, — узнал Леньку Пудцова и не сразу понял, чем он занят. Осторожно, стараясь не скрипнуть мелом, Пудцов выводил на Клавиной двери: "Доступ к телу свободный. От 20.00 до 7.30…"

Что-то тренькнуло во мне, что-то вышло из зацепления.

Я ударил Пудцова наотмашь в ухо и, когда он, тоненько, противно взвизгнув, отскочил от двери, догнал и еще ударил…

Потом на меня навешали целую свору собак. Обвинили в ревности, в рукоприкладстве, в оголтелом хулиганстве и много еще в чем. Наказали примерно и прорабатывали черт знает сколько времени, чтобы другим неповадно было. Но, странное дело, ничто тогда не тяготило меня, ничто не портило настроения, разве только Клава — она непременно хотела отблагодарить защитника ее чести…

Теперь я лежал на диване и томился.

Дети у меня не хуже, чем у других, может, даже получше. Жена — в порядке. Даже странно, что тогда, после Алушты, я предлагал Вере выходить за меня замуж. И ведь я на самом деле готов был разойтись с Клавой… Интересно, что получилось бы, согласись Вера?

Порядка, размеренности в моей жизни, конечно бы, убавилось. Ни цветочков на столе, ни лапши в кастрюлечке, ни записок на телевизоре — ничего этого не видать.

А что было бы? Восторг общения, радость встреч после недолгих расставаний, ресторанный разгул время от времени, легкость?

Но какой толк об этом думать?

Во всем, что может быть дальше, Вера просто ни при чем.

А что может быть? Наверное, я все-таки отважусь сказать Клаве:

— Суди как хочешь, но с меня хватит. Ты ни в чем не виновата, но и я тоже не виноват. У человека всего одна жизнь. И нам осталось не так уж много. Постарайся меня понять…

Клава или тихо заплачет, или не поверит, не пожелает поверить и постарается все обернуть в шутку.

А тогда? Разыгрывать скандал? Бить посуду? Произносить обличительный монолог? Но я этого не умею.