Вместе и врозь

Правда, я сомневаюсь, чтобы там здоровья не требовалось, попробуй-ка посиди под лампами час подряд, а может, и более, небось взмокнешь, но не стала я девочку расстраивать.

— Правильно, — говорю, — соображаешь, правильно. Может, сразу и не получится, но ты не расстраивайся, если упрямство проявишь, все по-твоему получится.

Жалко мне Риммочку эту. Молоденькая, хорошенькая, а по правде сказать — инвалид. Хорошо хоть при родителях живет. Отец приходил. Не старый еще мужчина. Сразу видать, самостоятельный. Яблоки принес, апельсины и строго с ней так говорил:

— Есть толком не будешь, еще месяц здесь пропасешься. Не понимаешь, что ли? Или понравилось в больнице лежать?

А уж она во все глаза на отца смотрит. Видать, души в нем не чает.

Мне понравилось, что отец со строгостью. Страсть я этого не люблю, когда перед больными слезы льют, охают да ахают. От такой жалости один вред!

Ночью мне совсем худо было. Пришлось дежурную сестру звать. Она врача всполошила. Неудобно даже. Соседкам спать не дала. Но ничего, как уколы сделали, полегчало. Заснула даже. А теперь слабость. Не то что вязать, руки поднять не могу. И в ушах звон, звон…

Чего делать, не знаю даже. Смотрю в окошко. Только с постели мало чего видно — неба кусочек да ветки тополевые. А давеча самолет пролетал. Большой, белый. Высоко летел, шума не слышно. И сразу я про Леньку подумала.

Вот лежу здесь, а он там летает. И беспокоится небось, думает, что у матери. А это хуже нет, как я понимаю, когда голова летчика посторонним забита. Он, верно, не так уж часто про свою работу мне говорит, только за все годы, что Ленька в летчиках, я кое-что и сама понимать стала. Ведь сколько ему помнить всего надо — и про самолет, значит, и про моторы, и про приборы разные…

Он сказал, что в больших-то машинах приборов этих и три и даже пять сотен бывает! И за всеми глядеть надо, и ничего попутать нельзя.

Трудно ему сейчас. Лучше б отпуск взял. И пусть бы куда отдохнуть, пока я тут лежу, поехал. Только не согласится. А зря. Поехал бы, так я, честно говоря, никогда б не обиделась. И ему и мне спокойнее…

Клавдия зайти собиралась. А что-то не идет. Я велела прийти, руки ее смерить надо, чтоб рукава коротки не оказались.

Придет, потолкую. Может, уговорит она Леньку. Навряд ли у нее выйдет, но попытаюсь, а вдруг послушает…

Или я задремала?

Вроде Леня заходил и с врачом шептался. И как будто Риммин голос слышала:

— Вчера ей плохо было, а сейчас — ничего, вы не волнуйтесь.

Или приснилось, или на самом деле приходил? И спросить не у кого. Все куда-то ушли.

Верно, я и впрямь спала.

Баллона-то этого не было, а теперь стоит. Синий. И не заметила, когда прикатили.

Кислород.

И Риммочкина постель застлана.

И те две койки убраны.

Что же это выходит? Перевели соседок моих в другую палату?

Худые мои дела, видать.

А может, и не совсем худые? "Леня не ушел бы, когда б совсем плохо было.

Остался бы Леня… Как же…

Ничего не болит. И дышать не тяжко.

Вчера хуже было.

Зря я, наверное, Клавдии вязать кофту стала, надо бы Лене свитер. На груди с узором, по Моде…

Он, правда, модами не интересуется. Все в куртке своей кожаной ходит. А как Клава скажет, чтобы костюм или чего еще себе купил, смеется, и ответ один:

— Или я голый?

Чудной. Клаве все норовит сделать — и шубу и платья — и для меня старается. А самому, послушать, так ничего не нужно.

Все собаку мечтал завести. Овчарку.

Пусть в доме зверь живет, говорил, чтобы меня на работу провожал и с работы встречал, чтобы тапочки к порогу приносил.

Давно мечтал, да так и не собрался.

Или пес подходящий не попадался? Хотя, говорят, я узнавала, в собачьем клубе овчарку совсем даже нетрудно купить. Была б охота и, конечно, деньги.

Придет Леня, спрошу…

Совсем я слабая стала. Все сплю и сплю.

Даже не пойму, какое число нынче? Ну да ладно, бог с ним, с числом, дышать бы полегче было.

Сейчас ничего. Только не нравится мне — давеча палатный врач приходил и с собой троих еще привел.

Одного я знаю — заведующий отделением.

А других первый раз видела.

Все слушали меня и бумажными лентами шуршали. Чего они промеж собой говорили, не поняла… Слова не русские… Потом старший мне говорил:

— Спать старайтесь, спать больше и не волнуйтесь. Доктор у вас головастый, — и показал пальцем на палатного, — очень хитрый. Любую болезнь обманет. И только помогайте ему. А я еще зайду. На следующей неделе.

Зайдет. Ну что ж. Славный старичок, пусть заходит. И неделю, значит, мне обещал… Семь дней то есть…

Или успокаивает, или вправду?

Должно быть, вправду…

Глаза у него веселые, чистые и смотрели прямо.

Какой уж день мне сады снятся? Яблони в белом цвету, а цвет страшней силы — листьев совсем даже не видно. Белым-бело кругом, и вроде в облаках они стоят — легких, духовитых. И сирени видятся, тоже сильные, пахучие…

К чему бы это и откуда?

Вроде и не жила я никогда от земли близко — все в городе. Разве что девчонкой в Одессе настоящие сады видела да в Ташкенте, в эвакуацию.

Девчонкой не понимала той красоты, а в эвакуации не до красоты было. Больше о куске хлеба думала да писем с фронта ждала.

А вчера глаза открыла — гляжу, яблоки на тумбочке. И с листиками, будто их с дерева только-только сорвали. И пахнут садом. Кто принес, не знаю. Не слыхала.

Только подумала: хорошо бы Ленька пришел, он изо всех фруктов только и понимает яблоки. Страсть как любит. Маленьким когда был, ничего ему не надо — ни мороженого, ни конфет, а яблоко дай! Особенно ранет. Кило мог враз смолотить.

Подумала, а он и явился.

— Ну, мама, как дела? — спрашивает.

— Какие дела, — говорю, — поди, не контора — больница… Поешь, — говорю, — яблочка. Кто принес, не знаю, а пахнут уж больно приятно.

Не берет. Понес какую-то ерунду, что он не мародер, чтобы у больной женщины изо рта витамин вырывать… Вроде я только от тех яблок и могу поправиться. Послушала я его и говорю:

— Не мели, Леня, чего не надо. Мародеры от мертвых пользуются, а я покуда живая. И не волнуй мать. Доставь мне удовольствие.

Замолчал. Взял яблоко и захруптел.

Он жует, а я смотрю и замечаю: Ленька-то мой старым стал. Никогда раньше мне такое в голову не приходило. А тут вдруг вижу: вокруг глаз — морщины, и на щеках кожа висит.

— Плохо ты выглядишь, Леня. Или нездоровится?

— Нет, — говорит, — здоровится, просто не выспался. Ночью летал, а днем отдохнуть не дали.

И стал рассказывать, какие у него дела днем были и как он с кем-то на работе скандалил, а потом в министерство свое ездил правду доказывать. Одно яблоко дожевал до самого до хвостика — он всегда, если яблоки ему по вкусу, дотла их уничтожает — и за второе взялся.

Потом вдруг говорит:

— А хочешь, я с Алешкой к тебе приеду? Не интересно тебе на мужика посмотреть? Здоровенный стал…

И с чего меня тут проняло вдруг, даже не пойму — он говорит, я — реву. Бегут слезы, хоть что делай, не останавливаются. И стыдно мне. И не хочется, чтобы он заметил. А слезы текут да текут.

Он, конечно, углядел. Но спрашивать ни про что не стал и слов никаких говорить тоже не стал. Взял мою руку и гладит и гладит, а сам отвернулся.

Рассерчала я на себя — жуткое дело как рассерчала. И сразу слезам конец.

— Это я тебя, Леня, — говорю, — а не себя жалею, ты не думай.

— Меня? А чего меня жалеть, — спрашивает, — или я маленький?

— Ты большой, и жалею не поэтому. Устаешь, на работе из тебя нервы тянут, а тут еще около меня расстраиваешься. Вот и жалею.

Посидел он еще маленько, а потом я его прогнала.

— Ступай, — сказала, — отдохни. — А когда он прощаться со мной стал, спрашиваю: — У тебя, кроме этих, что на руке, часы еще есть?

— Есть, — говорит, — и наручные и карманные. — И смотрит на меня с вопросом, вроде на что тебе часы?

— Тогда, — говорю, — оставь мне, Лень, свои часы, если не жалко. А то я совсем со времени сбилась. Другой раз не пойму — или утро, или вечер…

Снял он с руки часы и подал мне. Я взяла и под подушку положила. Потом, когда он ушел, достала и слушаю — стучат…

И вроде полегче стало.

Всю жизнь я часы слушала. У нашего отца их, бывало, по полсотни собиралось, и все на разные голоса стучали. Проснешься среди ночи и не поймешь, кто это на весь дом стрекочет.

К вечеру палатный доктор пришел. Послушал сердце. Сестре велел, чтобы укол до ночи сделала, и спрашивает, чего, значит, мне хочется, или какие, может, к нему вопросы есть. Ну я сказала:

— Очень вас прошу, не велите Леньке, то есть сыну моему, каждый день сюда приезжать. Он по ночам летает и устает, ему нервы беречь надо. А приезжает, сидит подле меня и только расстраивается. Все равно помочь он мне не может.

Прямо доктор ничего не пообещал, а все-таки согласился:

— Постараюсь.

Он ушел, а я лежу и часы слушаю.

Идут.

Хороший ход у Ленькиных часов — звонкий и чистый.

Я понимаю.

Отец научил понимать.

Засыпать стала, подумала: "Хотя бы море приснилось. Давно я на море не была". И как по заказу, можно считать, вышло.

Сплю и вижу — иду по берегу. Песок мягкий, белый, и ни одной души кругом. Ну, совсем пусто. Удивляюсь: куда люди подевались? И почему море в барашках маленьких, а ветра совсем никакого нет?

И вроде дошла я так до бухточки. Стою думаю: искупаться или сначала на солнышке полежать? Прилегла, греюсь. А рядом откуда ни возьмись — ребеночек. Маленький. Веселый. Смотрю — не Ленька. Еще смотрю и вроде бы соображаю — да это же первый мой сынок, Сашенька, который и годика не прожил. А тут выходит, будто он не умер. И на вид ему куда как больше, чем четыре месяца. И почему-то к ручке его родильный номерок привязан.

И думаю я во сне: окунуть мне Сашеньку или не окунать? Может, холодная для него вода еще будет?

Встаю, подхожу к морю, хочу пощупать, какая вода, а меня как в руку-то кольнет, и горячо-горячо стало…

Открываю глаза. Сестра, вижу, шприц держит и говорит:

— Извините, Евдокия Ивановна, разбудила. Время укол делать, думала, может, не проснетесь, а вы проснулись.

— Ничего, — говорю, — спасибо.

Она ушла. И сон с меня слетел.

Сначала так лежала, с открытыми глазами. Только уже неприятно больно на ночной синий свет смотреть. И кто это придумал ночники те дурацкие? На собственную руку глянешь, будто утопленника рука.

Закрыла я глаза, а сон все одно — стороной обходит.

И на сердце тяжесть. Утюгом, верно, не печет, а дышать трудно.

Стала про море думать. Не помогает. Нет сна.

Тогда давай Крещатик вспоминать, каким он раньше был, когда мы в Киев из Одессы переехали.

А чего вспомнила?

Одну только кондитерскую. Уж больно там баранки замечательные выпекали. С маком. Румяные. И как умудрялись, не знаю, только баранки те всегда у них горячими были, будто прямо с пода поднятые. И чего они дались мне — баранки? И не голодная, и покупала я их больше для отца — очень он тесто всякое любил, а я равнодушная к баранкам была. Пирожки с вишней, верно, любила. Мать-покойница очень ловко их пекла. Ровненькие, один к одному. И корочка хрусткая, блестящая…

Чудно! Вся память о матери осталась — пирожки с вишнею, а лица ее совсем уже не представляю, только на фотографии…