«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)

— Товарищи, — убеждал оратор. — В нашем университете много иностранцев. Есть наши друзья из Индонезии и Вьетнама, а есть и другие иностранцы. Есть даже один советский. Это человек из страны современного ревизионизма. Мы должны быть бдительными, нельзя вешать дацзыбао в открытых местах, где их прочтут враги Китая!

Взрыв криков последовал за его словами:

— Предлог! Обман! Контрреволюция!

— Пусть он ответит, пусть товарищ нам ответит! — закричал чей-то высокий хриплый голос. — Скажи, как говорил председатель Мао про дацзыбао! Отвечай, отвечай сейчас же! Ты знаешь или нет, что сказал председатель Мао?! Дацзыбао должны быть вывешены повсюду, чтоб их мог читать народ!

Смысл спора был ясен: представитель парткома под предлогом присутствия в университете иностранцев намеревался снять направленные против него дацзыбао, а его противники отстаивали их.

Яростные споры шли и о том, как долго может находиться на стене уже вывешенная дацзыбао и кто имеет право снимать старые и вывешивать новые: стен, свободных от бумаги, в университете уже не хватало. Обклеено и исписано все, куда только может достать взгляд. Если на высоте третьего этажа знаки покрупнее, ниже, на уровне глаз, — убористый бисер. Прочесть все было уже физически непосильно.

Шум становился невыносимым. Все еще не придавая серьезного значения происходящему и злясь из-за того, что мне не дают работать, я в конце концов ушел в город. Там шла обычная, размеренная жизнь.

В европейском по стилю кафе на Сидане мне подали кофе, по которому я так соскучился. Кофе, правда, был довольно скверный, но я обрадовался и такому. Оглядывая зал, я вдруг заметил, что сидящий в углу юноша-китаец в больших очках кивнул мне и пригласил сесть за его столик. Я хоть и удивился этому, но подсел к нему. Он, как и все китайцы, был одет в синее, но вместо обычного для них френча на нем была спортивного покроя куртка, узкие, по европейской моде, брюки, на пальцах сверкали перстни.

— Мы ведь с вами встречались в клубе, — сказал он по-английски.

— Вы ошиблись, — ответил я.

— Простите, я плохо вижу. Разве вы не чилиец? Тогда из какой же вы страны?

— Из Советского Союза.

— Не может быть! Как вы сюда попали? Транзитом? Ведь вы враг правительства.

Слово-«правительство» он выделял и дальше.

— Какой же я враг Китая? — усмехнулся я. — Всю жизнь я занимаюсь изучением китайской культуры. А вы, узнав, кто я, не побоитесь разговаривать со мной?

— Нет, — ответил он. — Во-первых, я болен и очень плохо вижу, поэтому и принял вас за другого человека, а, во-вторых, я не здешний, а из Гонконга. У отца там большой магазин, и мне наплевать на здешние порядки. Я тут тоже гость. Жаль, что из-за болезни я не могу учиться.

Он извлек из карманов несколько антисоветских пропагандистских брошюр, изданных в Пекине на английском языке. Китай завален антисоветской литературой. Эти книжки, брошюрки и журналы выставлены повсюду, где бывают иностранцы: в гостиницах, в магазинах, на вокзалах, в отделах регистрации документов. Китайцы покупают их, а иностранцам такие издания на немецком, русском, английском, французском, японском и других языках навязывают обычно бесплатно.

Антисоветская пропагандистская литература прорабатывается всеми в порядке обязательного усвоения. Китайские студенты учат иностранные языки по пропагандистским брошюрам. Весной в парке я не раз встречал их, когда они монотонными голосами заучивали заданный текст. Вообще бездумная зубрежка — существенная часть обучения китайского студента.

— Вот что мне дают читать, — продолжал мой собеседник. — Мне нельзя читать много, а по-английски я читаю лучше, чем по-китайски. Ваша страна сделала очень много для Китая, это знают все китайцы, не только здешние, но и у нас, в Гонконге.

Я заметил, что наша беседа привлекла внимание посетителей кафе и даже вызвала у них беспокойство. Столики вокруг постепенно пустели, официантки тревожно переговаривались в углу у стойки.

— Вы не спешите? — спросил юноша. — Мне хочется поговорить с вами.

Он принялся рассказывать о своей жизни в Гонконге, жаловался на низкую квоту для китайцев в тамошнем университете, куда принимают свободно только белых, а китайцев — значительно меньше, посетовал на скуку в Пекине, — он явственно ощущает, что окружающие избегают общаться с ним, испытывают какой-то страх. В общем жить ему здесь нерадостно и сложно.

— А вас здесь считают, наверное, врагом номер один, — говорил он. — Непостижимо, как власти вас пропустили сюда. Правда, сами китайцы в душе питают к Советскому Союзу и вашему народу чувство дружбы и благодарности, но боятся выказать его.

Он заметил, что о китайском народе нельзя судить по кучке политиканов, цепляющихся за личную власть.

— Что они сделали с Китаем! — горестно сказал он. — Ведь здесь стало жить куда хуже, чем в Гонконге! Никто не смеет сказать, что он думает, все шпионят друг за другом. Как это тягостно, даже трагично… Отец мне говорил, что именно при помощи советских людей Китай быстро рос и жить в нем становилось все лучше и лучше. А сейчас здесь, как в пустыне. Я живу тут пятый год, и никто не хочет водить со мной знакомство, а мой единственный друг сослан в деревню… Одиночество в Китае! Это ведь против всех правил и уклада нашей жизни. В Китае всегда так были сильны родственные связи и дружба между сверстниками. А я здесь совсем один, знакомлюсь только с иностранцами. И чем дальше, тем хуже! А знаете, сколько в Пекине слоняется без работы молодежи, выпускников школ? Сотни тысяч. Кончив школу, они должны ехать в деревню. На год — самое меньшее. Так решило правительство. А они не едут. Но раз у них нет справок о физическом труде — они не могут ни поступить в вуз, ни пойти на завод.

— Разве работа на заводе не физический труд? — удивился я.

— Но это же не деревня! Правительство считает, что физический труд важен не сам по себе, а потому, что надо жить в деревне вместе с крестьянами. Не есть мяса, не есть риса. Ты знаешь, что нельзя брать с собой туда консервы и получать посылки с продуктами? Надо жить вместе с крестьянами, вместе есть и вместе работать! Труд — не самое главное, главное — отупление людей, чтобы они поменьше рассуждали.

О том, как живет наша страна, он ничего не знал и забросал меня вопросами. Я понимал, что молодой националист из Гонконга не был убежденным другом нашей страны, но он с определенным интересом слушал мой рассказ о советской жизни.

Больше мы никогда не встречались.

Дни шли. Наступил июнь, а занятия в университете так и не возобновлялись. Студенты и преподаватели липли к обклеенным бумагой стенам зданий, как мухи к сладкому. Интерес к дацзыбао возрастал. Но среди толпы были уже не только воинственно возбужденные, но и встревоженные лица. То тут, то там появлялись следы содранных дацзыбао. Их соскребали стальными щетками члены партии, группами по три-четыре человека, выполняя решение партийной организации, особенно на тех аллеях, по которым мы с вьетнамцами ежедневно ходили в столовую. Но «свято место» пусто не бывает. Их место немедленно занимали свежие студенческие дацзыбао, и вокруг них скапливалось особенно много людей.

На перекрестках аллей появились фанерные стенды, на них вывешивались каллиграфически написанные дацзыбао на плотной красной бумаге. Я их сразу же про себя окрестил официальными. В них выражалась поддержка партийному комитету, партбюро факультетов и лично парторгу Чэну. Подписывались они не отдельными лицами, а целыми организациями, вроде: «Весь коллектив студентов и преподавателей астрономического факультета» или же: «Партгруппа 2-го курса физического факультета» и т. д. Были дацзыбао и от самого парткома и комсомольской организации. На видном месте висело постановление открытого партийного собрания. Я прочел его и с удовольствием увидел, какое значение придавалось моей особе. Один из пунктов решения гласил: «В связи с тем что в университете обучаются иностранцы, в том числе из Советского Союза, необходимо строго соблюдать постановление Государственного административного совета об охране престижа нашей страны и не вывешивать дацзыбао критического характера в местах, открытых для иностранцев…»

Сбоку возле постановления на старых газетах крупными иероглифами под огромной шапкой «Слушаться только самых высоких указаний — указаний горячо любимого вождя председателя Мао!» было написано: «Полюбуйтесь, как они извращают указания председателя Мао! Председатель Мао нас учит: «Дацзыбао должны вывешиваться в общественных местах, доступных для широких масс.» Встанем на защиту указаний председателя Мао! Защитим ЦК партии! Долой черный партком! Долой черного бандита Чэна! Полюбуйтесь, как они борются против самых высоких указаний председателя Мао!»

Чтобы у читающих не было сомнений, жирная черная стрела прочеркивала текст и вонзалась в роскошную красную бумагу постановления парткома.

Вот те и на! Это было уже что-то новое: открытое выступление против парткома под лозунгом «защиты ЦК». Да и вообще вся атмосфера, царящая в университете, говорила о том, что партком оказался бессильным остановить «революционеров», а занятия были сорваны.

Как-то мимо меня прошла группа пожилых людей, в университете — это обычно преподаватели. Они шли быстро, взволнованно переговариваясь.

— Студенты забыли дисциплину, — раздался за моим плечом раздраженный голос. — Они затыкают мне рот цитатами из Мао Цзэ-дуна, как будто председатель Мао против дисциплины…

— Они никого не слушаются, и ничего с этим не поделаешь, — отвечал ему спутник. Покосившись на меня, они умолкли.

Все эти события, правда, пока не сказывались на мне лично. Профессор Го пунктуально приходил на занятия. Теперь мы все чаще оставались вдвоем. Мой фудао Ма стал явно манкировать своими обязанностями. Мне казалось, что он даже умышленно избегает меня, опасаясь возможных расспросов. Утром Ма исчезал до того, как я успевал открыть глаза, а появлялся поздно, вопреки всем правилам, после двух ночи, бесшумно, как кошка, крадясь в темноте и также бесшумно укладываясь в постель.

Однажды, вернувшись после завтрака, я застал Ма в комнате.

— Ты сегодня свободен? — удивился я.

— Занят, очень занят. Но я специально дожидался тебя, чтобы передать тебе, — Ма явно чувствовал себя неловко, — что канцелярия по работе с иностранцами и факультет просят тебя не читать дацзыбао.

— Мне об этом говорил уже Ван. Пожалуйста, могу не читать.

— Вот и хорошо! Но я не знал, что он уже беседовал с тобой.

Поразительно! Впервые за три месяца я столкнулся с организационной неувязкой: такого не бывало, чтобы один китайский работник не знал, что говорил другой.

— Знаешь, как я сейчас занят? — извиняющимся тоном стал объяснять он. — В университете началось массовое движение, небывало массовое, оно проходит с огромным энтузиазмом. Но иностранцы не должны в нем участвовать. Это наше, чисто китайское внутреннее дело. Поэтому мы просим тебя не читать дацзыбао и советуем не ходить в библиотеку.

— А как же мне менять книги? — спросил я.