«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)

II. Взрыв движения

Хотя канцелярия не выписывала мне китайских газет, но Ма сам регулярно подписывался на них каждый месяц и давал читать мне. Он считал это очень серьезным делом. На более долгий срок он не мог подписаться из-за недостатка денег. Вообще, получая зарплату, Ма приобретал на свои хлебные талоны несколько пачек печенья, потом сладости и подписывался на газету. Извиняющимся тоном он признался мне в своей слабости — он любит сладкое. Оказывается, в его родной провинции Чжэцзян, на юге, где растет сахарный тростник, сладкое входит в повседневную пищу, а здесь, на севере, в общем для всех рационе он испытывает недостаток в сладком. Поэтому он покупал печенье, хотя трехразовое питание ему было обеспечено.

Газета доставлялась к нам в обеденное время. После обеда Ма любил почитать ее перед сном. По шуршанью скользящего на пол листа легко было узнать, что он уснул. Тогда приходила моя очередь читать, и, стараясь его не тревожить, я просматривал газету. То ли пример Ма был заразителен, то ли китайские газеты с их трескучим жаргоном действовали одинаково, но я тоже приучился засыпать днем. Интересных сообщений бывало мало, информации о событиях в мире — почти никакой. Сводка вьетнамского командования — вот единственный ежедневный столбец, который наверняка стоило прочесть.

Целые страницы газет сплошь заполнялись проработочными материалами. Проработка в печати велась издавна, но в 1966 году она достигла особенно высокого накала. Обычно такие кампании отличались продуманной постепенностью, выдавая тщательную внутреннюю организацию. То полгода ругают чью-то статью, потом еще полгода — какую-то пьесу или фильм, затем полгода честят какого-нибудь критика или литературоведа и т. д., заботясь о том, чтобы проработки не наезжали одна на другую. Каждая такая кампания должна была находиться в фокусе внимания, и очередность их поэтому свято соблюдалась.

Осенью 1965 года в проработках произошел качественный сдвиг. Они повелись сразу в нескольких областях. Одновременно ругали ученого-историка и драматурга У Ханя, бранили кинофильмы «Ранней весной, в феврале» и «Сестры по сцене», прорабатывали драматургов Ян Хань-шэна, Ся Яня, Тянь Ханя за попытку оживить традиции прогрессивной литературы и театра тридцатых годов. Все эти кампании, особенно против У Ханя, приняли истерический характер. Обвинения, брань и угрозы заполняли газетные статьи, но никаких видимых карающих мер не следовало. Правда, как дело обстояло в действительности, для большинства долгое время оставалось неизвестным, поэтому проработки напоминали какую-то странную игру для взрослых.

С начала мая ежедневно из номера в номер пекинские газеты стали печатать злые проработочные статьи, в которых на все лады склонялось имя Дэн То. Его обзывали «заправилой черной банды».

— Кто такой Дэн То? — спросил я Ма.

— Партийный работник. До пятьдесят седьмого он был главным редактором «Жэньминь жибао», а теперь секретарь пекинского горкома партии, — неохотно ответил Ма.

— Как же это может быть, что партийный работник оказался «заправилой черной банды»?

— Бывает, — уклонился от прямого ответа Ма. — Разоблачение Дэн То — еще одна большая победа идей Мао Цзэ-дуна!

Всякое событие в КНР всегда оказывается такой победой, и дальше рассуждать уже не о чем. Все же секретарь столичного горкома — немаловажное лицо в партии, и Ма, члену столичной организации, он должен был бы представляться высоким руководителем.

Как выяснилось из чтения многочисленных статей, Дэн То обвинялся в том, что он под псевдонимом публиковал в 1960–1962 годах очерки, в которых подвергал сомнению некоторые «идеи» Мао Цзэ-дуна. Действительно, читая приводимые в статьях цитаты, я не мог не поражаться смелости очеркиста, говорившего удивительные для китайских условий вещи. У него, например, был фельетон, едко высмеивавший словечко «великий» и «великую» привычку вставлять его всюду, где надо и не надо, наподобие заклинания.

В самом деле, в Китае тогда все песни, гимн, радиопередачи начинались и кончались этим словом. Вначале мне было как-то странно слушать ежедневно по нашему университетскому радио непрерывный торжественный рефрен: «великий вождь Мао Цзэ-дун», «великий кормчий». Вскоре от частого повторения слово это как-то стерлось, не воспринималось в его серьезном значении.

Большую часть своих эссе и фельетонов Дэн То объединил в две книги: «Записки из села трех» и «Вечерние беседы в Яньшани». Книги эти теперь запрещены в КНР, и наличие их служит поводом для осуждения и расправы над владельцем.

Идейные позиции Дэн То были резко антимаоцзэдуновские. Дэн То писал, что следует «учиться» у государства, которое «сильнее нас», «объединяться» с ним и «радоваться, когда друг сильнее тебя» («Законы дружбы и гостеприимства»). Он прозрачно намекал: «Кто высоко мнит о себе и после первых успехов отпихивает от себя учителя, тот ничему не научится». Подобные высказывания были поняты в КНР как осуждение разрыва с Советским Союзом и вызвали крайнее озлобление сторонников Мао Цзэ-дуна.

Великолепен фельетон Дэн То «Великое пустословие», в котором он высмеял не вообще бахвальство, а известный тезис Мао Цзэ-дуна «Ветер с Востока одолевает ветер с Запада». В заключение язвительного разбора Дэн То публично советовал Мао Цзэ-дуну уйти на покой: «Делу не поможет даже употребление самых великих слов и фраз, наоборот, чем больше будешь их говорить, тем хуже. Поэтому я бы хотел посоветовать любителям великого пустословия: лучше бы вы, друзья, больше читали, больше думали и меньше говорили, а когда захочется говорить, то немедленно шли на покой и не тратили бы напрасно своего и чужого времени и сил!»

Читая бранные проработочные статьи и пропуская ругань в поисках сути, я обнаружил, что Дэн То был весьма сведущ в древней культуре. Он даже участвовал в составлении «Новых трехсот избранных танских стихотворений». Золотое время древней китайской поэзии оставило необъятное, многотомное наследство, и знатоки из века в век составляли томик «Трехсот избранных». Стихи, вошедшие в эти «Триста…», были общеизвестны в Китае. После Освобождения решено было отказаться от старого сборника и составить новый из стихов, более отвечающих современным вкусам, но по традиции числом триста.

Дэн То принимал участие в составлении сборника, и новые триста стихотворений оказались стихами социальной критики, стихами гражданского содержания, стихами обличительными и мужественными. Да, такая традиция жила в китайской литературе от зарождения ее, и что, казалось бы, странного или преступного собирать и печатать обличительные стихи более чем тысячелетней давности? Разве не так же поступали в свое время и у нас с русской дореволюционной литературой, заботливо спасая от забвения произведения запрещенные, революционные, обличительные? Разве это не естественно после смены общественного строя? Увы, по нынешним китайским меркам, оказывается, нет. Критикуя Дэн То за включение в сборник обличительных стихов, газеты утверждали, что он сделал это с целью опорочить нынешнее руководство! Танские поэты ругали вельмож и императоров, пекинские лидеры приняли стихи на свой счет.

Такая примитивная прямолинейность, разумеется, была рождена инициативой угодливого критика, которому важно было только одно — сказать, что Дэн То виновен. А в чем именно, какое это имеет значение? Важно уничтожить Дэн То. И Дэн То был уничтожен.

Находясь в Китае, живя среди китайцев, я тем не менее не очень-то представлял напряженность внутренней политической борьбы, ожесточенность соперничества группировок в центральном руководстве. Сейчас для понимания происходившего следует сказать вкратце о том, что мне стало известно впоследствии. В сентябре — октябре 1965 года Мао Цзэ-дун дал указание подвергнуть критике драматурга У Ханя. Верный приспешник Мао Цзэ-дуна шанхайский критик Яо Вэнь-юань немедля написал проработочную статью, но в ЦК КПК было оказано противодействие, и центральная печать ее не поместила. Статья появилась в Шанхае и лишь через двадцать дней — в центральных газетах. При ЦК была создана «группа по делам культурной революции», в которой наибольшую активность проявил Пэн Чжэнь, член Политбюро и первый секретарь пекинского горкома. В феврале Пэну удалось распространить письмо ЦК, им самим составленное и подписанное, которое было направлено к фактическому свертыванию кампании.

В противовес Пэну и поддерживавшим его в ЦК работникам, супруга Мао Цзэ-дуна Цзян Цин, которая в то время не занимала никаких официальных постов ни в партии, ни в правительстве, по поручению маршала Линь Бяо, члена Политбюро и министра обороны, провела в Шанхае совещание армейских политработников, продолжавшееся двадцать Дней. Совещание приняло «Протокол», который стал платформой в проведении «великой пролетарской культурной революции». «Протокол» означал ревизию решений ЦК КПК и отрицание всей культурной политики за семнадцать лет народной власти.

В этом документе говорилось: «После основания государства в литературно-художественных кругах наша политика была узурпирована антисоциалистической, антипартийной, антагонистической к идеям Мао Цзэ-дуна черной линией. Эта черная линия есть сочетание буржуазных эстетических идей с идеями современного ревизионизма и так называемыми литературой и искусством тридцатых годов… Мы решительно намерены провести на культурном фронте великую социалистическую революцию».

В приведенной цитате громогласные обвинения в «антипартийности» и «буржуазности», слова о будто бы «антисоциалистической», «черной линии» — ложь и демагогия для обмана собственного народа; все развитие КНР по социалистическому пути в первые годы после победы народной революции служит тому веским опровержением. Но правда то, что в китайской культурной жизни развитие часто не соответствовало установкам Мао Цзэ-дуна и его «идеям», потому что на его пути вставали здоровые силы партии, опиравшиеся на опыт революционной борьбы в прошлом и, в частности, на опыт прогрессивной литературы и искусства тридцатых годов, которые развивались независимо от маоизма, под влиянием коммунистов-интернационалистов в КПК. Такая деятельность действительно противоречила «идеям» Мао Цзэ-дуна, для чего и потребовался переворот, демагогически названный «социалистическим». «Протокол» шанхайского совещания дважды правил лично Мао Цзэ-дун.

В апреле давление группы Мао Цзэ-дуна возросло. В газетах появились вторая статья Яо Вэнь-юаня, нацеленная теперь прямо против Дэн То, и ее многочисленные перепевы. Оставался последний шаг — массовое «народное» движение. О нем говорилось еще в февральском «Протоколе», но он тогда не был опубликован.

25 мая вечером, возвращаясь из кино в общежитие, я заметил необычную суету. В коридоре торжественно вещало радио.

Не знаю, что это была за передача — центрального радио или университетского. Диктор читал размеренно и торжественно, читка сменялась парадной музыкой и возобновлялась через каждый час. Такие передачи уже бывали. Например, когда ЦК КПК получил приглашение послать делегацию на XXIII съезд КПСС II ответил длинным грубым заявлением. Эти полные озлобления слова гремели тогда день-деньской по всему университету. Когда началась та передача, я находился в комнате, где стоял телевизор, и смотрел кинофильм. Телевидение не нарушало программу в тот вечер, и заявление ЦК пошло на полчаса позже, чем по радио, в обычных теленовостях. Поэтому, когда в коридоре неожиданно зазвучал торжественный голос диктора, все китайцы поднялись и, как по команде, двинулись вон из зала к громкоговорителям. Я досмотрел фильм в одиночестве, а затем пошел к себе в комнату. Ма сидел у радиоприемника. Он пустил его на всю мощь, воздух буквально сотрясался от решительного голоса диктора.