Дикие лебеди

О том, чтобы поговорить с иностранцем, мечтали все студенты; в конце концов настал и на моей улице праздник. Вернувшись из плавания по Янцзы, я узнала, что в октябре наш курс посылают в южный порт под названием Чжаньцзян, чтобы практиковаться в английском языке с иностранными моряками. Я была вне себя от радости.

Чжаньцзян находится примерно в 1200 километрах от Чэнду, поездом до него ехать два дня и две ночи. Это был крупный порт на самом юге Китая, совсем рядом с вьетнамской границей. Он выглядел как заграница — с колониальными зданиями рубежа веков, псевдороманскими арками, окнами — розетками и просторными верандами с разноцветными навесами. Местное население говорило по — кантонски — почти на иностранном языке. Воздух наполнял непривычный запах моря, экзотических тропических растений и большого мира.

Однако мой восторг омрачало раздражение. Нас сопровождали политический руководитель и три лектора, которые решили, что, хотя от моря нас отделяло около километра, нам туда нельзя. Сам порт был закрыт для посторонних: власти боялись «саботажа» и побегов. Нам рассказали о студенте из Гуанчжоу, который прокрался на грузовое судно, не зная, что его убежище запечатают на несколько недель, и погиб. Наши передвижения ограничивались строго определенной территорией, состоящей из нескольких зданий вокруг места, где мы жили.

Подобные правила были частью нашей ежедневной жизни, но я не уставала ими возмущаться. Однажды я почувствовала, что мне совершенно необходимо выбраться наружу. Я притворилась больной и получила разрешение отправиться в больницу, располагавшуюся в центре города. Я бродила по улицам и упорно пыталась найти море, но безуспешно. Местные жители мне не помогли: они не любили тех, кто говорит не по — кантонски, и отказывались меня понимать. Мы провели в порту три недели, и только однажды нам позволили, в виде особого одолжения, поехать на остров посмотреть на море.

Поскольку цель поездки заключалась в общении с иностранцами, нас разбили на маленькие группки, в составе которых мы по очереди работали в двух местах, куда им разрешалось ходить: в магазине «Дружба», где торговали за твердую валюту, и в Клубе моряков, где были бар, ресторан, бильярдная и комната для игры в пинг — понг.

Относительно наших разговоров с моряками существовали строгие правила. Нам не разрешалось говорить с ними наедине, не считая краткого обмена репликами через прилавок магазина «Дружба». Если у нас спрашивали имя и адрес, ни в коем случае нельзя было сообщать настоящие. Все мы выдумали себе фальшивые имена и несуществующие адреса. После каждой беседы следовало писать подробнейший отчет о ее содержании — стандартная практика для всех, соприкасавшихся с иностранцами. Нас неустанно предупреждали о важности соблюдения «дисциплины в контактах с иностранными гражданами» (шэ — вай цзи — люй). В противном случае, предостерегали нас, не только у нас самих будут крупные неприятности, но и другим студентами запретят сюда приезжать.

На самом деле возможностей практиковаться в английском у нас было весьма и весьма немного. Суда приходили не каждый день, не все моряки высаживались на берег. Для большинства из них английский не был родным; это были греки, японцы, югославы, африканцы, а также, в большом количестве, филиппинцы, которые, как правило, слабо владели английским. Правда, один капитан — шотландец с женой и скандинавы прекрасно говорили по — английски.

Ожидая в клубе наших драгоценных моряков, я часто сидела на дальней веранде и читала или глядела на кокосовые и пальмовые рощи, темневшие на фоне сапфирово — голубого неба. Едва в клуб забредали моряки, мы бросались к ним со всех ног, одновременно пытаясь изображать чувство собственного достоинства. Когда они предлагали нам какой — нибудь напиток, мы всегда отказывались, что крайне их озадачивало. Нам запрещалось принимать их угощения. Мы вообще ничего не могли там пить: все красивые иностранные банки и бутылки на витрине предназначались исключительно для иностранцев. Мы просто сидели там — четверо — пятеро устрашающе серьезных юношей и девушек. Я и не подозревала, как странно это должно было выглядеть в глазах моряков, как далеко это было от их представлений о портовой жизни.

Когда прибыли первые чернокожие моряки, преподаватели мягко предупредили студенток: «Они не такие развитые и не приучены держать себя в руках, они выражают свои чувства без всякого стеснения: трогают, обнимают, даже целуют». Мы были поражены и возмущены, когда услышали историю о женщине из предыдущей группы. Посреди беседы она завизжала, потому что матрос из Гамбии попытался ее обнять. Она решила, что сейчас ее изнасилуют (среди толпы, китайской толпы!), и так испугалась, что не смогла заставить себя подойти к иностранцу все оставшееся время стажировки.

Студенты — юноши, особенно студенты — партработники, вменили себе в обязанность защищать нас, женщин. Едва с нами заговаривал черный моряк, они переглядывались и спешили к нам на помощь: включались в разговор и вставали между нами и моряками. Вероятно, эти ухищрения остались незамеченными матросами, потому что студенты немедленно начинали говорить о «дружбе между Китаем и народами Азии, Африки и Латинской Америки».

«Китай — развивающаяся страна, — декламировали они строки из нашего учебника, — он всегда будет стоять на стороне угнетенных и эксплуатируемых масс третьего мира в их борьбе против американских империалистов и советских ревизионистов». Черные выглядели растерянно, но растроганно. Иногда они обнимали китайских мужчин, которые в ответ дружески хлопали их по плечу.

Режим на каждом углу объявлял, что Китай — развивающаяся страна, часть третьего мира, в соответствии с «блестящей теорией» Мао. Но подобные формулировки создавали впечатление, будто это не констатация факта, а свидетельство великодушия Китая, который опускает себя до уровня отсталых стран. Не оставалось ни малейшего сомнения, что мы присоединились к третьему миру, чтобы направлять и оберегать его, и международное сообщество числит за нами более почетное место.

Меня раздражало это доморощенное чувство превосходства. Чем мы так гордились? Населением? Размерами страны? В Чжаньцзяне я поняла, что моряки из стран третьего мира, со всеми их яркими часами, камерами и напитками — ничего этого я раньше в глаза не видела — гораздо состоятельнее и неизмеримо свободнее, чем подавляющее большинство китайцев.

Меня страшно интересовали иностранцы; мне хотелось узнать, что же они такое на самом деле. Чем похожи на китайцев и чем от них отличаются? Но мне приходилось скрывать свое любопытство, которое, не говоря уже о его политической опасности, посчитали бы «потерей лица». При Мао, как и во времена Срединного государства, китайцы старались всеми силами «с достоинством» держаться перед иностранцами, что выражалось в надменности и непроницаемости. Выказывать интерес к жизни за пределами страны не было принято, и многие мои однокурсники не задавали никаких вопросов.

Видимо, отчасти из — за моего неудержимого любопытства, отчасти из — за того, что английский у меня был лучше, всем морякам хотелось общаться со мной, хотя я старалась говорить поменьше, чтобы дать возможность попрактиковаться своим товарищам. Некоторые моряки даже отказывались разговаривать с другими студентами. Еще меня очень любил директор Клуба моряков, могучий великан по имени Лун. Это вызывало ярость у Мина и некоторых наших руководителей. Теперь на политсобраниях разбирали, насколько мы соблюдаем «дисциплину в отношениях с иностранцами». Утверждалось, что я вела себя недисциплинированно, потому что глядела «слишком заинтересованно», улыбалась «слишком часто» и рот при этом открывала «слишком широко». Критиковали меня и за жестикуляцию: считалось, что во время разговора с незнакомым мужчиной девушки должны держать руки под столом и не шевелиться.

Значительная часть китайского общества все еще требовала, чтобы женщина вела себя сдержанно, опускала глаза под мужскими взглядами и улыбалась одними губами. Жесты не дозволялись. Нарушение этих канонов воспринималось как «заигрывание». При Мао заигрывать с иностранцами было чудовищным преступлением.

Меня эти инсинуации приводили в бешенство. Свободное воспитание дали мне родители — коммунисты. Они считали, что как раз этим ограничениям, налагаемым на поведение женщин, коммунистическая революция и должна положить конец. Однако теперь угнетение женщин соединилось с политическим нажимом и служило вымещению зависти и мелочных обид.

Однажды пришло пакистанское судно. Из Пекина приехал пакистанский военный атташе. Лун велел всем нам организовать в клубе генеральную уборку и устроил банкет, на котором назначил меня своим переводчиком, что вызвало невероятную зависть у некоторых студентов. Через несколько дней пакистанцы давали прощальный обед на судне, на который пригласили и меня. Военный атташе бывал в Сычуани, для меня специально приготовили сычуаньское блюдо. И Луна, и меня приглашение ужасно обрадовало. Но несмотря на личную просьбу капитана и даже угрозу Луна больше не пускать студентов в клуб, преподаватели сказали, что на борт иностранного судна ступать запрещено. «Кто будет отвечать, если кто — нибудь уплывет на корабле?» — спрашивали они. Мне велели сказать, что в этот вечер я занята. Для меня это означало отказ от единственного шанса увидеть открытое море, побывать на иностранном банкете, по — настоящему побеседовать по — английски и получить хоть какое — то представление о внешнем мире.

Но даже мое повиновение не прекратило толков. Мин спрашивал со значением: «Почему иностранцы так ее любят?», словно в этом было что — то подозрительное. Отчет о моем поведении в поездке гласил, что я вела себя «сомнительно с политической точки зрения».

В этом чудесном порту, наполненном солнечным светом, морским бризом и шелестом кокосовых пальм, нам умудрялись омрачить любую радость. В группе у меня был хороший друг, который попробовал меня ободрить, сравнив мои огорчения со страданиями других. Разумеется, я испытывала лишь мелкие неприятности по сравнению с тем, что довелось пережить жертвам зависти в первые годы «культурной революции». Но мысль о том, что таковы лучшие моменты моей жизни, приводила меня в еще большее отчаяние.

Этот мой друг был сыном коллеги отца. Но и другие студенты из города тоже держались со мной приветливо. Их легко было отличить от студентов крестьянского происхождения, которые составляли большинство студентов — партработников. Студенты из города чувствовали себя в новом портовом мире гораздо увереннее и безопаснее, а потому не испытывали такой тревоги и агрессивности по отношению ко мне. Чжаньцзян стал для студентов — крестьян серьезным культурным шоком, их чувство неполноценности лежало в основе потребности испортить жизнь другим.

Через три недели мне и жалко, и радостно было распрощаться с Чжаньцзяном. На обратном пути в Чэнду мы с друзьями посетили легендарный Гуйлинь, где горы и воды словно сошли с классической китайской картины. Там были иностранные туристы. Мы увидели семейную пару; мужчина нес на руках ребенка. Мы улыбнулись друг другу и сказали «доброе утро» и «до свидания». Как только они скрылись, к нам подошел полицейский в штатском и допросил нас.