Дикие лебеди

12. «Способная женщина может приготовить обед без риса»: Голод (1958–1962)

Осенью 1958 года, когда мне было шесть лет, я пошла в начальную школу. От дома туда было идти минут двадцать по глинистым переулкам, мощеным булыжником. По дороге в школу и обратно я шла уставившись в землю, высматривая гнутые гвозди, ржавые винтики и прочие мелкие предметы, втоптанные между булыжниками. Все это предназначалось для сталеплавильных печей, ведь главным моим занятием была выплавка стали. Да, в шесть лет я участвовала в производстве стали и соревновалась с одноклассниками в сдаче металлолома. Вокруг из громкоговорителей ревела жизнеутверждающая музыка, на стенах висели знамена, плакаты, лозунги, провозглашавшие: «Да здравствует Большой скачок!» и «Делай сталь!». Я знала, что председатель Мао по не вполне понятной мне причине велел народу выплавить много стали. В нашей школе вместо части котлов для риса на огромные плиты поставили плавильные тигли. Туда бросали весь наш металлолом, включая старые котлы, ныне расколотые на куски. В плитах постоянно поддерживался огонь — до тех пор, пока они не начинали плавиться. Учителя по очереди круглые сутки подбрасывали дрова и помешивали металлолом огромным половником. У нас было мало уроков — учителя редко могли оторваться от тиглей. Вместе с ними работали старшие школьники. Остальные убирали учительские квартиры и сидели с их детьми.

Я помню, как навещала в больнице нашу учительницу, получившую серьезный ожог — ей на руки плеснуло расплавленным металлом. Вокруг носились врачи и медсестры в белых халатах. В больничном дворе стояла сталеплавильная печь, куда они все время бросали поленья, даже во время операций и по ночам.

Вскоре после того, как я пошла в школу, наша семья переехала из старого жилища викария в комплекс зданий провинциальной администрации. Он занимал несколько улиц и состоял из многоквартирных домов, служебных помещений и нескольких особняков. От внешнего мира его отделяла высокая стена. За главными воротами располагался бывший американский военный клуб времен Второй мировой. В 1941 году там бывал Эрнест Хемингуэй. Клуб был построен в традиционном китайском стиле, с загнутой желтой крышей и массивными красными колоннами. Теперь здесь разместили секретариат сычуаньского исполкома.

На автостоянке водрузили огромную печь. По ночам небо пылало и шум толпы, суетящейся вокруг печи, долетал до моей комнаты, находившейся в трехстах метрах оттуда. В печи расплавились наши кастрюли и сковородки. Мы не заметили этой потери, потому что готовить дома теперь запрещалось — все ели в столовых. В ненасытных печах исчезли мягкая родительская кровать с железными пружинами, ограды со всех улиц — всё, что только было сделано из железа. Я не видела родителей месяцами. Часто они вообще не приходили домой, чтобы поддерживать постоянный жар в печах.

В это время Мао решил воплотить свою недоношенную мечту о превращении Китая в ведущую современную державу. Он назвал сталь «маршалом» промышленности и приказал за год увеличить выплавку в два раза: с 5,35 миллионов тонн в 1957 году до 10,7 миллионов тонн в 1958–м. Но вместо того, чтобы расширить металлургическую отрасль за счет привлечения квалифицированных рабочих, он поставил к тиглю все население. Все учреждения приостановили нормальную работу, чтобы выполнить спущенный сверху план. Экономическое развитие страны свели к примитивному вопросу, сколько в ней выплавляется стали. По официальным оценкам, почти 100 000 000 крестьян, которые могли бы дать Китаю продовольствие, оказались вырваны их сельскохозяйственного производства и брошены на производство стали. Горы оголились — деревья пошли на дрова. Конечный продукт этого массового производства народ окрестил «коровьими лепешками» (нюши гэда).

Эта абсурдная ситуация отражала не только невежество Мао в экономических вопросах, но и почти метафизическое пренебрежение действительностью, возможно, интересное в поэте, но в политическом лидере, наделенном абсолютной властью, выглядящее совершенно по — иному. Одной из составляющих этого пренебрежения было глубоко укорененное презрение к человеческой жизни. Незадолго до того он заявил финскому послу: «Даже если бы у США было еще больше атомных бомб и они сбросили их на Китай, пробили бы в Земле дыру или взорвали ее вдребезги, возможно, это имело бы значение для солнечной системы, но мало что значило бы для Вселенной».

Волюнтаризм Мао подпитывали его недавние советские впечатления. В конце 1957 года он побывал в Москве на встрече коммунистических лидеров. И ранее разочарованный Хрущевым, в 1956 году разоблачившим культ личности Сталина, Мао теперь полностью уверился в том, что Россия и ее союзники уходят от социализма и становятся «ревизионистами». Единственной истинно коммунистической страной, озаряющей путь остальным, он видел Китай. В голове Мао мания величия и волюнтаризм легко сочетались.

Одержимость Мао сталью, как и другие его навязчивые идеи, практически не находила возражений. Он невзлюбил воробьев — они воруют зерно. Мобилизовали все население. Мы сидели на улице и ожесточенно били в железные предметы — от музыкальных тарелок до кастрюль — чтобы спугнуть воробьев с деревьев, так что в конце концов они замертво падали от изнеможения. И сегодня я ясно слышу грохот, который, сидя под гигантской дерезой (Дереза — древовидное растение высотой до трех метров с лиловыми цветками и оранжевыми плодами; используется в китайской медицине.), поднимали мы с сестрой, братья и работники исполкома.

Ставились фантастические экономические цели. Мао заявил, что за пятнадцать лет Китай сможет обогнать по объемам промышленного производства США и Великобританию. Для китайцев эти страны символизировали капиталистический мир. Обогнать их значило одержать победу над врагом. Это льстило народному самолюбию и способствовало небывалому энтузиазму. Людей оскорблял отказ США и большинства ведущих западных стран дипломатически признать Китай, и нация так хотела доказать, что справится и сама, что готова была поверить в чудеса. Мао воодушевлял. Китайцы горели желанием дать выход накопившейся энергии, и Мао нашел, куда ее девать. Шапкозакидательство попирало осторожность, невежество торжествовало над разумом.

В начале 1958 года, вскоре после возвращения из Москвы, Мао примерно на месяц приехал в Чэнду. Его вдохновляла идея, что Китаю все по плечу, особенно — вырвать у русских социалистическую пальму первенства. Именно в Чэнду он заговорил о Большом скачке. В городе для него организовали гигантский парад, но участники не знали, что на нем присутствует Мао. Он скрывался от взглядов. На параде был выдвинут лозунг: «Способная женщина может приготовить обед без риса» — переделка прагматического древнего изречения «Даже самая способная женщина не может приготовить обед без риса». Риторика преувеличений превратилась в конкретные требования. Невозможные фантазии подлежали претворению в жизнь.

Весна в том году была чудесная. Однажды Мао пошел прогуляться в парк под названием «Соломенная хижина Ду Фу» (Ду Фу — поэт, живший в VIII веке, в эпоху Тан). Администрация восточного района, где работала мама, отвечала за безопасность части парковой территории, сотрудники дежурили там под видом гуляющих туристов. Мао редко действовал по плану, редко сообщал о своих передвижениях, поэтому мама часами тянула чай в чайной. В конце концов это ей надоело, и она сказала коллегам, что пойдет прогуляться. Она забрела на участок западного района, где ее не знали, и ей тут же сели на хвост. Когда партсекретарю западного района доложили о «подозрительной женщине», он пришел лично удостовериться и рассмеялся: «Да это же наш товарищ Ся из восточного района!» Позднее мамин начальник, товарищ Го, отругал ее за «недисциплинированное блуждание по парку».

Мао побывал в нескольких хозяйствах Чэндуской равнины. До сих пор крестьянские кооперативы были маленькими. Именно здесь Мао приказал соединить их в более крупные единицы, впоследствии названные «народными коммунами».

Летом всех крестьян организовали в народные коммуны численностью от 2 000 до 20 000 дворов. Одним из пионеров этого движения стал район Сишуй в северной провинции Хэбэй. Мао там понравилось. Желая показать, что внимание Мао заслуженно, местный руководитель заявил, что они будут производить в десять раз больше зерна, чем раньше. Мао широко улыбнулся и ответствовал: «Что вы будете делать со всей этой продукцией? С другой стороны, излишки еды — это не так уж плохо. Государству они не нужны. У всех полно своего продовольствия. Но местные земледельцы смогут есть, сколько угодно. Вы сможете есть пять раз в день!» Мао одурманила извечная мечта китайского крестьянина об изобилии пищи. После этих слов члены коммуны стали еще больше радовать своего Великого Руководителя, утверждая, что собирают с одного му (My — примерно пятнадцатая часть гектара.) более миллиона цзиней (Цзинь — примерно полкилограмма.) картошки, более 130 000 цзиней пшеницы и капусту по 500 цзиней кочан.

В ту пору все рассказывали сами себе и окружающим невероятные вещи. Крестьяне переносили посевы с нескольких участков на один, чтобы показать партработникам чудесный урожай. Аналогичные «потемкинские деревни» показывали легковерным — или желавшим быть таковыми — агрономам, журналистам, гостям из других районов и иностранцам. Хотя эти посевы через несколько дней умирали из — за несвоевременной пересадки и чрезмерной густоты, гости этого не знали или не хотели знать. Большая часть населения погрузилась в мир безумных мечтаний. Нация оказалась в плену психологии «обманывания себя и людей» (цзы — ци — ци — жэнь). Многие — включая агрономов и высших партийных руководителей — говорили, что видели чудеса собственными глазами. Те, кто не мог поверить чужим фантазиям, начинали сомневаться в самих себе. В условиях маоистской диктатуры, когда информация скрывалась и фальсифицировалась, простым людям очень сложно было доверять своим знаниям и опыту. Не говоря уж о том, что они оказались на волне всекитайского энтузиазма, отметавшего любые сомнения. Не составляло труда закрыть глаза на действительность, предаться вере в Мао и поддаться общему безумию. Скептицизм в то время мог довести до беды.

Официальная карикатура изображала похожего на мышь ученого, пищащего: «На твоей печке можно только кипятить воду для чая». Рядом с ним стоял гигант — рабочий, открывающий шлюзовые ворота, из которых извергался поток расплавленной стали; рабочий отвечал: «Сколько ты можешь выпить?» Большинство из тех, кто видел абсурдность ситуации, боялись говорить, особенно после кампании против правых элементов 1957 года. Тем же, кто осмеливался выразить сомнение, быстро затыкали рот или увольняли их с работы, что означало дискриминацию семьи и жалкие перспективы для детей.

Во многих местах людей, которые отказывались хвастать фантастическими урожаями, били, пока они не сдавались. В Ибине председателей кооперативов подвешивали за руки на деревенской площади и выкрикивали вопросы: