Дикие лебеди

8. «Возвращение домой в парчовых одеждах»: Семья и бандиты (1949–1951)

Всю дорогу мама гадала, каков из себя Ибинь. Есть ли там электричество? Такие же высокие горы, как по берегам Янцзы? Есть ли театры? Уже взбираясь с отцом по холму, она видела, что очутилась в захватывающе прекрасном месте. Ибинь стоит на холме, над мысом у слияния двух рек, прозрачной и мутной. В окнах невысоких домов из глины и бамбука сияли электрические огни, а легкие изогнутые крыши показались ей кружевными, почти невесомыми по сравнению с тяжелой черепицей обдуваемой ветрами заснеженной Маньчжурии. Вдали, среди окутанных туманом темно — зеленых гор, поросших камфорными деревьями, метасеквойями и чайными кустами, виднелись бамбуковые хижины. Она чувствовала себя легкой и свободной, чему немало способствовало то, что отец разрешил телохранителю нести ее вещи. Пройдя на своем пути десятки разрушенных войной городов и деревень, она счастлива была видеть, что эти места совсем не пострадали. Семитысячный гоминьдановский гарнизон сдался без боя.

Отец жил в изящном особняке, который новая власть заняла под учреждения и жилье для служащих, и мама поселилась с ним. В саду здесь росли удивительные растения: наньму, папайи, бананы, землю устилал зеленый мох. В пруду плавали золотые рыбки и даже черепаха. В комнате у отца стояла двойная софа. Мама, знавшая до сих пор лишь кирпичные каны, никогда не спала так мягко. Даже зимой в Ибине хватало покрывала. Не было маньчжурского пронизывающего ветра и всепроникающей пыли. Не нужно было надевать на лицо повязку, чтобы дышать. Колодец не закрывался крышкой. Из него торчал бамбуковый шест, на другом конце которого висело ведро. Люди стирали на гладких блестящих камнях, установленных под небольшим утлом, и чистили одежду щетками из пальмового волокна. Ни то ни другое не имело смысла в Маньчжурии, где одежда немедленно покрылась бы пылью или заледенела. Впервые мама каждый день ела рис и свежие овощи.

Последовавшие недели стали для родителей настоящим медовым месяцем. Наконец — то мама могла жить с отцом, не боясь обвинений в том, что «ставит любовь на первое место». Общее настроение было спокойным; коммунисты ликовали по поводу своего победоносного шествия по стране, и коллеги отца не требовали, чтобы муж с женой оставались вместе только с субботы на воскресенье.

Ибинь пал меньше двух месяцев назад, 11 декабря 1949 года. Отец прибыл через шесть дней, и его назначили главой уезда, где жило больше миллиона человек, 100 000 из них — в самом Ибине. Он приплыл на судне с сотней студентов, «присоединившихся к революции» в Нанкине. Сначала они остановились у электростанции на противоположном берегу, бывшем оплоте подполья. Несколько сотен рабочих приветствовали на набережной отца и его товарищей, размахивая маленькими красными флажками с пятью звездами — флагами нового Китая — и выкрикивая приветственные лозунги. Звезды нарисовали не на том месте — местные коммунисты еще не знали, как правильно. Отец сошел на берег с еще одним офицером и обратился к рабочим с речью — они обрадовались, когда услышали, что он говорит на ибиньском диалекте. Вместо обычной армейской кепки на нем был восьмиугольный головной убор, какой солдаты — коммунисты носили в 1920–х и начале 1930–х годов, показавшийся местным жителям необычным и модным.

Затем судно перевезло их в город. Отец вернулся после десятилетней разлуки. Он любил свою семью, особенно

младшую сестру, которой с энтузиазмом писал из Яньани, что ведет там новую жизнь и хочет видеть ее рядом с собой. Письма прекратились, когда Гоминьдан ужесточил блокаду, и первое за многие годы известие от моего отца семья получила с нанкинской фотографией моих родителей. Предшествующие семь лет они даже не знали, жив ли он. Они скучали по нему, плакали по нем и молили Будду о его счастливом возвращении. К фотографии он приложил записку, в которой писал, что скоро приедет в Ибинь и что у него новое имя. В Яньани отец, как и многие другие, взял себе военный псевдоним — Ван Юй. Юй значит «бескорыстный до глупости». Приехав в родной город, он стал пользоваться настоящей фамилией, Чжан, но включил в свое имя псевдоним и стал называться Чжан Шоуюй — «сохраняющий Юй».

Десять лет назад он покинул дом бедным голодным подмастерьем, которым все помыкали; теперь, не достигнув еще и тридцати, возвращался могущественным человеком. Именно об этом традиционно мечтали китайцы, называя такие случаи «и — цзинь — хуань — сян» — «возвращением домой в парчовых одеждах». Его семья необычайно гордилась им, всем не терпелось узнать, как он выглядит после долгого отсутствия, потому что они слышали о коммунистах самые странные вещи. И конечно, его матери особенно хотелось увидеть новую невестку…

Отец громко смеялся и шутил — веселился как мальчишка. Он почти не изменился, подумала его мать со вздохом счастливого облегчения. Семья вела себя традиционно сдержанно, но радость сияла в их глазах, блестящих от слез. Только младшая сестра держалась непосредственно. Оживленно разговаривая, она играла своими длинными косами, то и дело отбрасывала их за спину и наклоняла голову, чтобы добавить словам убедительности. Папа улыбался, узнавая традиционное сычуаньское девичье кокетство. За десять суровых северных лет оно почти стерлось из его памяти.

Им было о чем рассказать друг другу. В середине долгого повествования о том, что случилось с семьей за время

его отсутствия, папина мать сказала, что ее тревожит одна вещь: что будет со старшей дочерью, которая заботилась о ней, когда они жили в Чунцине. Ее муж умер, оставив надел земли, и для его обработки она наняла нескольких крестьян. О коммунистической земельной реформе ходило множество слухов, и родственники беспокоились, как бы вдову не посчитали помещицей и не отняли у нее землю. Женщины разволновались, их сетования незаметно приняли форму обвинений: «Что — то с ней станется? Как могут коммунисты так себя вести?» Папа обиделся и рассердился. Он воскликнул: «Я так ждал этого дня, чтобы поделиться с вами нашей победой. Все несправедливости позади. Сейчас время радоваться и смотреть в будущее. Но вы ни во что не верите, во всем сомневаетесь. Только ищете везде недостатки…» После чего он заплакал, как маленький мальчик. Женщины тоже разрыдались. Его слезы были вызваны разочарованием. Их чувства были сложнее — смесь сомнений и неуверенности в завтрашнем дне.

Папина мать жила на краю города в старом доме, доставшемся ей от покойного мужа. Это был довольно дорогой дом на низком фундаменте, из дерева и кирпича, отгороженный от дороги стеной. Перед ним был разбит большой сад, позади простирались посадки благоухающих зимних вишен и густые заросли бамбука, создававшие атмосферу заколдованного царства. Дом сверкал чистотой. Окна блестели, нигде не было ни пылинки. Всюду стояла мебель из красивого сандалового дерева, темно — красного, иногда почти черного. Мама влюбилась в дом с первого взгляда, как только на следующий день после приезда перешагнула его порог.

Это было важное событие. Согласно китайской традиции, полной властью над замужней женщиной пользовалась свекровь, которой надлежало беспрекословно подчиняться. Когда женщина в свою очередь становилась свекровью, она начинала точно так же тиранить собственную невестку. «Освобождение» невесток было важным направлением политики коммунистов, и ходили слухи, что коммунистические невестки — это злые фурии, помыкающие свекровями. Семейство отца с нетерпением ожидало, как поведет себя его молодая жена.

В тот день в доме собралась вся огромная семья. Едва мама подошла к калитке, послышался шепот: «Идет, идет!» Взрослые утихомиривали детей, которые прыгали вокруг и старались хоть одним глазком посмотреть на странную коммунистическую невестку с далекого севера.

Когда мама с папой вошли в гостиную, свекровь сидела в дальнем конце комнаты в парадном резном кресле из сандалового дерева. По обеим сторонам комнаты, усиливая атмосферу официальности, тянулись два симметричных ряда сандаловых стульев с тонкой резьбой. Между каждой парой стульев стояло по столику с вазой или каким — нибудь другим украшением. Дойдя до середины комнаты, мама увидела, что у свекрови очень спокойное лицо с высокими скулами (их унаследовал мой отец), маленькие глаза, острый подбородок и тонкий рот со слегка опущенными уголками. Она сидела, чуть опустив веки, словно медитировала. Мама медленно подошла вместе с папой к ее креслу и остановилась. Затем встала на колени и трижды ударила головой о землю. Именно это полагалось сделать в соответствии с традиционным обрядом, и все напряженно ожидали, подчинится ли ему молодая коммунистка. По комнате пронесся вздох облегчения. Родственники зашептали явно обрадованной хозяйке дома: «Какая замечательная невестка! Такая благородная, красивая, почтительная! Матушка, вам невероятно повезло!»

Мама гордилась своей маленькой победой. Они с папой долго обсуждали, как поступить. Коммунисты призывали покончить с земными поклонами, в которых видели унижение человеческого достоинства, но маме хотелось на этот раз сделать исключение. Отец согласился. Он не желал ни ранить свою мать, ни обижать жену — особенно после болезни, к тому же в данном случае он отводил ритуалу и вовсе необычную роль: его выполнение успокоит родню и пробудит в них симпатию к коммунистам. Но сам он, вопреки ожиданиям, не поклонился.

Все женщины в папиной семье были буддистками, и одна из его сестер, незамужняя Цзюньин, верила особенно истово. Она велела маме кланяться статуе Будды, алтарям предков, которые ставились на китайский Новый год, и даже зарослям зимних вишен и бамбука позади дома. Тетя Цзюньин верила, что у каждого цветка и каждого дерева есть душа. Она просила маму отбить двенадцать поклонов бамбуку, чтобы он не зацвел, — это, по китайскому поверью, предвещает несчастье. Маме все это казалось весьма забавным. Она вспомнила свое детство и увлеклась игрой. Папа ее не одобрял, но она смягчала его гнев, объясняя, что принимает участие в обрядах нарочно — чтобы привлечь людей на сторону коммунистов. Гоминьдан утверждал, что коммунисты сметут все традиции и обычаи, и, — говорила мама, — важно, чтобы народ видел: ничего подобного не происходит.

Папина семья была очень добра к маме. Несмотря на официальную встречу, бабушка была легким человеком. Она редко высказывала свое мнение и никого не осуждала. Круглое рябое лицо и мягкий взгляд тети Цзюньин говорили о ее доброте и готовности помочь. Мама не могла не сравнить новых родственников с собственной матерью. Они не отличались такой живостью и энергией, но благодаря их спокойствию и доброжелательности мама чувствовала себя совершенно как дома. Тетя Цзюньин готовила вкусную пряную сычуаньскую еду, сильно отличающуюся от пресной северной пищи. Маме нравились экзотические названия кушаний: «битва дракона с тигром», «цыпленок императорской наложницы», «утка в остром соусе», «золотой петушок кричит на заре». Мама часто ела в их доме, любуясь на вишни, миндаль и персики, которые ранней весной одевались облаком белых и розовых цветов. Она чувствовала, что женщины семьи Чжан по — настоящему ей рады, что они полюбили ее.