Дикие лебеди

19. «Я не продам свою душу»: Арест отца (1967–1968)

На третий день после того, как отец отправил Мао письмо, в дверь нашей квартиры постучали. Мама открыла. Вошли трое мужчин в мешковатой синей одежде, какую носили тогда все в Китае. Отец знал одного из них: он служил в его отделе уборщиком и был воинствующим цзаофанем. Другой, высокий человек с нарывами на худом лице, объявил, что они, цзаофани из полиции, пришли арестовать «активного контрреволюционера, покушающегося на жизнь Председателя Мао и культурную революцию». Затем он и еще один, пониже ростом и поплотнее, схватили отца за руки и подтолкнули к двери.

Они не предъявили удостоверений и уж тем более ордера на арест. Но никто не усомнился в том, что это полицейские в штатском. Их полномочия подтверждались присутствием известного отцу цзаофаня из его собственного отдела.

Хотя они не упомянули о письме, отец понимал, что его, скорее всего, перехватили — это было почти неизбежно. Он ожидал ареста, и не только потому, что совершил оскорбление величества в письменной форме, но и потому, что теперь существовала власть — супруги Тин, — которая могла санкционировать его арест. Он ясно сознавал последствия своего шага, но не мог не воспользоваться единственной, пусть и призрачной возможностью выразить свое мнение. Он молчал и не выражал протеста, хотя чувствовалось, что нервы у него напряжены. Выходя, он ласково сказал маме: «Не держи зла на нашу партию. Верь, что она исправит свои ошибки, даже самые серьезные. Разведись со мной. Скажи детям, что я их люблю. Не пугай их».

Когда я в тот день вернулась домой, родителей уже не было. Бабушка сказала, что мама поехала в Пекин хлопотать за отца, которого увели цзаофани. Она не произнесла слова «полиция» — это было бы слишком страшно и означало бы полную безнадежность.

Я понеслась в отдел отца, чтобы узнать, где он. На меня лишь заорали (солировала при этом товарищ Шао), что я «должна провести черту между собой и отцом» и что «где бы он ни был, так ему и надо». Я сдержала слезы гнева. Меня обуревала ненависть к этим якобы разумным взрослым. Почему они такие безжалостные и грубые? Добрый взгляд, мягкий голос, хотя бы просто молчание — все это вполне можно было себе позволить даже в те дни.

С тех пор я стала делить китайцев на две категории: человечные и бесчеловечные. Общественные потрясения периода «культурной революции» выявили в людях нравственную основу, будь они подростки — хунвэйбины, взрослые — цзаофани или «попутчики капитализма».

Тем временем мама на вокзале ждала поезда, чтобы во второй раз отправиться в Пекин. Тогда, полгода назад, еще существовала какая — то надежда на справедливость, сейчас — не было почти никакой. Но мама решила не поддаваться отчаянию и драться до конца.

Она пришла к мысли, что единственный, к кому есть смысл обращаться, — Чжоу Эньлай. Больше никто не мог помочь. Встреча с любым другим руководителем лишь ускорила бы гибель мужа, ее самой и их близких. Она знала, что Чжоу гораздо умереннее, чем мадам Мао и Группа по делам культурной революции, и что он имеет большое влияние на цзаофаней, которым ежедневно дает руководящие указания.

Но добиться встречи с ним было все равно что попасть в Белый дом или получить личную аудиенцию у Папы Римского. Даже если ее не схватят по дороге и она доберется до Пекина, даже если ей удастся попасть в нужную приемную, она не посмеет назвать имя того, с кем хочет встретиться, потому что это было бы воспринято как оскорбление других руководителей и даже как прямой выпад против них. Еще более она беспокоилась оттого, что не знала, известно ли уже цзаофаням о ее отъезде. Ведь ей надлежало оставаться дома и ждать очередного «митинга борьбы». Надеяться можно было только на то, что одна группа цзаофаней решит, что в данный момент ею занимается другая.

Вдруг перед ее глазами мелькнул огромный транспарант со словами «Делегация «Красного Чэнду» едет с петицией в Пекин». Вокруг собралось человек двести, все чуть старше двадцати лет. Из надписей на прочих транспарантах она поняла, что это студенты, едущие в Пекин жаловаться на супругов Тин, и что им обещана встреча с премьером Чжоу.

По сравнению с соперничающей группой «Двадцать шестое августа», «Красный Чэнду» отличался относительной умеренностью. Тины встали на сторону «Двадцать шестого августа», но «Красный Чэнду» не сдавался. Тины никогда не обладали абсолютной властью, несмотря на поддержку Мао и Группы по делам культурной революции.

В то время «культурная революция» характеризовалась напряженной фракционной борьбой в среде цзаофаней. Это явление возникло практически сразу после призыва Мао перехватывать власть у «попутчиков капитализма»; теперь, три месяца спустя, выдвигающиеся вожди «бунтарей» очень отличались от изгоняемых коммунистических функционеров: это были недисциплинированные оппортунисты, даже не фанатики маоизма. Мао велел им сплотиться и распределять между собой власть, но они следовали этому указанию лишь на словах. Они обстреливали друг друга цитатами, цинично пользуясь обтекаемостью формулировок, напоминающих таинственные изречения гуру, — не составляло труда подыскать цитату Мао на любой случай, даже в защиту противоположных мнений. Мао знал, что его пустопорожняя философия бьет рикошетом по нему самому, но не мог напрямую вмешаться, дабы не утратить своей мистической отстраненности.

В «Красном Чэнду» понимали, что для истребления «Двадцать шестого августа» требуется победить супругов Тин. Они слышали о мстительности Тинов и их жажде власти — эти их качества широко обсуждались, вполголоса одними, более открыто другими. Даже то, что их поддержал Мао не заставила «Красный Чэнду» подчиниться. Именно в этой ситуации возникла идея отправки студентов в Пекин. Чжоу Эньлай обещал их принять, поскольку «Красный Чэнду», один из двух «бунтарских» лагерей Сычуани, насчитывал миллионы сторонников.

Мама протиснулась вслед за «Красным Чэнду» мимо билетной стойки; на платформе уже пыхтел пекинский экспресс. Но когда она попыталась вместе со студентами пробраться в вагон, один из них остановил ее. «А вы кто такая? — закричал он. Мама, которой тогда было тридцать пять, мало походила на студентку. — Вы не из нашей группы! Вылезайте!»

Мама изо всех сил ухватилась за дверную ручку. «Я тоже еду в Пекин с жалобой на супругов Тин! — крикнула она. — Я давно их знаю». Студент посмотрел на нее недоверчиво. Но сзади раздались два голоса, мужской и женский: «Впусти ее! Послушаем, что она скажет!»

Мама втиснулась в набитое купе и села между мужчиной и женщиной. Они представились штабными офицерами «Красного Чэнду». Мужчину звали Юн, а женщину — Янь.

Из их речей мама поняла, что студенты мало что знали о супругах Тин. Она рассказала о тех случаях преследования людей в Ибине до «культурной революции», которые сумела вспомнить: о попытке Тин, маминой начальницы, соблазнить моего отца в 1953 году; о недавнем визите этой пары к моему отцу и его отказе сотрудничать с ними. Она заявила, что супруги Тин приказали арестовать ее мужа, потому что он написал Председателю Мао: таким, как они, нельзя доверять руководство Сычуанью.

Янь и Юн обещали, что возьмут ее на встречу с Чжоу Эньлаем. Всю ночь мама не сомкнула глаз, обдумывая, что и как она ему скажет.

Когда делегация прибыла на пекинский вокзал, там их уже ждал представитель премьера. Всех отвезли в правительственную гостиницу и предупредили, что Чжоу примет их завтра вечером.

На другой день, воспользовавшись отсутствием студентов, мама приготовила письменное обращение к Чжоу. Кто знал, удастся ли ей с ним поговорить, да и в любом случае лучше было подать бумагу. В девять часов вечера она вместе со студентами явилась в Дом народных собраний на западной стороне площади Тяньаньмэнь. Встреча проходила в Сычуаньском зале, в украшении которого в 1959 году участвовал и мой отец. Студенты сидели полукрутом перед премьером. Мест не хватало, и некоторые расположились на ковре. Мама оказалась в заднем ряду.

Она знала, что ее речь должна быть лаконичной и убедительной, и, пока шло собрание, репетировала про себя. Она была слишком занята, чтобы слушать, о чем говорят студенты, и следила только за реакцией премьера. Он то и дело кивал, показывая, что принял к сведению услышанное, но ни разу не выразил ни одобрения, ни порицания, только молчал, лишь время от времени отпуская общие замечания, вроде: «Нужно следовать за Председателем Мао», «Необходимо сплотиться». Референт делал записи.

Вдруг мама услышала, как премьер говорит, словно в заключение: «Что — нибудь еще?» Она вскочила со стула. «Премьер, я хочу сказать».

Чжоу поднял глаза. Мама определенно не была студенткой. «Кто вы такая?» — спросил он. Мама назвала свои имя и должность и сразу же добавила: «Моего мужа арестовали как активного контрреволюционера. Я приехала сюда в поисках справедливости». Затем назвала имя и должность отца.

Чжоу пристально посмотрел на нее. Отец занимал важный пост. «Студенты могут идти, — сказал он. — С вами я поговорю отдельно».

Мама жаждала поговорить с Чжоу с глазу на глаз, но решила пожертвовать этим шансом ради более важной цели. «Премьер, не позволите ли вы студентам остаться и быть моими свидетелями?» Говоря это, она вручила свое обращение сидевшему впереди молодому человеку, который передал его Чжоу.

Премьер кивнул: «Хорошо, продолжайте».

Быстро и четко мама рассказала, что отца арестовали за письмо Председателю Мао, где отец выражал несогласие с назначением супругов Тин новыми сычуаньскими руководителями, так как еще в Ибине был свидетелем их злоупотреблений. И в конце быстро прибавила: «В письме моего мужа также содержалась глубоко ошибочная оценка культурной революции».

Мама тщательно обдумала эту формулировку. Она обязана была сказать Чжоу правду, но не могла процитировать слова мужа из страха перед присутствовавшими здесь цзаофанями. Ей ничего не оставалось, кроме как говорить отвлеченно: «Мой муж серьезно заблуждался в некоторых вопросах. Однако никогда не предавал свои взгляды гласности. Следуя Уставу Коммунистической партии, он поделился своими мыслями с Председателем Мао. Согласно Уставу, это неотъемлемое право члена партии, и письмо не может служить поводом для ареста. Я пришла сюда в поисках справедливости».

Когда мама встретилась взглядом с Чжоу Эньлаем, она увидела: он понял, что написано в письме на самом деле и почему невозможно прямо сказать об этом. Он проглядел мамину жалобу, обернулся к сидящему позади референту и что — то шепнул. В зале царило гробовое молчание. Все глаза были устремлены на премьера.

Референт передал Чжоу несколько листов бумаги с грифом Государственного совета. Чжоу с трудом стал писать — много лет назад он сломал руку, упав в Яньане с лошади. Закончив, вернул бумагу референту, и тот зачитал ее вслух.

«Первое: как член Коммунистической партии, Чжан Шоуюй имеет право писать партийному руководству. Какие бы серьезные ошибки ни содержались в его письме, они не могут служить основанием для обвинения его в контрреволюционной деятельности. Второе: необходимо провести расследование и, как заместитель заведующего отдела пропаганды провинции Сычуань, Чжан Шоуюй должен подвергнуться критике со стороны народных масс. Третье: окончательное решение по поводу Чжан Шоуюя может быть принято только по окончании культурной революции. Чжоу Эньлай».