Дикие лебеди

Как — то утром, когда мама умывалась перед домом — внутри места не хватало, — сосед окликнул ее и спросил, не хочет ли она поменяться с ним комнатами. Его была вдвое больше нашей. Мы переехали в тот же день. Он же помог добыть вторую кровать, так что теперь мы могли спать с относительными удобствами. Нас очень тронула его забота.

У этого молодого человека, сильно косившего, была очень красивая девушка, которая оставалась с ним на ночь (по тем временам смелость почти неслыханная). От нас они, похоже, не скрывались. Ведь «попутчикам капитализма» не пристало распространять сплетни. Утром они всегда приветливо мне улыбались при встрече, и я видела, как они счастливы. Я поняла, что когда люди счастливы, они становятся добрее.

После того как мама почувствовала себя лучше, я вернулась к отцу. Квартира была в ужасном состоянии: окна перебиты, по всему дому разбросаны обломки горелой мебели и обрывки одежды. Отец, казалось, не замечал моего присутствия; он только нарезал и нарезал круги по дому. На ночь я запиралась в спальне, потому что он не мог уснуть и настойчиво завязывал со мной бесконечные, бессмысленные разговоры. Но над дверью было слуховое окошко, которое не закрывалось. Однажды я проснулась и увидела, как он проскальзывает сквозь это крошечное отверстие и ловко спрыгивает на пол. На меня он, однако, не обратил никакого внимания. Он принялся почти без усилий швырять по комнате тяжелые стулья из красного дерева. В своем безумии он стал нечеловечески ловок и силен. Жить с ним было кошмаром. Я неоднократно собиралась сбежать к маме, но мне не хватало духу оставить его.

Несколько раз он набрасывался на меня с побоями, чего никогда не случалось раньше, и я пряталась во внутреннем дворике под окнами нашей квартиры. Холодными весенними ночами я в отчаянии ожидала, когда наконец он уснет и наверху все стихнет.

Однажды он куда — то исчез, и, охваченная дурным предчувствием, я выбежала из квартиры. По дороге я встретила соседа, который спускался с верхнего этажа. Некоторое время тому назад мы перестали здороваться во избежание неприятностей, но тут он сам со мной заговорил: «Я видел, как твой отец лезет на крышу».

В доме было пять этажей. Я помчалась наверх. Слева над лестничной площадкой было прорезано небольшое окошко, выходившее на плоскую черепичную крышу соседнего четырехэтажного дома. Крышу обрамляло низкое железное ограждение. Подтянувшись и выглянув в окно, я увидела, что отец стоит на самом краю крыши. Мне показалось, что он уже занес над ограждением левую ногу.

«Папа», — позвала я дрожащим голосом, изо всех сил стараясь говорить спокойно. Я инстинктивно поняла, что его нельзя пугать. Он замер, а потом обернулся ко мне: «Что ты здесь делаешь? Пожалуйста, помоги мне пролезть через окно».

Каким — то образом я смогла подманить его поближе. Я схватила его за руку, и мы перебрались на лестничную площадку. Меня трясло. Его душа словно пробудилась, лицо приняло почти нормальное выражение: исчезла обычная маска пустого безразличия, прояснился безумный невидящий взгляд вечно вращающихся глаз. Он отнес меня вниз, положил на диван и даже достал полотенце, чтобы вытереть мне слезы. Но рассудок вернулся к нему лишь на мгновение. Не успев опомниться от пережитого, я вынуждена была бежать со всех ног, потому что он опять на меня замахнулся.

Вместо того чтобы позволить отцу лечиться, цзаофани потешались над его безумием. Они выпустили «сериал» из дацзыбао, называвшийся «Подлинная история сумасшедшего Чжана» (Намек на знаменитые произведения Лу Синя (1881–1936) «Дневник сумасшедшего» (1918) и «Подлинная история А — Кью» (1921).), авторы которого разили своего бывшего начальника стрелами иронии и сатиры. Каждый второй день новые дацзыбао вывешивались на самом видном месте — рядом со входом в отдел — и собирали целую толпу любопытных. Я тоже заставляла себя их читать, не обращая внимания на окружающих, многие из которых меня знали. Я слышала, как они шепотом просвещают остальных, кто я такая. Сердце у меня бешено колотилось от гнева и невыносимой боли за отца, но я знала, что о моей реакции будет доложено его преследователям. Я старалась сохранять спокойствие, чтобы показать, что мы не сдадимся. Я не испытывала ни страха, ни унижения, только презрение.

Что превращало людей в чудовищ? Зачем нужна была вся эта бессмысленная жестокость? Именно тогда поколебалась моя преданность Мао. Раньше, когда я наблюдала, как преследуют других, у меня не было полной уверенности в их невиновности. Но я знала своих родителей. В душу мою стали закрадываться сомнения в непогрешимости Мао, однако на этой стадии я, как и многие другие, в основном винила его жену и Группу по делам культурной революции. Сам Мао, богоподобный император, был, как и прежде, выше подозрений.

Мы видели, что отец с каждым днем душевно и физически угасает. Мама вновь обратилась к Чэнь Мо. Он сказал, что попробует помочь. Но время шло, и ничего не происходило: молчание, должно быть, означало, что ему не удалось выпросить у супругов Тин разрешение на лечение. В отчаянии мама отправилась в штаб — квартиру «Красного Чэнду» к Янь и Юну.

В Сычуаньском медицинском институте главенствующие позиции принадлежали организации «Красный Чэнду». При институте имелась психиатрическая больница, куда отца положили бы, если б в «Красном Чэнду» замолвили за него словечко. Янь и Юн отнеслись к маминой просьбе весьма сочувственно, но для начала им требовалось заручиться поддержкой своих товарищей.

Мао объявил гуманизм «буржуазным лицемерием», не говоря уж о том, что жалость к «классовым врагам» считалась непростительной слабостью. Янь и Юн обязаны были дать политическое обоснование необходимости лечить отца. И такое обоснование нашлось: он был жертвой супругов Тин. У «Красного Чэнду» появлялось оружие против них, которое, как знать, даже могло помочь их свергнуть. А это, в свою очередь, сулило победу над «Двадцать шестым августа».

Существовала и иная причина. Мао призвал к тому, чтобы в новые революционные комитеты наряду с цзаофанями и военными вошли «революционные кадры». И «Красный Чэнду», и «Двадцать шестое августа» искали чиновников, которые представляли бы их в сычуаньском ревкоме. К тому же цзаофани начинали понимать, как сложна политика и как трудно управлять людьми. Им требовались опытные политики — советники. В «Красном Чэнду» сочли, что отец — идеальный кандидат, и дали добро на лечение.

В «Красном Чэнду» знали, что отца обвиняют в клевете на Мао и «культурную революцию», и что его заклеймила сама мадам Мао. Однако все эти обвинения выдвигались всего лишь их врагами в дацзыбао, где истина часто бывала перемешана с ложью. Следовательно, они могли спокойно их игнорировать.

Отца положили в психиатрическую больницу при Сычуаньском мединституте. Она располагалась в пригороде Чэнду, среди рисовых полей. Над кирпичными стенами и железными воротами покачивались бамбуковые листья. За вторыми воротами скрывался огороженный двор, поросший мхом, — здесь жили врачи и сестры. В дальнем конце двора ступеньки из красного песчаника вели в двухэтажное здание, обращенное слепой стеной во двор и окруженное широким высоким забором. Только по этим ступенькам и можно было попасть внутрь, в палаты психлечебницы.

За отцом явились двое санитаров (белых халатов на них не было) и сказали, что отведут его на очередной «митинг борьбы». Когда они добрались до больницы, отец стал вырываться. Его затащили в пустую каморку наверху и закрылись там, чтобы мы с мамой не видели, как его засовывают в смирительную рубашку. У меня сердце разрывалось от того, как грубо с ним обращаются, но я понимала: это для его же блага.

Психиатр, доктор Су, мужчина лет тридцати со спокойным лицом и суховатой профессиональной манерой держаться, сказал маме, что понаблюдает за отцом в течение недели, прежде чем поставит диагноз. В конце недели он сделал вывод — шизофрения. Отца лечили электрошоком и инъекциями инсулина, для чего привязывали к кровати. Через несколько дней рассудок стал возвращаться к нему. Со слезами на глазах он молил маму, чтобы она упросила врача сменить лечение. «Это такая боль, — повторял он дрожащим голосом. — Лучше умереть». Но доктор Су объяснил, что другого метода не существует.

Когда я пришла в следующий раз, отец уже сидел на кровати и болтал с мамой, Янь и Юном. Все улыбались, он даже смеялся. И выглядел хорошо, как прежде. Я убежала в туалет, чтобы выплакаться.

По приказу руководителей «Красного Чэнду» отцу давали особую пищу, при нем круглосуточно дежурила медсестра. Янь и Юн часто навещали его вместе с сотрудниками из его отдела, которые ему сочувствовали и сами попали под удар группы товарища Шао. Отец очень хорошо относился к Янь и Юну; и хотя порой бывал ненаблюдателен, на этот раз приметил, что у них роман, и очаровательно их поддразнивал. Я видела, как им это нравится. Наконец, думала я, кошмар позади. Теперь, когда отец здоров, нам не страшны никакие невзгоды.

Лечение продолжалось около сорока дней. К середине июля отец поправился окончательно, и его выписали. Им с мамой предоставили квартиру с отдельным двориком в университете Чэнду. У ворот стояли студенты — часовые. Отцу дали псевдоним и велели днем не покидать пределы двора из соображений безопасности. Мама приносила готовую еду из особой кухни. Янь и Юн приходили каждый день, как и вожди «Красного Чэнду», державшиеся исключительно вежливо.

Я часто просила у кого — нибудь велосипед и, с час поколесив по разбитым деревенским дорогам, приезжала к родителям. Отец, казалось, пребывал в мирном расположении духа. Он непрерывно повторял, как благодарен студентам за помощь в лечении.

С наступлением сумерек его выпускали наружу, и мы долго бродили по кампусу в сопровождении пары охранников, следовавших в отдалении. Мы гуляли по аллеям, обрамленным кустами китайского жасмина. Белые цветы величиной с кулак, овеваемые летним ветерком, источали дурманящее благоухание. Мы словно очутились в безмятежном сне, далеко от ужаса и жестокости. Я знала, что мой отец в тюрьме, но желала, чтобы он остался в ней навсегда.

Летом 1967 года фракционная борьба цзаофаней по всему Китаю переросла в маленькую гражданскую войну. Из — за безжалостной борьбы за власть антагонизм между группами «бунтарей» достигал значительно больших размеров, чем их предполагаемая ненависть к «попутчикам капитализма». Кан Шэн, глава разведки, и мадам Мао через Группу по делам культурной революции разжигали вражду, называя фракционную борьбу «расширением борьбы между коммунистами и Гоминьданом» — не уточняя, какая партия чему соответствует. Группа по делам культурной революции приказала армии «вооружить цзаофаней для самообороны», опять же не сообщив, какие фракции следует поддержать. Разумеется, различные армейские подразделения снабжали оружием различные фракции, полагаясь на свой собственный вкус.

Войска уже находились в состоянии разброда, потому что Линь Бяо вычищал оппонентов и ставил на их место своих людей. Со временем Мао понял, что не может позволить себе нестабильность в армии, и приструнил Линь Бяо. Но его отношение к цзаофаням, казалось, никак не могло определиться. С одной стороны, он хотел объединения фракций — это упрочило бы его личную власть. С другой — не мог побороть своей любви к сражениям; когда по всему Китаю шли кровавые бои, он говорил: «Неплохо дать молодым возможность испытать, что такое оружие — у нас так давно не было войны».