Дикие лебеди

17. «Хочешь, чтобы наши дети стали «черными»?»: Тяжелый выбор моих родителей (август — сентябрь 1966)

На этот раз дома мне стало легче. Родители казались рассеянными и едва замечали меня. Отец расхаживал по квартире или запирался в кабинете. Мама вытряхивала в кухонную печь ведра скомканной бумаги. Бабушка тоже выглядела так, будто ждет катастрофы. Она беспокойно и пристально смотрела на родителей. Я замечала их настроение, но не решалась спросить, что случилось.

Родители не рассказали мне о беседе, состоявшейся между ними несколько дней назад. Тем вечером они сидели у открытого окна и слышали несущиеся из рупора на фонаре бесконечно повторяемые изречения Мао, особенно о том, что все революции жестоки по определению — «дикий бунт одного класса, свергающего другой». Изречения декламировались вновь и вновь на запредельно высокой ноте, пугавшей одних и возбуждавшей других. Регулярно сообщалось о «победах» хунвэйбинов: они разгромили еще больше жилищ «классовых врагов» и «разбили их песьи головы».

Отец смотрел на пылающий закат. Он обернулся к маме и медленно проговорил: «Я не понимаю «культурной революции». Но уверен, что совершается большая ошибка. Такую революцию нельзя оправдать никакими марксистскими, коммунистическими принципами. Люди лишились основных прав и защиты. Это неописуемо. Я коммунист, и мой долг — не допустить еще большей катастрофы. Я напишу партийному руководству, Председателю Мао».

В Китае практически не существовало канала для подачи жалоб или высказывания пожеланий властям, кроме обращения к вождям. В данном конкретном случае ситуацию мог изменить только лично Мао. Что бы отец ни думал, ни подозревал о роли, которую играл в происходящем Мао, единственное, что он мог сделать — обратиться к нему с петицией.

Опыт говорил маме, что жаловаться крайне опасно. Жалобщиков и их семьи постигало ужасное возмездие. Она долго молчала, глядела в далекое пылающее небо и пыталась преодолеть тоску, злобу и бессилие. «Почему ты хочешь, как мотылек, броситься в огонь?» — спросила она наконец.

Отец ответил: «Это не обычный огонь. В нем — жизнь и смерть многих людей. На этот раз я должен что — нибудь сделать».

Мама гневно сказала: «Хорошо, тебя не волнует собственная судьба. Тебя не заботит, что станет с твоей женой. Я это понимаю. Но как же наши дети? Знаешь, что случится с ними, если ты попадешь в беду. Ты хочешь, чтобы они стали «черными»?»

Отец ответил задумчиво, словно пытался убедить себя самого: «Всякий любит своих детей. Ты знаешь ведь, что прежде чем прыгнуть на жертву, тигр всегда оглядывается на тигренка. Так поступает даже животное — людоед, что уж говорить о человеке. Но коммунист обязан сделать большее. Он должен думать о других детях. Детях жертв».

Мама встала и вышла из комнаты. Возражать было бесполезно. Оставшись одна, она горько заплакала.

Отец сел за письмо. Он рвал черновик за черновиком. Он всегда был перфекционистом, а письмо Председателю Мао требовало особой тщательности. Ему предстояло не только выразить свои мысли предельно четко, но и смягчить возможные последствия, особенно для собственной семьи. Иными словами, критика не имела права выглядеть критикой. Он не мог позволить себе оскорбить Мао.

О письме отец начал раздумывать в июне. В охоте на ведьм пострадали уже несколько его друзей, он хотел заступиться за них. Но ход событий помешал его планам. Помимо прочего, становилось все яснее, что скоро жертвой станет он сам. Однажды мама увидела в центре Чэнду большое дацзыбао, где отец прямо назывался «главным оппонентом культурной революции в Сычуани». Предъявлялось два обвинения: предыдущей зимой он воспрепятствовал печатанию статьи против «драм о чиновнике династии Мин» — первого призыва Мао к «культурной революции»; кроме того, он составил «апрельский документ», запрещавший преследования и сводящий «культурную революцию» к неполитической дискуссии.

Когда мама рассказала отцу о дацзыбао, он сразу же заключил, что это дело рук партийного руководства провинции. Две вещи, в которых его обвиняли, были известны только небольшому кругу людей наверху. Отец не сомневался, что они решили сделать из него козла отпущения, и знал почему. Студенты чэндуских университетов повели наступление против провинциальной администрации. Группа по делам культурной революции информировала студентов больше, чем школьников — им сообщили, что главной целью Мао было уничтожить «попутчиков капитализма», то есть партработников. Среди студентов почти не было детей высокопоставленных чиновников, потому что партийные деятели, как правило, женились только после основания Китайской Народной Республики в 1949 году, и, соответственно, не имели детей студенческого возраста. Не будучи заинтересованными в сохранении существующей ситуации, студенты с удовольствием ополчились на партработников.

Сычуаньские власти возмущались беспорядками, совершаемыми школьниками, но студенты вызывали у них просто панику. Руководство чувствовало, что необходимо отдать им на растерзание высокопоставленного работника. Отец отвечал за культуру, одну из основных мишеней «культурной революции». Он славился принципиальностью. Теперь же требовалось единодушие и повиновение, так что без него можно было обойтись.

Предчувствие отца вскоре подтвердилось. 26 августа его пригласили на митинг студентов Сычуаньского университета, лучшего в провинции. Они уже выступили против ректора и администрации, а теперь обратили взоры на партработников. Формально митинг устраивался, чтобы студенты могли изложить руководству свои жалобы. В президиуме во главе партийного пантеона сидел комиссар Ли. Громадная аудитория, самая большая в Чэнду, была переполнена.

Студенты явились побуянить, и вскоре в зале началось бог знает что. Студенты выкрикивали лозунги, размахивали флагами, прыгали на сцену, рвались к микрофону. Хотя отец не председательствовал на митинге, именно его попросили взять ситуацию под контроль. Пока он сражался со студентами, партработники удалились.

Отец кричал: «Вы здравомыслящие студенты или хулиганы? Одумайтесь!» Обычно китайские чиновники ведут себя бесстрастно, в соответствии со своим статусом, а отец вопил как студент. К сожалению, его искренность не впечатлила молодежь, его проводили громкими выкриками. Тут же появились огромные дацзыбао, объявлявшие его «упорнейшим попутчиком капитализма, твердолобым чинушей, противником культурной революции».

Митинг стал вехой. По дате его проведения хунвэйбинская организация Сычуаньского университета получила название «Двадцать шестое августа». Она составила ядро блока, включавшего миллионы людей, основной силы «культурной революции» в Сычуани.

После митинга администрация провинции приказала отцу не покидать нашей квартиры ни при каких условиях — «ради своей же собственной безопасности». Отец видел, что сначала его показали студентам как мишень для нападок, а затем фактически поместили под домашний арест. В письме Мао он упомянул и о том, что его отдают на расправу. Однажды вечером он со слезами на глазах попросил маму доставить письмо в Пекин — сам он утратил свободу передвижения.

Мама не хотела, чтобы он писал письмо, но теперь передумала. Чашу весов перевесило то обстоятельство, что отца сделали жертвой. Это значило, что ее дети станут «черными» — она понимала, что это значит. Оставалась единственная, пусть зыбкая надежда спасти мужа и детей — воззвать к вождям. Она обещала отвезти письмо.

В последний августовский день от неверного сна меня разбудил шум из комнат родителей. Я на цыпочках подкралась к приотворенной двери отцовского кабинета. Отец стоял посреди комнаты. Вокруг него сгрудилось несколько человек. Я узнала сотрудников его отдела. Они держались сурово, без прежних угодливых улыбок на лице. Отец горячился: «Поблагодарите от моего имени руководство за заботу. Но я не хочу прятаться. Коммунист не должен бояться студентов».

Он говорил спокойно, но что — то в его голосе меня испугало. Затем раздался внушительный мужской голос: «Заведующий Чжан, партии лучше знать. Вам угрожают студенты, они могут прибегнуть к насилию. Партия считает необходимым защитить вас. Вы должны знать, что коммунист неукоснительно повинуется решениям партии».

Помолчав, отец спокойно ответил: «Я подчиняюсь решению партии. Я пойду с вами». «Но куда?» — спросила мама. Мужской голос нетерпеливо ответил: «Партия решила держать это в тайне». Выходя из кабинета, отец взял меня за руку: «Папа ненадолго уходит. Слушайся маму».

Мы с мамой проводили его до боковых ворот нашей территории. Вдоль длинной дорожки стояли сотрудники его отдела. Мое сердце тяжело билось, ноги подкашивались. Отец казался возбужденным. Его рука, сжимавшая мою ладонь, дрожала. Я погладила его свободной рукой.

У ворот стояла машина. Ему открыли дверь. Там сидело по человеку спереди и сзади. В мамином лице чувствовалось напряжение, но она держалась себя в руках. Она посмотрела отцу в глаза и произнесла: «Не волнуйся. Я все сделаю». Отец уехал, не обняв ни меня, ни маму. Китайцы редко проявляют эмоции на людях, даже в чрезвычайных ситуациях.

Я не осознавала, что отца арестовали, потому что задержание замаскировали под «защиту». В четырнадцать лет я еще не понимала лицемерного языка режима; к уклончивым формулировкам власти прибегли потому, что еще не решили, как поступить с отцом. Как и в большинстве случаев, полиция не имела никакого отношения к делу. За отцом пришли работники его отдела по устному поручению партийного комитета.

Едва отца увезли, мама бросила в сумку несколько вещей и сообщила нам, что отправляется в Пекин. Письмо отца все еще имело вид черновика, с зачеркиваниями и исправлениями. При появлении сослуживцев он сунул его маме в руку.

Бабушка обняла моего четырехлетнего братика Сяофана и заплакала. Я заявила, что отправлюсь на станцию вместе с мамой. Не было времени ждать автобус, мы вскочили в трехколесное велотакси.

Я пребывала в испуге и замешательстве. Мама не объяснила мне, что происходит. Она держалась как — то неестественно и явно была поглощена своими мыслями. Когда я спросила ее, в чем дело, она лаконично ответила, что со временем я все узнаю, и вновь погрузилась в молчание. Видимо, она не придумала, как это объяснить; я привыкла слышать, что слишком мала, чтобы понимать некоторые вещи. Кроме того я чувствовала: мама сосредоточенно осмысливает положение и планирует следующие шаги и никоим образом не хотела ее тревожить. Не знала я лишь того, что мама сама многое отдала бы, чтобы разобраться в запутанной ситуации.

Мы сидели в кузове молча, напряженно, держась за руки. Мама все время смотрела назад: власти, разумеется, не хотели, чтобы она ехала в Пекин, и она позволила мне проводить ее лишь затем, чтобы в случае какого — либо инцидента я могла выступать свидетелем. На станции она купила «жесткий сидячий» билет на ближайший пекинский поезд. Он отправлялся только на рассвете, мы сели на скамью в зале ожидания — под навесом без стен.

Я притулилась к маме и приготовилась к долгому ожиданию. Мы безмолвно смотрели, как на залитую цементом площадь перед вокзалом опускается тьма. Слабо светили голые лампочки на деревянных столбах. Свет отражался в лужах, оставшихся после утреннего ливня. Я мерзла в летней блузке. Мама укутала меня своим плащом. Когда наступила ночь, она велела мне спать. Я устало заснула у нее на коленях.