Хэп, хэп, мистер!

Театр и Мюзик холл.

Посвящается Эрику Сати.

По словам Альфонса Додэ, одного из видных монархистов, театр во Франции – «великое угасшее искусство».

Зато, стараниями додэподобных, мюзик-холл – великое молодое искусство процветает. Все, что касается моды и увеселения друзей, приехавших в Париж с визитом из провинции, можно найти, посетив театры, специально для этого предназначенные. Куда бы вы ни пошли – «Опера» или «Гаетэ-лирик» или «Ба-та-клан»[3], – все равно вы увидите там одно и то же, а услышите «Padmavati», «Chout» или «Tem fais pas»[5].

Увы, какая мразь!

Всюду репертуар, от которого разит романтической плесенью: затасканные всеми сценами движения; ничего не осталось от прежнего величия, ничего не сдвинулось со своих пыльных мест; ничего не случается такого, что бы могло вырвать хоть один возглас восторга у публики. Сегодня Франция может взять первый приз за плохую игру.

И после спектакля джентльменов из «Комеди Франсез» (в смокингах, с брюшком, которое они носят впереди себя, как знамя, когда они поздравляют друг друга с успехом) остается только следить за этим священнодействием, понимая, что это – агония; лишь эта мысль дает законное право воссесть на кресло партера.

А все новое на театре – это микроб который директора, режиссеры, актеры, электротехники, заведующие сценами и даже остальной персонал преследуют и уничтожают всякий раз. как он замечается позади занавеса.

Я прошу вас: отойдите на минуту от праха, от этой мумии, называемой театром, отойдите от славы прошедших веков и остановите свое внимание на временах, не так уже от нас отдаленных.

Перед войной, начиная с 1912 г. и кончая 1914, было движение вперед и были такие, что хотели вытащить карету театра, увязшую всеми колесами в грязи.

Что бы они тогда ни делали, они имеют право на признание. Бакст революционизировал обычное понятие о костюме и сценических декорациях. Далее – Нижинский чувственной интерпретацией «L'Apres d’un Faune» вызвал бурю кошачьего визга (смотри смешную статью Гастона Кальметта в «Фигаро»). Игорь Стравинский показал свою «Sacre du Printemps»; Эрик Сати был готов начать работу. Айседора Дункан проповедовала новый вид хореографии, и я не могу отрицать, что в то время мы действительно получали удовлетворение от ее экспериментов.

То была славная эпоха, когда Париж был всем богат – даже смешным. Так, кардинал Аметт, архиепископ, осудил от имени церкви танго. В отместку, Е. Лавальер[6] демонстрировала пародию от своего же имени. Генри Батайль раздел Ивонну де-Браг в «Фалем» (Phalem): Мадам Кайо убила Кальметта. Де-Макс, играл «Саломею» Уайльда. Пикассо создал кубизм. Сарра Бернар еще не умерла, хотя уже лишилась ноги.

Если из-под моего пера появилось имя Бернар, то я должен, конечно, сказать, что думаю об этой трагической актрисе, чья смерть оплакана всем миром и кого всякий раз с необыкновенным энтузиазмом принимала Америка. Сарра – враг всего нового, была вплоть до своей последней минуты законодательницей закосневшей моды.

Актеры и актрисы смотрели на нее и только на нее: если в течение восьмидесяти лет она пела стихи и плакала в прозе, то и они пели в своих стихах и плакали в своей прозе. Можно сказать, что целое поколение хромает, догоняя эту калеку.

И только единственный трагик – актер, который ничего ни у кого не заимствует, всегда ищет и всегда чувствует свой текст, только он не получил ни славы, ни значительного успеха. Я говорю об Эдуарде де-Максе. Он единственный актер, ста головами выше Муне Сюлли или Жемье.

Но вот пришла война. Ее называют даже великой войной. Театр был забыт: актеры заботились о раненых, если только сами они не были ранены или убиты.

Мы были среди надеявшихся, что этот период молодой старости сможет очистить сцену и убьет раз навсегда ужасавший меня своей пресностью романтизм, который для меня лично просто синоним глупости.

Американские фильмы, острые как сталь, холодные как полюс, прекрасные как могилы, проходили перед нашими ослепленными очами. Пристальный взгляд Вильяма Хардта[7] пронзал наши сердца, и мы любили строгие пейзажи, где копыта его коня сверкали в облаках пыли.

Непонятный и несравненный чудесный малый – появился Чарли Чаплин, – его две вывернутые ноги. Силою неизбежных обстоятельств он должен был сделаться той комической бомбой, которая могла взорвать старый театр и мюзик-холл.

Увы, моя бедная Франция, страна, рожденная несчастьем! Ты всегда воздвигала баррикады против всякого иностранного влияния, и все новое, молодое и свежее попрежнему является такой же редкостью, как все талантливое.

И теперь пришло время крикнуть слова, сказанные Луи Арагоном[8] пять лет тому назад: «к чорту на рога вашего светлого гения Франции!»

Да, театр умер, несмотря на попытки спасти его! Ничего не смогли сделать они – ни Макс, ни Вантура, ни Берта Бови, ни Ева Франсиз[9] и другие, и театр погас, так как ему нехватало воздуха под стеклянным колпаком, куда его спрятали. Но зато необычайно расцвел мюзик-холл.

И сейчас уже пора сказать: нам довольно revues, в которых говорят о Пуанкаре, о Саше Гютри, о Морисе Ростане и других; где ужасная нагота или полунагота куртизанок движется процессией в такт с палочкой дирижера; revues, где, кроме витрины продажного голого тела, нет ничего, ничего, ничего. И здесь, как всюду в театре, умерло воображение – ведь, поистине нет ничего легче, как демонстрировать живые постельные принадлежности всегда одними и теми же способами и тем удовлетворять глупость буржуазии. «Казино Пари» стало отделением «Комеди-Франсез», «Фоли-Бержер»[10] – отделением «Одеона».

И кто же теперь отважится сказать подделывающемуся под танцора Пильсеру, что он не умеет танцовать; подделывающемуся под певца Майолю, что он не умеет петь; подделывающейся под актрису Полер, что она не умеет играть?! Так же, как Мистангет, Паризи, Габи Монтбрез, Кора Мадон, Мериндоль[11], занимающих места, не имея на то никакого права.

Они известны, разумеется, но – кое-какими другими талантами. Мы знаем, что Спинелли меняет панталоны 12 раз в день. Что Паризи меняет платья 11 раз в день у «Довиль», и… и это все.

Увы!

Ножки Мистангет, грудка Спинелли, зад Паризи, маленький животик Пепе, собранные Марсель Дюшампом в «Митинге голых на лестнице», – единственное «поэтическое» государство, в котором может жить парижанин.

С меня хватит театра, в котором искусство – подделка!

С меня хватит мюзик-холла, где искусство – подделка!

С меня хватит кино, где искусство – подделка!

С меня хватит искусства, искусства, искусства, искусства, искусства, искусства, искусства, искусства!

С других хватит – с других хватит, если я положу на них крест на крест (merde).