«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)

Из библиотеки мне начали приносить книги и научные журналы. Толстые переплетенные комплекты были пыльными, пожелтевшие формуляры на, них сохраняли первозданную незаполненность. Вручая мне их, мой фудао неизменно напоминал, что все эти журналы, выходившие до Освобождения, чрезвычайно «дурные». Теперь я уже убедился, что для меня делалось больше, чем для самих китайцев — им бы такие журналы не дали ни за что! Но и для меня оставался закрытым, недоступным какой-то фонд. Опыт научил меня заказывать книги списками, так как обычно заказ выполнялся процентов на десять.

Мне также разрешили посещать библиотеку Пекинского университета. Процедура, правда, оказалась все же сложной. Я писал заявление на книгу своему фудао, он советовался с преподавателем Го, потом, получив его подпись, шел в канцелярию, где составлялось особое отношение на бланке, с печатями и подписями. При общей благожелательности на такое дело уходило недели две.

Затем, с бумагой и, конечно, в сопровождении фудао, я направлялся в библиотеку Пекинского университета. Книги мне выдавали на следующий день. Никаких других книг, кроме упомянутых в отношении, получить было нельзя, так что при всем желании удавалось сделать немного. Когда же книги оказывались наконец на столе, Ма проявлял к ним живейший интерес. Специалист и преподаватель, окончивший аспирантуру по древнему языку, он еще и в глаза не видывал первоисточников. Эти «дурные» книги таким, как он, не выдавались вовсе. Что уж говорить о рядовых студентах и просто гражданах! Памятники старой китайской культуры и после революции были для них недоступными. Если до Освобождения они веками принадлежали немногим посвященным, так как считались сокровищем, то после Освобождения какую-то часть их объявили «дурными» и снова укрыли завесой запрета. Постепенно количество запретного возрастало. Казалось, кто-то стремится зачеркнуть вообще все прошлое.

Все пришло одновременно — и лекции, и чтение древних источников, и занятия с профессором Го. Я с трудом урывал часок, чтобы походить по книжным магазинам. У букинистов в эти первые месяцы я скупил сотни книг, и это было счастье. Когда же изредка удавалось выкроить свободный день, я проводил долгие часы у длинных полок со старыми, серо-желтыми изданиями. В магазине на улице Люличан, всегда пустом, в продолговатом холодном зале, освещенном люминесцентными лампами, продавцы грелись у угольных жаровен. Мне приносили стул, и я часами перебирал на полках книги. Новые появлялись редко, и главное было — закупить те, которые я еще застал выставленными. Книги в Китае дороги, в два-три раза дороже, чем издания в СССР, и, хотя я покупал у букинистов со скидкой, книги «съедали» все мои ограниченные финансы.

Удачное начало работы подняло мое настроение. Приятно было глядеть на растущие ряды книг на этажерке; вскоре пришлось просить, чтобы мне выдали еще одну, и любезный Ван тотчас же притащил ее.

Удовлетворенность делает человека неосторожным, и как-то поутру, будучи в отличном расположении духа, я спросил Ма:

— Вот уже второй месяц я живу в Китае, и мне непонятно, почему наши социалистические страны не могут поладить…

Спокойный и доброжелательный Ма вдруг словно взбесился. Рот его передернулся, он вскочил и, размахивая кулаками, стал кричать:

— Вы предали революцию и Китай! Ваша помощь — сплошной обман, фикция! Нас не обмануть и не подкупить! Мы не можем ладить с ревизионистами! У нас никогда не будет с ними ничего общего! Мы живем бедно, но мы делаем революцию, а не продаем ее ради «всеобщего благосостояния».

Я был совершенно ошарашен этим взрывом ненависти. Хотя с демагогией китайской печати нам всем пришлось познакомиться давно, но одно дело — печатная, все терпящая страница, совсем другое — живое слово человека, с которым ты живешь бок о бок. Правда, вся его фразеология была полностью скалькирована с газетных статей того времени. Я отлично понимал, что «предательство революции» и прочие «гррромкие» слова, которыми не уставали сыпать пекинские лидеры, — это всего лишь камуфляж. Этот поток клеветы потребовался для того, чтобы никто в Китае не помышлял жить получше. Вести такую политику можно было, только нагнетая антисоветскую истерию. Поэтому каждый шаг к урегулированию советско-китайских отношений воспринимался ими как нож острый. Китайская пропаганда усиленно нажимала на то, будто голод и лишения, которые принес китайскому народу авантюристический курс Мао Цзэ-дуна, вызваны разрывом дружественных отношений по вине Советского Союза. С больной головы на здоровую! Старый как мир прием. А то, что все годы СССР оказывал Китаю большую помощь — об этом нм слова.

Все это я услышал и в гневной речи Ма. Все по писаному, ни одного собственного слова! Истеричный пафос тоже, конечно, был предписан свыше.

Мне было дико и больно слушать такие речи от человека, который успел внушить к себе симпатию. Это подействовало, как холодный душ, поставив сразу все на место. Это был первый, хорошо запомнившийся мне урок.

— Я заговорил о дружбе наших стран, не зная, что это будет для тебя оскорбительно, — улучив минуту, когда он переводил дух, спокойно сказал я.

На Ма это подействовало отрезвляюще.

— Мы в Китае, — заговорил он, постепенно успокаиваясь, — долгое время ставили Советский Союз в пример своему народу. Теперь Советский Союз уже не может служить для нас образцом. Наше будущее будет другим. Подлинные революционеры — это мы. Революция вечна!

— Недавно я прочел статью из албанской газеты, — заметил я. — В ней пространно ведутся рассуждения о том, кто достоин управлять СССР, а кто нет. Но ведь это беспардонное вмешательство в наши дела. Вряд ли это может способствовать налаживанию вновь отношений между нами.

Ма снова принялся с жаром излагать установки китайской пропаганды.

Продолжать разговор было бессмысленно. Я сказал, что пора идти завтракать, и вышел из комнаты. По дороге в столовую я размышлял над тем, что произошло сейчас между мной и моим фудао. Как узнать, что он думает на самом деле? Разве может человек вести откровенный разговор, если у него за стеной магнитофон? Нет, конечно. Ведь магнитофон следит в первую очередь за его лояльностью, сообразил я. Мое отношение к их официальной догме им достаточно известно. А раз так, то выкрики моего собеседника, видимо, предназначались прежде всего для его собственного самосохранения. «Рискованная у него работенка по китайским понятиям!» — в утешение себе подумал я и даже почувствовал незнакомую мне гордость за то, что я такой опасный человек. После этого случая я стал гораздо осмотрительнее и старался во время своих разговоров по возможности не лезть на рожон и не касаться политических тем.

Месяца через полтора после нашего приезда Ма сообщил мне:

— Вас с товарищем Лидой примет заместитель декана товарищ Лю. Он хочет побеседовать относительно вашей учебы и жизни. Он не принимал вас раньше потому, что был очень занят.

— Товарищ Лю… В какой области он специалист? Какие у него научные труды?

— Он политработник, старый революционер, но хорошо разбирается в культуре и науке.

Я вспомнил по ассоциации знакомого мне по Москве политработника Чэня, с которым познакомился в 1959 году. После Освобождения его поставили у руководства китайской кинематографией. Он быстро вошел в курс дела, действительно хорошо стал разбираться в искусстве, написал уйму статей. Для меня он был примером человека, быстро развившегося и духовно выросшего на совершенно новой для него работе. Маленький, редковолосый Чэнь страдал гипертонией от переутомления и целыми днями не выходил из номера московской гостиницы. Я приводил к нему врачей и подолгу беседовал. В общении Чэнь был прост и доступен.

Лю принял нас в назначенное время, что само по себе являлось хорошим знаком. В накуренной комнате, обставленной как обычная аудитория, нас с Лидой встретил тронутый сединой пожилой человек среднего роста, ширококостный и по-крестьянски плотный, с сильными, резкими движениями и редкими, крупными, желтоватыми зубами. Усадив нас в кресла, сам он, видно по привычке, продолжал ходить из угла в угол. Позволить себе такое в присутствии приглашенных, да еще иностранцев, в уважающем приличия Китае мог только человек, чувствующий себя полновластным хозяином. Меня, уже приученного к обычаям страны, его манера держать себя удивила.

Каждую такую официальную беседу я пытался использовать с максимальной выгодой и выдвигал разного рода предложения, задавал различного рода вопросы. Я расспрашивал Лю о его собственной научной работе. Он же, показывая свою эрудицию, старался говорить посложнее. Но литературы этот один из руководителей филологического факультета совершенно не знал. Его знания, например, романа «Сон в красном тереме» не выходили дальше названий пьес, которые on смотрел в театре. (Обычно китайские классические романы перекладываются в пьесы.) Чтобы расположить его, я заговорил с ним, как с коллегой.

— Вы понимаете, — говорил я, — что ученый не может работать без оригиналов. Ведь он исследователь.

— Но зачем исследовать «дурное»? — возражал он улыбаясь, словно выказывая тем самым понимание. — Мао Цзэ-дун нас учит…

Следовала цитата.

— Здесь в Китае я не начинаю, а продолжаю начатую работу. В 1958 году вы сами издали книги, по которым я работаю. С тех пор обстановка в Китае изменилась…

— Да, обстановка изменилась! — с радостью согласился он, потому что ни в чем не соглашаться было все же неудобно.

— В Китае быстро меняется обстановка, — продолжал я, — а работа еще не закончена. Выбирая материалы, я не делю их на хорошие и дурные, я смотрю те, которых нет в СССР…

Лю в конце концов все же согласился обсудить мою просьбу. Труднее было с Лидой. Она просила заняться с нею современным разговорным языком, и Лю отказал ей, сославшись на то, что у них нет такого специалиста. Это был только предлог, так как с Бак Нинем занимались.

— Любой китаец может с ней разговаривать. Например, товарищ Ма, — сказал я, указывая на своего фудао. — Нам действительно не хватает разговорной практики.

Вместо прямого ответа Лю вдруг заговорил на модную тему: «не бояться трудностей, не страшиться смерти», которая, как припев или заклинание, повторялась в китайских газетах все весенние месяцы. Меня раздражал этот словесный героизм, вечно требующий подхлестывания однообразными лозунгами-заклинаниями. Неужели бахвальское, механическое талдыченье может побудить людей к самопожертвованию?

Я объяснил ему, что советские люди трудностей не боятся.

— Смешно призывать к прилежанию тех, кто выучил тысячи китайских иероглифов. Вам, китайцам, тоже не просто их изучить, а нам, иностранцам, еще труднее. Мы выбрали себе нелегкую профессию и работать умеем!

При всей справедливости сказанного меня охватило неприятное чувство — как-то непривычно было во всеуслышание хвалиться — получалось, что Лю заставил-таки меня заговорить чуждым мне языком.

Пожелав нам успехов, он сказал:

— Вы хорошо работаете, но надо и уметь отдыхать. Мао Цзэ-дун учит нас не только работать, но и отдыхать, заниматься спортом…