Дикие лебеди

Однажды в конце ноября мама потеряла сознание в заводском цехе. Ее спешно доставили в маленькую городскую больницу, некогда основанную иностранными миссионерами. Там за ней ухаживали китайские католики. В больнице все еще оставались европейский священник и несколько западных монахинь, носивших подобающее облачение. Товарищ Тин разрешила бабушке передавать маме еду, и мама ела чудовищно много: иногда за день съедала целую курицу, десяток яиц и полкило мяса. В результате я выросла в ее чреве до гигантских размеров, а она набрала пятнадцать килограммов.

В больнице имелось американское лекарство от туберкулеза. Товарищ Тин ворвалась в больницу и конфисковала все его запасы для мамы. Когда отец узнал об этом, он попросил товарища Тин вернуть хотя бы половину, но та огрызнулась: «Какой в этом смысл? Его и для одного человека мало. Если не верите, спросите у врача. Кроме того, ваша жена работает под моим началом, и решения относительно нее принимаю я».

Мама была страшно благодарна товарищу Тин за то, что та проявила такую заботу. Отец не спорил. Он разрывался между тревогой за здоровье жены и своими принципами, согласно которым интересы близких нельзя ставить выше интересов простых людей и хотя бы часть лекарства следовало оставить для других.

Я росла очень быстро, и каверны в маминых легких сократились и стали закрываться. Так считали врачи, но, по мнению мамы, ей помогло американское лекарство, добытое товарищем Тин. В больнице мама провела три месяца, до февраля 1952 года, когда ей посоветовали оттуда выписаться — «ради ее же собственной безопасности». По сведениям, полученным от одной знакомой, в доме некоего иностранного священника в Пекине нашли оружие, после чего все иностранные священники и монахини попали под подозрение.

Маме не хотелось покидать больницу, которая располагалась в чудесном дворе с красивыми кувшинками и где больных окружали профессиональный уход и чистота, редкие в Китае тех времен. Но выбора не было, и ее перевели в Народную больницу № 1. Главный врач этой больницы никогда в жизни не принимал родов. Он служил врачом в армии Гоминьдана, пока его часть не взбунтовалась и не перешла на сторону коммунистов. Он страшно волновался, ведь умри мама при родах, он оказался бы в незавидном положении: поводом для обвинений могли бы стать и его прошлое, и высокий пост, занимаемый мужем пациентки.

Незадолго перед тем днем, когда я должна была появиться на свет, врач предложил папе перевести маму в больницу более крупного города, где и оборудование лучше, и есть специалисты — акушеры. Он боялся, что когда ребенок станет выходить, из — за быстрой смены давления снова откроются каверны и начнется кровотечение. Но отец отказался: его жена должна рожать в тех же условиях, что и все остальные, ведь коммунисты поклялись покончить с привилегиями. Услышав об этом, мама с горечью подумала, что он всегда действует ей во вред и ему как будто все равно, выживет она или погибнет.

Я родилась 25 марта 1952 года. Случай был сложный, поэтому пригласили хирурга из другой больницы. Собралось еще несколько врачей и сестер, принесли дополнительный кислород и оборудование для переливания крови. Пришла и товарищ Тин. По традиции, китайские мужчины не присутствовали при родах, но главный врач попросил папу побыть возле родовой палаты — видимо, хотел подстраховаться. Роды были трудные. Когда показалась головка, стало ясно, что у младенца широкие плечи, и он застрял. Я была слишком толстой. Сестры тянули меня за голову руками, и я вышла наружу вся синяя и едва дышала. Врачи окунули меня сначала в горячую, потом в холодную воду, подняли за ноги и сильно шлепнули. Наконец я заплакала, причем очень громко. Все облегченно рассмеялись. Я весила около пяти килограммов. К счастью, мамины легкие не пострадали.

Женщина — врач подхватила меня и показала отцу; первые слова его были: «О господи, у этого ребенка глаза навыкате!» Маму его замечание очень расстроило. А тетя Цзюньин сказала: «Нет, просто у нее красивые, большие глаза!»

В Китае для каждого жизненно важного случая предписано особое блюдо; так, женщине сразу же после родов совершенно необходимы яйца, сваренные без скорлупы в сахарном соусе со сброженным клейким рисом. Бабушка сварила их в больнице, где, как и в любой другой, была кухня, чтобы пациенты и их родственники могли сами себе готовить, и передала маме, как только та смогла есть.

Когда новость о моем рождении достигла доктора Ся, он сказал: «Вот и родился еще один дикий лебедь».

Мне дали имя Эрхун, что значит «второй дикий лебедь».

Дав мне имя, доктор Ся совершил одно из последних дел в своей жизни. Через четыре дня после моего рождения он умер в возрасте восьмидесяти двух лет. Он сидел в кровати и пил молоко. Бабушка на минуту отлучилась из комнаты, а когда вернулась, увидела, что молоко разлито, а чашка валяется на полу. Он умер мгновенно и без страданий.

Похороны в Китае всегда были делом огромной важности. Простые люди часто разорялись, чтобы устроить пышную церемонию, а бабушка любила доктора Ся и хотела воздать ему должное. Она настаивала на трех вещах: во — первых, чтобы был хороший гроб; во — вторых, чтобы гроб несли на плечах, а не везли на катафалке; и в — третьих, чтобы буддистские монахи пели заупокойные сутры, а музыканты играли на соне, духовом инструменте с пронзительным звуком, без которого не обходились традиционные похороны. Отец согласился на первое и второе, но категорически отверг третье требование. Коммунисты считали подобные церемонии расточительными и «феодальными». Но, по обычаю, тихо хоронили только самых незначительных людей. Шумные похороны демонстрировали уважение к усопшему и придавали событию общественное значение: без этого покойный словно бы «умалялся в достоинстве». Отец заявил, что ни соны, ни монахов не будет. Бабушка устроила ему бурную сцену. Для нее это были совершенно необходимые вещи. Во время ссоры она от гнева и горя лишилась чувств — выходило, что в самый печальный момент своей жизни ее некому было поддержать. Маме она ничего не сказала, чтобы не расстраивать. После похорон у нее произошел нервный срыв, и она почти на два месяца попала в больницу.

Доктора Ся похоронили на кладбище на вершине холма, на краю Ибиня, над Янцзы. У его могилы росли тенистые сосны, кипарисы и камфарные деревья. За то недолгое время, что он прожил в Ибине, доктор Ся заслужил любовь и уважение всех, кто его знал. Когда он умер, управляющий дома для родственников партработников, где он жил, все устроил для бабушки и шел впереди персонала во главе молчаливой похоронной процессии.

Старость доктора Ся была счастливой. Ему очень нравился Ибинь, и особенно экзотические цветы, в изобилии произраставшие в субтропическом климате, так сильно отличавшемся от маньчжурского. До самого конца он пользовался отменным здоровьем. В Ибине ему жилось хорошо: в отдельном доме с двором, за который ничего не требовалось платить. О них с бабушкой заботились, щедро снабжали продовольствием, доставляемым прямо на дом. Каждый китаец, живя в обществе, где не было никакой системы социального обеспечения, мечтал о том, чтобы в старости его опекали так же, как доктора Ся. Это было немалой удачей.

У доктора Ся сложились прекрасные отношения со всеми, в том числе и с моим отцом, который глубоко уважал его за принципиальность. Доктор Ся считал отца очень знающим человеком. Он часто говорил, что повидал на своем веку многих чиновников, но ни один из них не был похож на моего отца. Известная пословица гласила: «Нет чиновника без взяток», но папа никогда не злоупотреблял своим положением, даже в интересах собственной семьи.

Мужчины разговаривали часами. Их взгляды на мораль во многом совпадали, хотя суждения отца были облачены в одежды идеологии, а доктор Ся исходил из общечеловеческих ценностей. Однажды доктор Ся сказал отцу: «Коммунисты сделали много добра. Но вы убили слишком много людей. Людей, убивать которых не следовало». «Кого, например?» — спросил отец. «Учителей из Общества разума».

Это была квазирелигиозная секта, к которой принадлежал доктор Ся. Ее лидеров расстреляли в ходе кампании «по подавлению контрреволюции». Новый режим разгромил все тайные общества, потому что они пользовались влиянием, что мешало коммунистам взять население под полный контроль.

«Они не делали ничего дурного, и вы не должны были трогать Общество», — сказал доктор Ся. Последовало долгое молчание. Отец попробовал защитить коммунистов, утверждая, что борьба с Гоминьданом была для революции делом жизни и смерти. Но его слова прозвучали неубедительно — он сам это понимал, хотя ни за что не признал бы ошибок партии.

Выписавшись из больницы, бабушка поселилась у родителей. Туда же переехали моя сестра с кормилицей. Я жила в одной комнате со своей кормилицей, у которой ребенок родился на двенадцать дней раньше, чем я. Она сильно нуждалась в деньгах. Ее мужа, простого рабочего, посадили за азартные игры и продажу опиума — коммунисты и то и другое объявили вне закона. Ибинь был крупным центром сбыта опиума с 25 000 наркоманов, опиум циркулировал тогда как деньги. Опиумная торговля находилась в руках гангстеров и служила одним из основных источников дохода Гоминьдана. За два года коммунисты уничтожили курение опиума в Ибине.

Для таких, как кормилица, не существовало ни страховки, ни пособия по безработице. Но за работу у нас она получала зарплату, которую посылала свекрови, сидевшей с младенцем. Моя кормилица — маленького роста с нежной кожей, необычайно большими круглыми глазами и длинными пышными волосами, которые она забирала в пучок, — была очень доброй и любила меня как родную дочь.

Согласно традиции, плечи у девочки не должны быть квадратными и их туго пеленали, чтобы сделать покатыми. От этого я так ревела, что кормилица выпускала мои плечи и руки на волю, я махала гостям и тянулась к ним. Мама всегда говорила, что я легко схожусь с людьми, потому что нося меня во чреве, она была счастлива.

Мы жили в старом помещичьем особняке, рядом с папиной работой. Перед домом раскинулся сад с перечными деревьями, банановыми рощами, душистыми цветами и южными растениями; его возделывал государственный садовник. Отец сам выращивал помидоры и стручковый перец. Ему это нравилось, а главное — он считал, что партработник должен заниматься физическим трудом, в отличие от гнушавшихся его мандаринов.

Отец нежно любил меня. Когда я начала ползать, он ложился на живот, изображая «горы», а я лазила по нему.

Вскоре после моего рождения отца назначили губернатором Исяньского уезда, вторым человеком в районе после первого секретаря партии. (Партия и правительство формально различались, хотя фактически составляли одно целое.)

Когда он только приехал в Ибинь, семья и родственники надеялись, что он будет помогать им. В Китае было принято, что человек во власти опекает родню. Широко известная пословица гласила: «Когда человек приходит к власти, его куры и собаки возносятся на небо». Однако отец считал, что от кумовства и фаворитизма недалеко до коррупции, корня всех зол старого Китая. Он понимал, что люди следят за тем, как ведут себя коммунисты, и что его поступки будут определять отношение к коммунизму в целом.