Дикие лебеди

К нашему новому дому мы с сестрой отправились в компании двух девочек и четырех мальчиков, из которых состояла наша группа. Четверо крестьян, несшие часть нашего багажа, хранили молчание и, видимо, не понимали наших вопросов. Мы тоже умолкли. Долгие часы мы шли гуськом, все глубже погружаясь в темно — зеленый мир гор. Я так изнемогла, что уже не замечала их красоты. В какой — то миг, когда я, опершись о скалу, переводила дух, мне открылось наше одиночество. Наш отряд терялся среди необъятных, бескрайних гор — вокруг ни дороги, ни жилья, ни других людей, только шелестящие на ветру леса и журчание невидимых рек. Я растворялась в безмолвии молчаливой, дикой, таинственной природы.

На закате мы пришли в деревню, в которой не светился ни один дом. Электричества не было, а масло из бережливости зажигали только в полной темноте. Люди стояли у дверей и смотрели на нас, разинув рты. Я не понимала, что кроется за бесстрастным выражением их лиц — интерес или безразличие. Так смотрели на иностранцев в Китае, когда он впервые открылся в 1970–е годы. Несомненно, мы для крестьян были иностранцами — как и они для нас.

Деревня приготовила нам жилье: хижину из дерева и глины. В ней имелось две больших комнаты — одна для четырех мальчиков, другая для четырех девочек. По коридору можно было пройти в деревенский зал собраний, где сложили кирпичную печь, чтобы мы на ней готовили.

Я в изнеможении упала на жесткую доску — то была наша с сестрой кровать. За нами прибежали дети и с радостными криками забарабанили в дверь. Когда мы ее открыли, дети исчезли. Стоило нам ее закрыть — стук возобновлялся. Они заглядывали в окно — обычную ничем не прикрытую квадратную дырку в стене — и визжали. Сначала мы улыбались и приглашали их зайти, но наше дружелюбие на находило отклика. Мне не терпелось помыться. Мы занавесили окно старой рубашкой и опустили полотенца в тазы с ледяной водой. Я старалась не обращать внимания на хихикающих детей, то и дело заглядывающих за «занавеску». Мы мылись, не снимая клетчатых курток.

Один из мальчиков в нашей группе исполнял роль руководителя и посредника в общении с деревенскими. Он сообщил, что у нас есть несколько дней на решение проблем с водой, керосином и дровами. После этого мы отправляемся работать в поле.

В Ниннане все делалось вручную, как 2 000 лет назад. Не было ни техники, ни тяглового скота. Нехватка пищи не позволяла разводить лошадей и ослов. К нашему приезду деревенские наполнили водой большой глиняный сосуд. На следующий день я поняла, как драгоценна каждая капля. За водой надо было полчаса карабкаться по узким тропкам с деревянными ведрами на коромысле. С водой они весили под сорок килограмм. У меня плечи ныли даже от пустых ведер. Я страшно обрадовалась, когда мальчики галантно заявили, что носить воду — их работа.

Они же готовили, потому что трое из четырех девочек, в том числе и я, в силу семейного происхождения никогда в жизни не подходили к плите. Теперь пришлось обучаться кулинарии в суровых условиях. Необмолоченное зерно клали в каменную ступу и изо всех сил били тяжелым пестом. Затем смесь пересыпали в большую низкую бамбуковую корзину, которую особым образом трясли, так что легкая шелуха собиралась наверху, откуда ее можно было снять, а рис оставался внизу. Через пару минут руки у меня не только ужасно разболелись, но и затряслись, так что я не в состоянии была поднять корзину. За каждый завтрак, обед и ужин приходилось вести изнурительную борьбу.

Следующая задача — собирание топлива. Роща, откуда, в соответствии с правилами охраны лесов, можно было приносить дрова, находилась в двух часах ходьбы. Нам разрешалось обрезать только маленькие веточки, поэтому мы залезали на низкорослые сосны и обрубали с них все, что могли.

Поленья связывали и носили на спине. Как самой младшей в группе, мне поручили всего лишь нести корзину с мягкими сосновыми иголками. Домой мы возвращались еще два часа, вверх и вниз по горным тропинкам. Когда мы наконец дошли, я от усталости вообразила, что несла килограммов шестьдесят. Поставив корзину на весы, не поверила собственным глазам: она едва дотягивала до двух с половиной. Этого топлива не хватило бы и на котелок воды.

В один из первых же походов за дровами, слезая с дерева, я порвала штаны. От смущения я спряталась в кусты и вышла оттуда с таким расчетом, чтобы оказаться последней и скрыть от всех свой позор. Мальчики — все до одного настоящие джентльмены — настаивали, чтобы я шла впереди, тогда они не будут шагать слишком быстро. Я упорно повторяла, что мне нравится идти последней и я поступаю так не из вежливости.

Даже посещение туалета превращалось в целое приключение. Сначала требовалось слезть по крутому склону к глубокой яме рядом с козьим загоном. Либо зад, либо голову приходилось обращать к козам, которые всегда счастливы были боднуть чужака. От нервного напряжения я многие дни не могла облегчиться. Выбравшись из загона, из последних сил карабкалась обратно в гору. Каждый раз я возвращалась с синяками на новом месте.

В первый рабочий день мне велели носить козий помет и фекалии из нашего туалета на крошечные поля, где только что выжгли кусты и траву. Теперь землю покрывал слой золы, вместе с козьим и человеческим навозом он удобрял землю к весенней пахоте, проводимой вручную.

Я водрузила тяжелую корзину на спину и еле — еле поползла в гору на четвереньках. Навоз уже подсох, но все равно просачивался через хлопковую куртку и нижнее белье до самой спины. Через край корзины он пачкал мне волосы. Добравшись наконец до поля, я увидела, как крестьянки умело нагибаются в сторону, наклоняют корзины и опорожняют их на землю. Но у меня навоз не вываливался.

Желая во что бы то ни стало избавиться от тяжести, я попыталась снять корзину со спины. Вынула из лямки правую руку, и корзина тут же перевалилась налево, потянув за собой мое левое плечо. Я упала на землю, прямо в навоз. Некоторое время спустя одна моя подруга вывихнула так себе колено. Я отделалась легким растяжением поясницы.

Трудности являлись составной частью «идейного перевоспитания». Теоретически мы должны были им радоваться — они делали нам новыми людьми, приближали к крестьянам. До «культурной революции» я всем сердцем верила в эту наивную теорию и специально занималась тяжелым трудом в целях личного совершенствования. Весной 1966 года мы всем классом помогали строить дорогу. Девочкам давали легкие задания — например, отделять камни, которые потом дробили мальчики. Я вызвалась работать вместе с ними; в результате от огромной кувалды, которую я еле поднимала, у меня ужасно опухли руки. Теперь же, всего три года спустя, моя идейная подготовка трещала по швам. Слепая вера испарилась, суровая жизнь в горах Ниннаня вызывала во мне одну ненависть. Все это мероприятие казалось совершенно бессмысленным.

Сразу после приезда у меня появилась сыпь. Более трех лет эта сыпь возвращалась, едва я оказывалась в деревне, от нее не помогало ни одно лекарство. День и ночь меня мучил зуд, я не могла не чесаться. Через три недели новой жизни у меня уже было несколько гноящихся ран, ноги опухли. Еще меня мучили понос и рвота. В то время, когда я более всего нуждалась в телесной крепости, я болела и слабела, а клиника коммуны находилась от нас километрах в пятидесяти.

Вскоре я пришла к выводу, что, живя в Ниннане, вряд ли смогу навестить отца. До ближайшей дороги, достойной этого названия, нужно было брести целый день, но даже там общественный транспорт отсутствовал. Грузовики проезжали редко, и маршрут их в подавляющем большинстве случаев не проходил через Мии. К счастью, работник агитотряда Дун — ань, приехавший к нам в деревню, чтобы проверить, как мы устроились, увидел, что я больна и любезно предложил мне отправиться в Чэнду и обратиться в поликлинику. Он возвращался с последним из грузовиков, на которых мы приехали в Ниннань. Через двадцать шесть дней после приезда я уехала обратно.

За это время я так и не познакомилась как следует с крестьянами, за исключением разве что деревенского бухгалтера — самого образованного человека в округе, который часто навещал нас, чтобы продемонстрировать некоторое наше умственное сродство. Я побывала в гостях только у него, и в основном мне запомнились ревнивые взгляды, которые бросала на меня его молодая жена с обветренным лицом. Она чистила окровавленные свиные потроха, к спине ее был привязан не издававший ни единого звука младенец. Я поздоровалась; она посмотрела на меня как на пустое место. Я почувствовала себя неловко и вскоре удалилась.

В те несколько дней, когда я работала вместе с крестьянами, у меня было слишком мало сил, чтобы по — настоящему с ними познакомиться. Они казались такими далекими, словно отделены от меня непроходимыми ниннаньскими горами. Я знала, что нам полагается их навещать — так и поступали лучше себя чувствовавшие мои друзья и сестра, — но меня одолевала слабость, все болело и чесалось. К тому же походы в гости означали бы, что я смирилась с судьбой и готова провести здесь всю оставшуюся жизнь. Но я подсознательно отказывалась стать крестьянкой. Не признаваясь в этом даже самой себе, не желала следовать по пути, предначертанному для меня Мао.

Когда пришло время уезжать, я неожиданно загрустила по ослепительной красоте ниннаньской природы. Борясь за существование, я не обратила особого внимания на горы. Весна наступила рано, в феврале, среди обледенелых сосен сияли золотые цветы зимнего жасмина. Ручьи в долинах разливались в прозрачные озерца, окруженные причудливыми утесами. В зеркале воды отражались величественные облака, кроны стройных деревьев и безымянные соцветия, распускавшиеся прямо в трещинах скал. Мы стирали белье в этих небесных прудах и развешивали его на освещенных солнцем, овеваемых студеным ветром утесах. Потом ложились на траву и слушали тихий шелест соснового леса. Я любовалась склонами далеких гор, поросших дикими персиковыми деревьями, и представляла, как через несколько недель их покроет ковер розовых цветов.

После мучительной четырехдневной тряски в пустом кузове грузовика, страдая от постоянной боли в животе и поноса, я добралась наконец до Чэнду и прямиком отправилась в поликлинику нашей территории. Уколы и таблетки вылечили меня в мгновение ока. Наша семья по — прежнему могла пользоваться услугами и поликлиники, и столовой. Второсортный Сычуаньский ревком раздирали противоречия, он не смог наладить работу администрации. Ему не удалось даже установить правила, определяющие повседневную жизнь. В результате в системе было множество прорех, многое продолжало делаться по — старому, людям приходилось решать проблемы собственными силами. Ни столовая, ни поликлиника не отказывались нас обслуживать, и мы этим пользовались.

Бабушка заявила, что в дополнение к прописанным уколам и таблеткам я должна принимать средства традиционной китайской медицины. Однажды она вернулась домой с курицей и корнями двух растений: астрагала перепончатого (Астрагал перепончатый — многолетнее травянистое растение семейства бобовых.) и дудника китайского (Дудник китайский (дягиль) — многолетнее травянистое пряно — ароматическое растение семейства зонтичных.), считавшимися бу (целебными), и сварила мне суп, который посыпала мелко нарезанным луком — пореем. В магазинах ничего подобного не было, и она просеменила на своих ножках многие километры, чтобы достать все это на деревенском черном рынке.