Дикие лебеди

Здесь, как и в Ниннане, как и практически во всей остальной Сычуани, не было никаких машин. Хозяйство велось почти теми же методами, что и две тысячи лет назад, разве что использовались химические удобрения, которые звено получало от государства в обмен на зерно. Не было и гужевого скота, за исключением водяных буйволов, на которых пахали. Все прочее — воду, навоз, топливо, овощи, зерно — носили на коромыслах в бамбуковых корзинах или деревянных бочках. Труднее всего мне было таскать грузы. У меня постоянно болело и опухало от ведер с водой правое плечо. Каждый раз, когда ко мне являлся один из увлеченных мной молодых людей, я демонстрировала такую беспомощность, что все они обязательно предлагали наполнить мне водой бак, а также кувшины, тазы и даже чашки.

Бригадир разумно перестал давать поручения, связанные с перетаскиванием тяжестей, и посылал меня на «легкие» работы с детьми, пожилыми женщинами и беременными. Мне они не всегда казались легкими. Вскоре от разбрасывания навоза у меня заныли руки, не говоря уже о том, что меня переворачивало при виде плавающих в нем жирных личинок. Море ослепительно белого хлопка пленяло взор, но я быстро осознала, как тяжело его собирать в тридцатиградусную жару под безжалостным солнцем: я задыхалась от влажности, царапалась о вездесущие колючие стебли.

Мне больше нравилось пересаживать рисовые ростки. Эта работа считалась тяжелой, потому что требовалось много нагибаться. Часто в конце дня даже самые крепкие мужчины жаловались, что не могут распрямиться. Но мне нравилось в невыносимый зной стоять в прохладной воде, любоваться на ровные ряды нежной зелени и ощущать босыми ногами мягкую землю. Волновали меня только пиявки. Однажды что — то защекотало мне ногу. Я вынула ее из воды и увидела деловито присасывающуюся жирную скользкую тварь. Я завизжала. Крестьянская девочка рядом со мной захихикала. Моя брезгливость показалась ей смешной. Она все — таки подошла и хлопнула меня по ноге прямо над местом, где висела пиявка. Та плюхнулась в воду.

Зимой по утрам за два часа до завтрака я вместе со «слабыми» женщинами лезла на холмы за дровами. Деревьев почти не было, даже кусты приходилось выискивать. Мы срезали хворост серпом, придерживая растения свободной рукой. Шипы кустарника впивались мне в ладонь и запястье. Поначалу я долго их выковыривала, но постепенно привыкла к тому, что они выйдут сами, когда места уколов воспалятся.

Хворост, который мы собирали, крестьяне называли «перьевой растопкой». Толку от нее не было почти никакого. Как — то я выразила сожаление, что нет настоящих деревьев. Женщины рассказали, что так было не всегда. До «Большого» скачка холмы покрывали сосны, эвкалипты и кипарисы. Все они пошли в «дворовые печи», на плавку стали. Женщины говорили об этом спокойно, никого не обвиняя, словно не из — за этого им приходилось сражаться за каждую вязанку хвороста. Они видели в этом лишь очередную трудность, подброшенную им жизнью. Я впервые лицом к лицу столкнулась с ужасными последствиями «Большого скачка», ранее известного мне только как «славный успех».

Узнала я и многое другое. Крестьян созвали на собрание «вспоминаем горечь», где они описывали, как страдали при Гоминьдане; главной целью этого мероприятия было вызвать благодарность к Мао, особенно у молодого поколения. Крестьяне говорили, как голодали в детстве и жаловались, что их собственные избалованные дети часто не доедают то, что им дают.

Затем они переключились на воспоминания о конкретном голоде. Они рассказывали, как ели ботву сладкого картофеля и разрывали бортики между полями в надежде найти коренья. Тогда в деревне многие умерли. Я расплакалась. После слов о ненависти к Гоминьдану и любви к Председателю Мао крестьяне упомянули, что голод случился «во время создания коммун». Вдруг до меня дошло, что это было уже при коммунистах. Они перепутали режимы. Я спросила: «Наверно, это произошло из — за природных бедствий?» — «Вовсе нет, — ответили они. — Погода стояла самая подходящая. Поля дали богатый урожай. Но этот человек — они показали на угодливо держащегося сорокалетнего крестьянина, — отправил мужчин плавить сталь, и половина урожая пропала в поле. Он сказал нам: неважно, мы в коммунистическом раю и можем не заботиться о пропитании. Раньше мы всегда ограничивали себя, а теперь наедались в столовой коммуны до отвала. Мы выбрасывали остатки, даже скармливали драгоценный рис свиньям. Потом еда в столовой закончилась, но он поставил у склада сторожей. Остальное зерно отправляли в Пекин и в Шанхай — там были иностранцы».

Постепенно картина прояснилась. Угодливый крестьянин во время «Большого скачка» возглавлял производственное звено. Они с дружками разбили все котлы и печки, чтобы деревенские ели в столовой, а утварь отправили на переплавку. В своих докладах он сильно завышал урожаи, в итоге последние остатки зерна уходили на соответственно возросший налог. Люди умирали десятками. После голода его обвинили во всех бедах. Коммуна разрешила деревне проголосовать за снятие его с должности и, кроме того, объявила его «классовым врагом».

Подобно большинству классовых врагов его не посадили в тюрьму, а отправили «под надзор» односельчан. Так Мао поступал часто: держал «врагов» среди народа, чтобы всегда было кого ненавидеть. С началом любой кампании этот крестьянин оказывался в числе «первых подозреваемых». Его всегда отправляли на самую тяжелую работу, за которую давали только семь очков в день, на три меньше, чем большинству других мужчин. Я никогда не видела, чтобы с ним разговаривали. Несколько раз я замечала, как деревенские дети бросают в его сыновей камни.

Крестьяне благодарили Председателя Мао, покаравшего их обидчика. Его вина, степень его ответственности ни у кого не вызывала сомнений. Я подошла к нему наедине и попросила рассказать свою историю.

Мой приход, очевидно, глубоко растрогал его. «Я выполнял приказы, — повторял он. — Я должен был выполнять приказы… — Потом вздохнул: — Конечно, я не хотел потерять должность. На мое место пришел бы кто — нибудь другой. И что сталось бы со мной и детьми? Мы бы наверняка умерли с голода. Бригадир звена — человек маленький, но, по крайней мере, он может умереть последним в деревне».

Его слова и рассказы крестьян потрясли меня до глубины души. Я впервые узнала об уродливой стороне жизни в коммунистическом Китае до «культурной революции». Картина резко отличалась от жизнерадостной официальной пропаганды. Среди полей и холмов Дэяна мои сомнения относительно коммунистической власти углубились.

Я иногда задумываюсь, понимал ли Мао, что делает, когда давал живущей в коконе городской молодежи столкнуться с настоящей жизнью. Но он ведь ни на минуту не предполагал, что сколько — нибудь значительная часть населения сможет сделать логические выводы из доступной ей обрывочной информации. Да и я в возрасте восемнадцати лет была способна лишь на смутные сомнения, но не на сознательную критику режима. Как бы я ни ненавидела «культурную революцию», мне и в голову не приходило обвинить в чем — то Мао.

В Дэяне, так же как и в Ниннане, мало кто из крестьян мог прочитать простейшую газетную статью или написать самое примитивное письмо. Многие не умели даже писать своего имени. Ранние попытки коммунистов искоренить неграмотность уступили место непрерывной охоте на ведьм. Когда — то в деревне была начальная школа, содержавшаяся на деньги коммуны, но в начале «культурной революции» дети издевались над учителем, как хотели. Они надели ему на голову несколько тяжелых чугунных котлов, вымазали лицо сажей и в таком виде водили по деревне. Однажды они чуть не проломили ему череп. С тех пор желающих стать учителем не находилось.

Большинство крестьян прекрасно обходились без школы. «Какой в ней смысл? — спрашивали они. — Многие годы платишь, читаешь книжки, а после всего этого все равно остаешься крестьянином, обливаешься потом ради миски с рисом. Если ты умеешь читать, больше риса тебе не дадут. Зачем выбрасывать время и деньги? Лучше сразу зарабатывать трудовые очки». Отсутствие надежды на лучшее будущее и привязанность крестьян к месту жительства лишали жажду знаний всякого практического смысла. Дети школьного возраста помогали семье по дому или сидели с младшими братьями и сестрами. С одиннадцати — двенадцати лет они выходили в поле. Обучение девочек крестьяне считали тем более бессмысленным. «Они уходят в семью мужа. Это все равно, что лить воду на землю».

«Культурную революцию» славили за то, что она принесла крестьянам образование благодаря «вечерним занятиям». Однажды наше звено объявило, что тоже устраивает вечерние занятия, и пригласило нас с Нана в учительницы. Я очень обрадовалась. Однако на первом же занятии поняла, что к образованию оно ни малейшего отношения не имеет.

Каждое занятие звеньевой бригадир просил нас с Нана зачитать статью Мао или что — нибудь еще из «Жэньминь жибао». Потом он разражался часовой речью, состоящей из непереваренных и слепленных в бессмысленные сочетания выражений новейшего политического жаргона. Он регулярно давал какие — нибудь указания, все от имени Мао. «Председатель Мао велит нам есть дважды в день рисовую кашу и только один раз в день твердый рис». «Председатель Мао не велит нам кормить сладким картофелем свиней».

После тяжелой работы в поле крестьяне думали только о домашнем хозяйстве. Им было жалко терять вечер, но никто не осмеливался не явиться на «занятие». Они сидели — сидели и в конце концов засыпали. Я ничуть не огорчилась, когда это «обучение», предназначенное для оболванивания, а не просвещения, постепенно сошло на нет.

Без образования кругозор крестьян был страшно узок. Их разговор обычно сосредотачивался на мельчайших деталях повседневной жизни. Одна женщина могла целое утро жаловаться, что ее золовка приготовила завтрак на десяти связках «перьевой растопки», хотя могла бы обойтись девятью (топливо, как и все остальное, было общим). Другая могла часами ворчать, что ее свекровь положила в рис слишком много батата (рис считался ценнее и вкуснее). Я знала, что они не виноваты в своей ограниченности, и все же не могла заставить себя с ними общаться.

Разумеется, сплетничали о сексе. В соседнюю со мной деревню из уездного города Дэяна сослали двадцатилетнюю женщину по имени Мэй. Она, по слухам, спала со многими городскими молодыми людьми, а также с крестьянами. То и дело кто — нибудь в поле рассказывал о ней сальную историю. Говорили, будто она беременна и утягивает талию, чтобы это не было заметно. Желая доказать, что она не носит в чреве «выродка», Мэй специально делала все, что не полагалось делать женщине на сносях, например, таскала тяжести. Потом в кустах у ручья нашли мертвого младенца. Люди заявили, что мать она. Никто не знал, родился ли он мертвым. Бригадир звена приказал вырыть яму и похоронил младенца. Вот и всё, не считая, конечно, сплетен, которые стали еще злее.

Вся эта история привела меня в содрогание, но она отнюдь не была единственной. Рядом со мной жили четыре сестры — темнокожие большеглазые красавицы. Но крестьянам они не казались привлекательными. Слишком темные, говорили они. Главным показателем красоты в китайской деревне считалась бледность. Когда старшей дочери пришла пора выходить замуж, отец решил взять зятя в дом. Так он одним махом сохранял за семьей дочкины трудодни и получал дополнительную пару рабочих рук. Обычно женщина уходила жить в семью мужа, для мужчины идти жить в семью жены значило подвергнуться страшному унижению. Однако наш сосед в конце концов нашел парня из очень бедного горного района, которому во что бы то ни стало хотелось оттуда вырваться — и единственным способом сделать это являлась женитьба. Таким образом, статус у него был крайне низкий. Я часто слышала, как тесть на него орет, оскорбляет его. Чтобы помучить зятя, он, когда ему в голову приходила такая фантазия, велел дочери спать отдельно. Она не решалась отказать, потому что «дочерняя почтительность», глубоко укорененная в конфуцианской этике, предписывала повиноваться родителям. Кроме того, ей не хотелось, чтобы люди думали, будто ей хочется спать с мужчиной, даже с собственным мужем: женщине стыдно получать удовольствие от плотской любви. Как — то утром меня разбудил шум за окном. Молодой человек как — то раздобыл несколько бутылок бататовой водки и выпил их все. Тесть бил ногой в дверь его комнаты, чтобы он выходил на работу. Когда он в конце концов выломал дверь, оказалось, что зять мертв.